Читать книгу: «Сон и наваждение», страница 2

А мне совсем немного надо

А мне совсем немного надо:

Как-будто брошенный перрон,

Гудок последней электрички,

В молчаньи быстрая езда,

Тропинка лесом между сосен,

Спокойный дом с сиренью мокрой,

На луг открытое окошко

И вас… совсем-совсем немножко.

Безответная любовь

Я люблю Тебя с таким же необъяснимым

восторгом и печалью, как люблю

не умолкающую апрельскую Капель,

Ветер, приносящий в город запах скошенной травы,

мелкий Дождь, оставляюший бисеринки

на капустных листьях,

Пламя костра, согревающий руки и грудь,

безлюдный Закат на морском берегу,

мокрую Сирень за раскрытым настежь окном,

первый Снег, запорошивший крыши домов,

легкую Паутинку, пролетающую в сентябре,

душистую, нагретую солнцем Полынь,

долгую Дорогу по светлому осеннему лесу,

белые Облака, растворяющиеся в небе.

Однако ни Капель, ни Ветер, ни Дождь и ни Закат даже не догадываются о том, как нестерпимо я люблю их! Но разве мне от этого плохо? Разве я на них за это в обиде? Разве я прошу у них взаимности или награды?

Вот и твое безразличие ко мне я принимаю с тем же молчаливым спокойствием и светлой радостью. Я просто счастлива от того, что ты есть на белом свете.

Частная закономерность

1.

– Когда я вырасту, хочу, чтобы у меня родилась девочка, – мечтательно говорит Гуля, прижимая к груди старенькую куклу в выцветшем платьице.

На улице разгар лета. Соседские ребятишки гоняют по двору на велосипедах, а мы сидим на мягкой зеленой лужайке и играем в дочки-матери.

– Я буду заплетать ей яркие бантики в косички и шить красивую одежду, – продолжает подружка и ласково гладит синтетические волосы куклы.

– И я дочку хочу, – с волнением вступает в разговор большеглазая Роза, – с мальчишками всегда одни проблемы, они только баловаться умеют!

А я молчу и скучно вожу пальцем по голой коленке. Я не знаю, кого мне хочется. Вернее, мне никого не хочется. Мне и так хорошо живется – с мамой и папой.

Прошло несколько лет. Теперь я хожу беременная по длинному коридору родильного дома. Мне двадцать шесть лет. Смотрю сверху на свой огромный живот и мечтаю поскорее вернуться к нормальному виду. Уже вечер, за окнами темно и тихо. Под развесистыми ясенями не осталось ни одного из счастливых родственников, которые целыми днями кричат новоиспеченным мамашам: «Тань, Оль, Кать, Свет! Ну, как ты? Ешь хорошо! Сцеживай молоко! Береги грудь! Больше спи!»

Ко мне сегодня тоже приходили. Правда, не родственники, а коллеги по работе – две Ирины. Похоже, что им стало меня немного жалко, когда я появилась перед ними в казенной больничной одежде – полинявшей нижней рубахе, байковом халате и черных кожаных шлепанцах. Кроме того, они бы точно умерли со смеху, если бы узнали удивительную тайну пациенток роддома: мы все ходили без нижнего белья! Медики считали, что носить его негигиенично, и выдавали нам сложенные в несколько раз пеленки. Мы зажимали их между ног и семенили, словно японки, в туалет, столовую и процедурную, боясь ненароком потерять по дороге.

– Коваль, – слышу свою фамилию и отвлекаюсь от дум, – собирайся на вечерний осмотр!

Иду к дежурному врачу и усаживаюсь в гинекологическое кресло. Молодая казашка медленно надевает медицинские перчатки у столика с инструментами. «Только бы тебе не попался неопытный врач!» – вспоминаю я слова мамы, сказанные в приемной. Врач Альфия оказалась не только неопытной, но еще и недоброжелательной. В ее взгляде сквозят холодность и нескрываемая неприязнь. После смазывания йодом, она с таким ожесточением запускает свою пятерню между моих ног, что я даже вскрикиваю от боли.

– Ага! С мужем, значит, не больно было, а здесь неженкой прикидываешься! – ехидно говорит она, а я в растерянности не нахожу что ответить на грубость.

Утро начинается со стимулирующих уколов и последующих схваток с громкими причитаниями и проклятиями в адрес всего и вся. В родильное отделение меня доставляют совсем без сил, и я едва могу реагировать на комментарий анестезиолога:

– Поздновато, милочка, рожать собралась – в двадцать семь-то лет!

Пока в моей несчастной голове готовится ответ: «А вам какое до всего этого дело?», в отделение входят врач с акушеркой. Видя, что я не в состоянии тужиться, они берутся за два конца скрученной в жгут простыни и со всей силы давят мне на живот. В этот самый момент из моей утробы с глухим звуком «блюм!» вываливается маленькое тельце.

Зашивать многочисленные внутренние и внешние разрывы прибегает Петр Иванович – главный врач роддома. Он накладывает швы и материт подчиненных на чем свет стоит:

– Да вы что, мать вашу, наделали?! Она же у вас умереть могла от потери крови!

После этих слов теряю сознание. А когда прихожу в себя, вижу у кровати акушерку с тугим свертком в руках:

– Ну, что? Очухалась? На, смотри, – девочка у тебя!

Так на свет появилась моя дочка Машенька.

2.

– Скоро у нас опять будет прибавление? – спрашивает отец как бы между прочим. О том, что я беременна, ему, наверняка, сказала мама. Больше я ни с кем об этом еще не разговаривала. Не важно – пусть знает, ведь он один из самых близких мне людей.

– Если будет мальчик, давай назовем его Димой, Дмитрием в честь моего отца.

Я соглашаюсь назвать сына Димой. Но у меня снова родится дочка. Мне должны были делать кесарево сечение. Из-за тяжелых предыдущих родов естественным путем родить не получалось – прошло всего полтора года, и швы еще недостаточно зажили.

Январь выдался морозным, поэтому в операционной я никак не могла унять дрожь. Зуб на зуб не попадал то ли от холода, то ли от страха. Ввели снотворное, и я исчезла из этого мира. А когда разбудили, я никак не могла понять, где нахожусь и что со мной происходит. Постепенно пришла в себя. Увидела склоненные надо мной белые колпаки врачей и услышала: «Девочка у тебя!» Но почему они обманывают? Ведь должен был родиться мальчик!

Потом меня перевезли в послеоперационную палату отходить от наркоза. Ужасно хотелось пить, а мне лишь смазывали губы влажным тампоном. Что-то бормотала в бредовом состоянии. Сквозь застилающую глаза пелену видела двух молодых мамаш, стоявших в проеме двери и тихо подсмеивающихся над моим беспомощным положением. К ночи я почувствовала себя лучше и начала думать о том, какое имя дать дочке. Мама послала через медсестру записку, поздравила. Посоветовала назвать девочку Лидой или Людой. А мне хотелось выбрать имя позаковыристей, менее распространенное. На какое-то время остановилась на имени Полина.

Утром в первый раз принесли дочурку – маленький сверточек весом 2 кг 700 г и длиной 49 см. На голове у нее чепчик, глазки полуоткрыты, грудь сосет еле-еле. Ей, наверное, от наркоза тоже досталось. Из-под чепчика выглядывают рыженькие волосики – «рыжулька моя». По ночам в палате жутко холодно. Среди санитарок – одна из моих бывших одноклассниц. Прошу у нее второе байковое одеяло (я видела целую стопку в кладовой комнате). Но она мне его почему-то не дает. Возможно, это было маленькой «местью» бывшей троечницы – бывшей отличнице.

Дома, после выписки, показываю Маняше сестренку в люльке. Она тянет к ней ручонку и нежно шепчет: «Катя, Катя» – так она звала всех своих кукол. Ну, вот и решилась проблема поиска имени! Называю вторую дочку Катюшей.

(октябрь, 2009)

Рискованное путешествие

Она срывается с места, как львица.

Пыль подколесная – в разные стороны.

К спинке сиденья прижмет – не отлепишься,

враз пожалеешь, что вздумалось ехать.

А дорога, известное дело, мерзкая.

Щебень скрежещет яростно, муторно.

Едва успеваешь глаза зажмурить,

С шумом влетая в глубокую выбоину.

Ветер бьет в окно приоткрытое,

Волосы – дыбом, кофточка – парусом.

Сейчас не успеет ворона крикливая

Убраться с дороги и сесть на обочину.

Скрипят тормоза, разжать можно пальцы.

Вздохнешь облегченно, что славно закончилось

Такое невероятное, сумасшедшее

Наобум задуманное путешествие.

Московское утро

За этим окном – ностальгическая повседневность.

Наполнена миска кошачья,

Струя бьет эмалированный чайник.

Фен урчит в ванной,

Заглушая шестиразовое пиканье радио.

Намыты финики с курагою.

Жасминовый чай в чашке.

У зеркала в прихожей – сложенный вчетверо

Новый платок для литургии в Коломенском.

Прощай, родная земля!

Солнечным днем восьмого июня 1998 года самолет «Аэрофлота», выполняющий рейс по маршруту Москва – Буэнос-Айрес, оторвался от взлетной полосы Шереметьево-2. Этот рейс в Латинскую Америку был последним для российской авиакомпании. Было ли это каким-нибудь особым знаком судьбы сказать трудно, но мое пребывание за границей растянулось на два десятка лет.

То ли потому, что рейс был последним, и о нем практически никто не знал, то ли по какой-то другой причине, но во всем огромном самолете Ил-62 нас было всего 11 человек. Стюардессы скучали от ничегонеделания и переговаривались между собой: «Странно! Наверное, на Мальте народ подсядет». Но ни на Мальте, ни на маленьком острове Сал у западных берегов Африки никто к нам так и не присоединился. Поэтому все пассажиры живо растянулись на три сидения вместо одного, и лежа переживали турбулентные тряски фюзеляжа. Блестящие поручни тележек с едой появлялись в проходе между рядами каждые два часа. Обслуживающий персонал расставлял на откидные столики многочисленные подносы с упакованным в фольгу пропитанием с целью хоть немного разгрузить бортовые холодильники. Кроме того, можно было без зазрения совести нажимать на кнопочку вызова стюардессы и просить любое количество вина, соков и газированной воды.

Но даже роскошное пиршество не могло унять панический, какой-то животный страх перед надвигающимся будущим. В голове крутились слова подруг: «Куда тебя несет? В чужую страну, да еще без знания языка! Девчонок твоих, таких маленьких и хорошеньких, латиносы точно выкрадут!» Тогда я как-то отшучивалась, мол, где-то английский поможет, где-то международный язык жестов. Но когда в заключение 20-часового перелета услышала приветственные слова о приземлении на аргентинскую землю, произнесенные на испанском языке, я подумала: «Ну, все! Приплыли…» Из всего сказанного стюардессой я поняла только «señoras y señores»!

Врожденное желание перемен

Если спросить орнитолога, что он думает о миграции людей, тот, скорее всего, ответит, что не понимает одного: почему, покидая родные места, они не возвращаются? Ведь птицы улетают осенью, чтобы весной обязательно вернуться домой».

Думаю, что решение эмигрировать рождается тогда, когда внутренняя сущность человека чувствует неисправимый контраст с внешней реальностью. Пожалуй, только эмигранта можно назвать «человеком, создающим собственную судьбу». В юности я плакала, читая «Другие берега» Владимира Набокова. Из этой книги я узнала суть душераздирающего слова «ностальгия». Я воспринимала это как неизлечимую болезнь и до такой степени была напугана тем, что чувствует человек вдали от места своего рождения, что в то время даже не представляла, что однажды тоже стану эмигрантом.

1991 год был переломным для Советского Союза. После семидесяти лет злополучной попытки применить утопическую коммунистическую идею, самое большое государство в мире рухнуло под тяжестью помпезной политической лжи, коррупции и двойной идеологии. Наконец-то поднялся тяжелый «железный занавес», и открылась сцена для новой истории. Настал долгожданный момент, когда граждане могли свободно выбирать свое будущее. Эта возможность зажгла в моей душе сильное желание попытать счастья в Новом Свете. А выбор Аргентины был сделан после прочтения живописного описания Буэнос-Айреса в газете «El inmigrante».

Известие о том, что мы задумали ехать в Аргентину, стало ведром холодной воды для наших родственников. Такая идея показалась им совершенно безумной и незрелой. «От себя не убежишь, – заключил мой свекор, – повседневная жизнь везде одинакова, где бы ты ни находился: в Майами или Сибири». Но машина авантюры была уже запущена. Холодный и безлюдный перрон, на котором мы в последний раз обняли родителей, навсегда остался в моей памяти. «Вернемся через год», – со всей уверенностью сказала я маме. А год спустя получила печальное известие о том, что она умерла. «Не смогла пережить разлуки с тобой и внуками», – с горечью упрекнул меня брат.

Полет из Москвы до Буэнос-Айреса прочертил границу между старой и новой жизнью. В первые месяцы пребывания на другой стороне земного шара я усиленно перечитывала «Идиота» и «Невский проспект». Чтение Достоевского и Гоголя на испанском языке помогло мне продвинуться в изучении языка. На террасе небольшого семейного отеля в Конститусьоне – одном из районов города – я впервые увидела ночное аргентинское небо. С большим удивлением обнаружила, что на нем не было Большой Медведицы. Теперь над моей головой раскинулся небосвод другого полушария – с Тремя Мариями и Южным крестом.

Первые впечатления от страны начали собираться в калейдоскоп культурных различий. Помню, как однажды днем мы услышали громкий шум за окнами: на улице с радостными криками и невыносимым звуком барабанов и пищалок шла группа людей в одинаковых футболках. Такое количество людей напомнило мне праздничную первомайскую или ноябрьскую демонстрации в СССР. Позже нам объяснили, что это было шествие футбольных болельщиков. Муж сразу же решил примкнуть к фанатам какой-нибудь футбольной команды, чтобы не прослыть черной овцой. Наш хоккей с шайбой ушел в прошлое, а вместе с ним был позабыт и лед, как непременный «атрибут» холода.

Все, что характерно для русской зимы – низкие температуры, снег, достающий до окон первых этажей, метровый лед, покрывающий реки, – даже близко не похоже на зиму Буэнос-Айреса. Во-первых, она приходится на июнь, июль и август, а во-вторых – средняя дневная температура составляет плюс 10° C. По статистике, снег в здешних краях выпадает один раз в 100 лет и сразу же тает. Поэтому за двадцать лет проживания я так и не смогла привыкнуть к Новому году без снега, ледяной горки и настоящей елки.

Первый удар по самолюбию получила, когда стала домработницей в одной молодой семье. «Инженер, а работаешь с тряпкой!», – горько сетовала я про себя. Пришлось на собственной шкуре ощутить «унижение эксплуатацией», о которой читали в трудах К. Маркса на лекциях по политэкономии в институте. В поисках другой работы я направилась в русскую православную церковь на улице Бразил в парке Лесама. Глядя на синие купола, усеянные золотыми звездами, на мгновенье почувствовала себя дома. К сожалению, холодность священника во время нашей беседы заставила меня заключить, что русские за рубежом не проявляют особой поддержки соотечественникам. Весьма вероятно, что эта разобщенность явилась результатом насильственной идеологии коллективизма. Крылатое выражение «человек человеку – друг, товарищ и брат» превратилось в «человек человеку – волк».

Двадцать лет я не буду ощущать запахов родной земли. В моей памяти постоянно всплывала фраза из рассказа Ивана Бунина, эмигрировавшего во Францию после революции 1917 года: «Свежий, пахучий дождь шумел все быстрее и гуще за открытыми на балкон дверями». Ветры Буэнос-Айреса приносили мне чужие ароматы парков и лесов. Я пыталась глубоко вздохнуть, направляя лицо в сторону потока, а потом задержать воздух в легких и разложить его на составляющие. Но все было тщетно: ничто не напоминало мне запахов сосновой хвои, тополиных почек и мокрой листвы.

Я много раз думала над советом Андре Моруа: «Чтобы быть счастливым, нужно голубое небо над головой, теплый ветер и душевное спокойствие». И сама себе отвечала вопросом: «А как поступать тогда, когда душа неустанно ищет перемен?»

(май, 2010)

Что удивило в Буэнос-Айресе

Люди приветствуют друг друга поцелуем в щеку.

Не разуваются, входя в свой и чужой дом.

Пьют мате по несколько раз в день.

Усаживаются на землю, асфальт, когда хотят отдохнуть.

Ходят с развязанными шнурками и вывернутой наизнанку одеждой на «удачу».

Громко высмаркиваются на публике, с подчеркнутой аккуратностью манипулируя носовым платком.

Часто обещают сделать что-либо «завтра», но редко держат слово.

Веселятся в конце недели на протяжении целой ночи до самого утра.

Многие женщины предпочитают носить брюки вместо юбок.

Пожилые женщины не покрывают голову платками.

К огурцам равнодушны, а помидоры едят неспелые.

В очередях близко друг к другу не стоят.

Многие мужчины носят длинные волосы. Коротко остриженные затылки – редкость.

Женщины не делают коротких стрижек.

Утром пьют кофе с медиалунасами (выпечка, напоминающая круассан).

Ужинают поздно вечером, часов в девять. Несмотря на это, практически нет людей с избыточным весом.

Много «временных убежищ» – гостиниц для интимных встреч.

Не рассказывают анекдоты.

Практически каждое воскресенье жарят мясо – асадо.

Зимой предпочитают одежду темных тонов. Любят черный цвет.

Мужчины, не скрывая интереса, оборачиваются на женщин.

Женщины любят глубокие декольте, выставляя грудь напоказ.

На капризничающих детей не кричат и не успокаивают.

Учащиеся государственных школ ходят на занятия в белых халатах.

Обращаются друг к другу на «ты», даже если человек намного старше тебя.

В школах каждое утро поют «Песню о Флаге».

Никогда не говорят о размере своей зарплаты.

Мало кто из женщин вяжет или шьет для себя.

В пять часов вечера дети пьют молоко или холодное какао.

Не приходят друг к другу в гости без предупреждения или приглашения.

Не едят рыбу – не нравится запах во время готовки.

Гладиолусы и гвоздики не дарят, а только носят на кладбище.

Многие пишут левой рукой и печатными буквами.

Каждое утро моют тротуар перед входом в дом.

Бананы чистят с того конца, откуда он растет.

Мужчины на пляже одевают длинные, до колен, плавательные штаны.

К гомосексуалистам относятся спокойно.

Первый этаж считают нулевым, второй – первым и т. д.

Без футбола не представляют себе жизни.

Стараются нанимать домработницу, пусть даже приходящую один раз в неделю.

Когда считают на пальцах, отгибают их из ладони наружу.

Проезжая мимо церквей – крестятся.

Обручальное кольцо носят на безымянном пальце левой руки.

Танго считают национальной гордостью.

Почти на каждом углу можно найти кафе или маленький ресторанчик.

Нет такого понятия, как единый тротуар: около каждого жилого дома уложены свои плитки.

Многоэтажные дома не имеют дворов, а если таковые имеются, то находятся за домом и закрыты от посторонних.

Много граффити.

Есть такая работа, как выгуливать собак.

Любимое блюдо – миланеса (мясная отбивная) с картофельным пюре.

Яйца продаются не по десяткам, а по шесть или двенадцать штук.

В хлебных магазинах нет черного ржаного хлеба.

Не продается соленая селедка.

Рожденный в борделе

Я прижимаю мою щеку к твоей так крепко, словно назавтра мы расстанемся навсегда. Между моей и твоей грудью нет ни миллиметра пространства, поэтому я слышу, как удары твоего возбужденного сердца звучат в унисон с моим. Ты держишь мои пальцы в своей руке, и поток обжигающей энергии пронизывает меня от кончиков до самых ступней. Твоя правая рука лежит на моем бедре, и я чувствую тепло, проникающее через плотный шелк узкой юбки с разрезом. Следую за малейшим движениям твоего тела, безропотно подчиняясь твоей власти, и даже не волнуюсь, что резким движением ноги ты порвешь мои новые черные чулки в сеточку. Я учусь танцевать танго, чтобы никто и никогда не смог бы упрекнуть меня в том, что живя в Аргентине, не научилась самому эротичному, чувственному и страстному из танцев.

Впервые об этом танце заговорили в 1880 году. Тогда он не имел определенного имени, и его называли хабанерой, креольским кандомбе, черным танго или милонгой. Само же слово «танго», появившееся с прибытием первых рабов из Африки, применялось в Латинской Америке ко всему, что было связано с неграми. Существует множество мнений по поводу этимологического происхождения слова. Вот некоторые из них: место, где доят коров, где танцуют негры, танец простолюдинов. Слово «танго» созвучно также африканскому термину, обозначающему замкнутое пространство, круг, место, где распродавали рабов, ударный инструмент – tambor (тамбор, барабан).

Согласно переписи населения 1778 года, в Буэнос-Айресе проживало 7 тыс. негров-рабов и 16 тыс. белых. По мере того, как негры адаптировались в рамках дозволенного рабам, они собирались в местах, называемых тамбо или танго. В дошедших до нас свидетельствах отмечается, что эти собрания частенько заканчивались скандалами и драками. В нарушение закона о прекращении рабства, вышедшего в 1810 году, негры были отправлены в провинцию Энтре-Риос, где их продали в рабство в Бразилию. Таким образом, в отличие от других стран Латинской Америки, в Аргентине практически не осталось черного населения. Те немногие, которым удалось избежать такой участи, поселились в порту Буэнос-Айреса и в поисках средств к существованию начали заниматься сексуальным бизнесом, направленным на удовлетворение огромного потока иммигрантов, прибывающих из Европы. Такие места получили название «quilombo» (киломбо), а женщины, работающие там, – «prosti». Там часто устраивались танцы, и пелись песни недвусмысленного характера. Со временем по соседству с «quilombo» появились клубы, которые называли Академиями танца, где одиночные танцы, исполняемые неграми, постепенно вытеснились парными, включающими в себя элементы вальса, фокстрота и пасадобля. Опубликованный в 1855 году закон, регламентирующий поведение в этих заведениях, запрещал распитие спиртных напитков, присутствие детей, а также исполнение танцев с целью сексуальной провокации.

Со временем эти академии стали популярными у среднего класса, и туда начали приходить не только потанцевать, но и помузицировать. К используемым неграми ударным инструментам добавились гитары, флейты, скрипки, кларнеты. Позже к ним присоединился бандонеон, который за свой приятный бархатистый звук стал ключевым инструментом танго-оркестра. Таким образом, танго, рожденное среди чернокожего населения портовой зоны Буэнос-Айреса, обогатилось европейскими элементами. Его ностальгическую направленность связывают с сентиментальностью итальянцев, появление скрипок – с евреями, прибывшими из Польши и России, мелодичность – с влиянием выходцев из Австрии, а характерное рубато – с цыганскими напевами.