Читать книгу: «Милли Водович», страница 3

– Если возьмешь щенка, гуляй с ним до рассвета и только в свой дыре, – говорит он сурово. – Потому что, клянусь, если Арчи решит, что ты его украла, твои в морге тебя не опознают.

Лицо Милли расплывается в улыбке, пока Дуглас выбирает самого хилого щенка. Этот, может быть, все равно кончил бы в речке, думает он, кладя его на руки Милли. Она в таком восторге, что не может даже поблагодарить Дугласа.

– Мы квиты, – говорит он, закрывая дверь домика.

Уже уходя, Милли вспоминает слова Алмаза и мистера Адамса.

– Кстати, ты знаешь, кто такая Поплина?

– Без понятия. Думаешь, назвать так добермана-кобеля?

Милли смеется, а Дуглас сдерживается, потому что они уже не в саду, а перед оградой. Мать может заметить, как он тут братается с врагом. А если вдруг Арчи пойдет мимо… он предпочитает не думать, что тогда будет.

– Тебя зовут Бэд, – шепчет Милли щенку в ухо, – как песня.

Дуглас кусает себе щеки.

– Давай проваливай, пока я копов не вызвал, – говорит он злобно.

Он задвигает за ней доски калитки и какой-то миг смотрит на ее завороженное лицо. Она одаривает его обезоруживающей улыбкой и вприпрыжку бежит по улице назад. Ноги бьют асфальт от счастья, одна, другая. Милли уже забыла о поцелуе, ведь у нее на руках – щенок.

А Дуглас, он колеблется. Надо бы проводить мелкую Водович или хотя бы пройти следом пару метров, убедиться, что она не встретится с Арчи. Но его беспокоит доносящаяся из псарни возня. Покончить с сомнениями и замешательством помогают всплывшие в памяти кадры: иммигранты, набившиеся, как сельди в бочке, на крошечное суденышко не больше Форда Мустанга. Ни гордости, ни самоуважения.

«Одно слово – паразиты», – заключает он.

3

На следующее утро Милли будит хлопнувшая внизу дверь. Будильник не прозвенел. Бэд, наверное, перепугался, а выгуливать его уже поздно. Она одевается как можно скорее, думая бежать в хлев, но тут в комнату входит Деда.

– Мать ждет чудище на кухне.

– Что я сделала? – спрашивает Милли, насторожившись.

Дедушка не из тех, кто станет что-то объяснять. Его тяжелые шаркающие шаги звучат уже в коридоре. Напрягая слух, Милли ждет. Тишина. Только звякают ложки в чашках. Если они нашли Бэда, Милли придумает грустную историю, чтобы разжалобить мать. Она из тех, кто плачет под вечерние новости. Точно сработает. Милли одергивает футболку и идет по коридору как можно медленнее. Она разглядывает половицы: на них ни грязи, ни крови. Очень странно. Дверь приоткрыта, и она рассматривает в зазор свою мать, сидящую перед чашкой кофе. Ее вулканическая, бесподобная красота растворилась в общем пришибленном виде. Как будто акцент и форма уборщицы приучили ее склонять голову. Милли терпеть не может этой унизительной приниженности, этих свойственных Водовичам рабских манер. «Я не буду бояться привлекать чужие взгляды, – думает она, глядя на стершуюся красоту матери. – Я не стану такой, как они, я буду высоко держать голову, особенно на людях».

Но сейчас случилось что-то очень серьезное: Петра Водович никогда не пропускала работу. Никогда не опаздывала. С понедельника по пятницу она садится на первый автобус, потом на шестичасовой поезд, чтобы точно быть на посту раньше всех: безупречная работница. Однако на часах уже почти девять. Кажется, будто она задремала, но Деда трогает ее за плечо и указывает Млике на ее стул.

– Пей, пока горячее, – требует Деда.

Он льет молоко в прозрачную пиалу, и кухню наполняет запах сена и меда.

– Я забыла подоить Дженет? – тихонько спрашивает Милли.

Она прекрасно знает, что сегодня очередь Алмаза, потому что ему нужно с утра пораньше в библиотеку. Но иногда это удачная тактика. Предложить ложную оплошность вместо настоящей.

Петра так резко захлопывает веер, что Милли вздрагивает.

– Думаешь, я из-за коровы работу прогуливаю? – спрашивает она. – Ты хоть знаешь, кто такой Сван Купер?

Ее обычно мягкий и певучий голос сух и бесцветен. Только боснийский акцент и ошибки оживляют вопрос.

Милли мотает головой и, уткнувшись в пиалу с молоком, отпивает большой глоток. От второго ее мутит еще больше, потому что в нем привкус предательства. Кто из двоих стукач? Наверняка Алмаз, в отместку.

– Сван Купер – сын владельца нашей фермы и всех прочих домов в поселке. Смотри на меня, когда я говорю.

«Тупой папенькин сынок», – бормочет Милли, выдерживая карий и все такой же нарочито спокойный взгляд Петры.

– Ты обещала, что драка в школе будет последней. Ты не сдержала обещания. Хочешь, чтобы твою семью выслали, да? Чтобы нам пришлось вернуться туда?

На последнем слове у матери Млики перехватывает горло, и она прижимает ко рту раскрытый веер. Деда шепчет молитву: «Аллах све чуje, све види и све…»⁴

Милли не чувствует ни малейшего раскаяния или грусти. Она вся наэлектризована. Она усиленно пытается расшифровать их молчаливые взгляды, обращенные в прошлую боль, но у нее не выходит. Она родилась здесь, вдали от войны на Балканах, вдали от смертей. «Многих, многих смертей», как сказала ей библиотекарша, когда она спросила, скольких именно. Безымянные трупы, вероятное мужество, о котором молчат, – все это остается для нее загадкой. И отдаляет Милли от своих. Из-за того, что Водовичи отказались жалеть себя и приняли решение никогда не вспоминать пережитых трагедий, Милли кажется, что ей постоянно отказывают в какой-то части ее самой. Как может она понять, что такими воспоминаниями не делятся, если никто ей ни слова о них не шепнет? Как может она быть боснийкой, ни разу не видев Боснии? И пусть Деда считает, что она еще ни до чего не доросла, она все равно мечтает о родной земле Водовичей.

– Я решила поехать туда, – заявляет она.

– Ну, так езжай, – спокойно отвечает Деда.

Он достает из кармана штанов несколько банкнот и кладет перед внучкой.

– Почему ты еще сидишь здесь и пьешь наше молоко?

Милли не знает, как быть. Она думала, что на нее накричат или влепят пощечину.

– Я поеду одна?

– Ты же теперь со взрослыми парнями дерешься. Чего тебе бояться? – отвечает Петра.

Милли скрещивает на груди руки и думает. Конечно, она представляет, как встретится с тетками и дядями и будет упиваться их забавными и жестокими байками. Она даже знает кое-какие имена, почерпнутые в бессонные вечера из бесед с дедом: Йоза-хороший, клоун Милан, Щедрая Аника. Но без Деды и мамы рядом все эти имена мало что значат. Воспоминания о запахах, обо всем, что было, – она хочет прожить это вместе с семьей. Трогать следы от пуль на стенах, пока дедушка рассказывает о храбрости Алмаза. Есть фрукты с деревьев, которые видели, как рос ее отец, и держать за руку маму. Без тех, кого она любит, это «там» теряет свою яркость. И все же Босния сидит у нее внутри, как призрачный орган. Хоть с каждой ее выходкой и повисает этот дамоклов меч: семью вышлют, придется возвращаться в «ту кошмарную страну». Милли навела справки. Сегодняшняя Босния – уже не та Югославия, из которой бежала ее семья. Может, война даже сделала людей терпимее к другим. Она уже собирается привести доводы, но мать шумно вздыхает. На лице ее вдруг проступают тени всех перенесенных за жизнь бед.

– Будь твой отец жив, ты не была бы такой эгоисткой. Ты была бы благоразумной, как Алмаз, чтобы его не расстраивать.

Слова эти сказаны без злости, Петра никогда не имела умысла ранить. Однако подобраны они так, что метят в самое дорогое для Милли. Они бьют в то хрупкое место, где живет что-то безликое, бессловесное, но что Млика называет папой, где она говорит с ним, смешит его и, главное, старается всеми силами, чтобы он ею гордился. «Папа, ты приходишь иногда к Алмазу? Мама говорит, он унаследовал от тебя глаза праведника, а я – руки пройдохи. Я боюсь, что ты выберешь праведника. Хуже – что ты исчезнешь».

– Прости, мама. Я больше не буду.

Ей удается, вжав голову в плечи, скрыть подступившие слезы. Деда чувствует, что они все тяжелеют, и тогда кладет свою огромную, изуродованную коричневатую ладонь поверх Миллиной руки.

– Скажи Деде, у этого Свана Купера только рука сломана?

Милли мотает головой и касается пальцем носа. Деда показывает ей большой палец и подмигивает.

– Я думала, ты со мной заодно! – возмущается Петра.

– Да знаешь, я разное мороженое люблю, и ванильное, и шоколадное.

– Ага! Ну, тогда после того, как вы помоете посуду с ванилью, – распоряжается она, – оба оденетесь понаряднее, купите букет цветов на карманные деньги чудища…

– А меня-то за что примешали? – протестует Деда.

– Да знаешь, я люблю, когда ваниль вместе с клубникой. А ты, чудище, не забудешь извиниться перед Сваном Купером.

Милли вскакивает, не в силах сдерживать дикого и запутавшегося зверя, в которого превратилось ее тело. Стул с грохотом падает за ее спиной.

– Мама! Ты в курсе, что он сделал с Алмазом?!

Мать безучастно протягивает ей записку, которую Милли тут же рвет. Уж лучше пусть голову тупой пилой отрежут.

– Милли Ясмина Водович! – негодует Деда.

Второе имя предвещает такую мучительную кару, что Милли поднимает стул и тут же садится на место. И все-таки у виноватого прощения не просят.

– Я вернусь в семь, и ты мне все расскажешь, – подытоживает мать.

Милли щелкает языком. Деда хлопает кулаком по столу. Чашки дрожат.

– Да, мама, поняла.

Прежде чем она успевает стереть выплеснувшийся кофе, раздается скрип двери, появляется маленькое неуклюжее нечто и начинает слизывать капли с плиточного пола. Бэд.

Милли вылупляет глаза.

– Алмаз нашел щенка, он спал, уткнувшись в Дженет, – сообщает мать. – И говорит, тебе надо отдать его назад хозяину.

– Отдать?

Деда знаком показывает, что сейчас не лучший момент клянчить щенка.

– Ладно, хорошо.

Воздух на улице душит, будто смола, проникающая до костей. Каждое движение дается с трудом, так что невозможно разговаривать на ходу. Милли кажется, что пот въедается ей в кожу. Ее шерстяное клетчатое платье совсем не по погоде, но Деда не оставил ей выбора. Что до лакированных красных туфель, они жмут так, что она уже не чувствует пальцев. Про себя она представляет с поэтической точностью первую пытку: рой разгневанных ос в наволочке Алмаза. Но потом колеблется. Она ведь не спешит. Лето заточит ее злобу. Платье, лаковые туфли, извинения; тройные муки требуют тройной, хорошо продуманной мести. Пусть готовится страдать!

Прежде чем ехать в богатый район, где живет Сван Купер, Деда загружает в свой фургончик последние баллоны с инсектицидом. Милли любит ходить вместе с дедушкой по жалким чердакам, кишащим клопами и воспоминаниями. Когда деда не видит, она обычно садится на пыльный пол и вдыхает запах льняного масла и цветочных мацератов, идущий от окуривателей. Спасать взволнованных незнакомцев от нашествия доставляет ей такое же удовольствие, как первые ноты «Триллера». В уничтожении паразитов Деда примерно то же, что Майкл Джексон в музыке. Но сегодня «Мистер Паразит», как написано на дверце его фургона, действует в одиночку. В доказательство он не взял маленький защитный комбинезон Милли. И хотя он пообещал ей после обеда мороженое, она дуется, отвернувшись к полям пламенеющих под солнцем подсолнухов.

Он едва притормаживает, высаживая ее перед двойными коваными воротами Куперов.

– Будь осторожнее, тут полно богачей! – кричит он ей, медленно продолжая ехать.

Милли на тротуаре растеряна не меньше, чем ослеплена солнцем.

– Эй! Мама сказала, чтобы мы пошли вместе!

– Значит, тебе нужно просто выдать своего доброго Деду, который соорудил щенку тайное укрытие!

Он смеется, взглянув на Млику, которая стоит спиной к уносящемуся за поворот фургону.

Милли дергает за ворот в оборках, проклиная брата и Свана Купера. И, поскольку в звонок она еще не звонила, оглядывается по сторонам. Никого. Она засовывает букет между витыми прутьями ворот и разворачивается. Тут же раздается автомобильный гудок, и фургончик «Мистера Паразита» возвращается задним ходом. Деда опускает пассажирское стекло и высовывает голову.

– Ты меня за старого болвана держишь? – кричит он. – Звони давай.

Неизбежный возврат к унижению. Ворота открываются, и Деда, скорчив гримасу, последний раз машет ей. Милли тут же захватывает пьянящий запах магнолий и роз. Они растут по краям посыпанной гравием дорожки. Никогда в жизни она не видела ничего менее естественного. Листва их представляет собой одинаковые правильные шары, и каждый лепесток сияет свежестью. Только множество божьих коровок, усеявших безупречную лужайку, цепляет взгляд.

– Странно, как вас много, – замечает Милли, наклоняясь над этими кишащими жизнью скорлупками.

– Это ненадолго, – раздается накаченный высокомерием голос.

Милли поднимает голову и видит крупного мужчину в белом спортивном костюме и кепке с надписью «Добро пожаловать домой, Купер!». Сходство между отцом и сыном очевидно. Если не считать надменной отцовской челюсти, черты лица точь-в-точь одинаковые: правильные, приятные, почти мальчишеские. Но взгляд прямой и враждебный.

– Ты из Водовичей? Младшая?

– Да, мистер Купер.

– Где твоя мать?

– На работе, мистер Купер.

– Что-то не так с фермой?

– Нет, сэр.

Милли не успевает перевести дыхание.

– Хорошо. Так почему тогда ты отнимаешь мое время?

– Я ищу Свана, – кое-как выдавливает она.

При упоминании сына вид у старшего Купера становится еще враждебнее. Прямо куст крапивы.

– Чтобы подарить ему маргаритки?

Милли кивает, и в животе у нее все сжимается.

Сейчас она провалит экзамен, ясно как день. Одно лишнее слово, слишком слабый вдох, слишком длинное молчание, и белая властная громада воспользуется этим, чтобы… она не знает, что тогда будет. Только чувствует, как в теле что-то давит, будто злая, занимающая все нутро пружина.

К счастью, мистер Купер, похоже, не в курсе неудачного падения сына. Лучше оставить правду при себе.

– Ты влюбилась? – предполагает он, взглянув на часы.

Милли вскипает, выпуская когти.

– Да ни за что на свете, мистер Купер!

«Влюбилась». Как-то февральским утром она уже слышала это дурацкое слово, когда один придурок из класса подарил ей шоколадное сердце прямо посреди школьного двора. Она не взяла, ясное дело, потому что любовь, настоящая, это не сделанный из какао маленький орган, к которому все девчонки тянут завистливые руки. Нет, ее сердце так не разгрызть. Оно преображается, наливается сплошной и вольной силой. То засаживает себя вишнями и поет, играет в их тени, то бросается в жидкую нежность реки. Закутывается в мех скромной лисицы, которую встречает возле вьющейся фасоли. И даже зацветает среди ночи, услышав пищащих шепотом птиц. Любовь в нем не для мальчиков. И уж точно не для Свана Купера! Уж лучше стать камнем, чтобы тебя в стену замуровали.

Мистер Купер издает короткий резкий звук, но точно не смешок.

– Это правильно, – подтрунивает он. – Если тебе больше делать нечего, он этим летом живет у матери: единственный белый дом на Красных Равнинах.

– Наша ферма тоже белая, – удивляется Милли.

– Это спорно.

Не до конца уловив скрытый смысл его слов, Милли меняет тон. Ну ее, эту вежливость.

– Какой там адрес?

– О, так ты не как твой братец, я смотрю? Есть куда записать?

Милли стучит пальцем по лбу, улыбаясь, как фигурка из лего. От раздражения она еле сдерживается, чтобы не сказать: у меня есть мозг.

– Недалеко от нашей фермы! – восклицает она, узнав номер дома.

– Да уж, вот радость-то!

Не попрощавшись, мистер Купер разворачивается и пропадает в мраморном здании. Оно под стать ему: огромное и надменное. Лучше есть крыс, чем еще раз увидеть эти колонны и тысячи окон. Ей бы хотелось вывести божьих коровок через еще приоткрытые ворота, но Деда неподалеку. У него назначена травля блох в группе домов за площадью Сен-Бейтс.

Хотя Милли и мечтает о ледяной газировке, она не идет искать дедушку и его холодильник. Она только спускает верхнюю часть платья до пояса, открывая купальник. Хитрость от Тарека, который любит твердить, что «в этом городе белозадых у нас больше шансов оказаться в реке или без штанов, чем выбиться в люди».

Милли, взмокшая так, будто и правда искупалась, пытается охладиться, болтая руками. Но ничего не помогает. Зной пропекает до мозга костей. Она быстрым шагом идет в сторону Красных Равнин, подгоняемая нетерпением. Наверняка папа будет ею гордиться, если она добежит до Свана Купера бегом. К тому же без жалоб и по собственной воле; одно это уже заслуживает прощения.

Она снимает ужасные красные туфли, закидывает их в канаву подальше и продолжает путь в носках.