Читать книгу: «Другой «Идиот»: истинный и правдивый, печальный и фантастический. Книга 1. Князь Мышкин: Крест и Голова», страница 9

ГЛАВА 14

Коля Иволгин

Удивительно, как при всем декларировании сострадания в качестве главного принципа жизни, а также при всей своей вроде бы любви к детям князь проявляет чудовищное равнодушие ко всем, и к детям в том числе. В романе есть только один человек, к которому князь действительно испытывает настоящее чувство, – это Настасья Филипповна. Вот для нее он готов на всё. Ну, и разве что к Аглае он тоже проявляет некую сильную симпатию, хотя при этом чуть ли не каждый день и задается вопросом, кого же он все-таки любит – ее или Настасью Филипповну?

Все же остальные люди, включая Рогожина и детей, для князя не очень-то и не существуют. Равнодушное и потребительское отношение к ним просматривается в Мышкине на каждом шагу. Та же швейцарская Мари, жалости к которой он так усердно учил деревенских детей, – а ведь его собственная жалость к ней не стоила и гроша, я докажу это в других главах.

Конечно, какое-то чисто человеческое любопытство, кратковременный интерес, вынужденная необходимость – подобные факторы заставляют князя эмоционально реагировать. Но все эти чувства поверхностны. Например, он глубоко равнодушен к чувствам Рогожина, совершенно его не жалеет и не щадит. Ему глубоко наплевать на больного Ипполита. Точно так же равнодушно и потребительски он относится и к милому подростку Коле Иволгину.

Князь сразу обратил внимание на этого доброго восторженного мальчика. Он вообще особо отличает детей. Да, он их любит. Ему, как страдающему духовно-нравственным недоразвитием, с ними комфортно. А еще они доверчивы, внушаемы и не отличают добра от зла. Пластичный масонский материал. На этом вся симпатия к детям у князя заканчивается – и начинается чудовищное равнодушие к их судьбам и личностям, а также полное отсутствие ответственности за свои поступки по отношению к ним. Не верится? Ну тогда посмотрите на Колю.

Князь всегда с удовольствием с ним общается – вернее, позволяет Коле иногда общаться с собой. А уж как он его уважает! Даже Лизавете Прокофьевне не позволил называть пятнадцатилетнего подростка Колю по-свойски мальчишкой, а прямо-таки потребовал от нее величать его по имени-отчеству («Нет, не мальчишка, а Николай Ардалионович, – твердо, хотя и довольно тихо ответил наконец князь»).

Но это все только внешнее. А чем больше снаружи, тем, как известно, меньше внутри. И вот мы уже видим, как Мышкин преспокойно заставляет Колю совершать неблаговидные поступки. Коля ведь запросто вхож к Епанчиным, его любит Лизавета Прокофьевна. Да и сам Коля настолько еще ребенок, мальчик, что совсем не ждет от такого замечательного князя подвоха.

Вот потому-то Мышкин, уехавший из Петербурга, этими хорошими качествами доверчивого ребенка и воспользовался. И однажды попросил Колю передать Аглае записку от него – втайне от домашних. Ой как нехорошо. Добрые искренние люди пустили в дом мальчика, верят ему, да и князю тоже верят, а он через этого мальчика в их доме тайные записки передает! И ведь сам же еще недавно морщился и говорил, что это нехорошо такие записки передавать, – это когда Ганя просил его точно так же тайком передать записку Аглае. Да и Колю, этого мальчика, который ему поверил, зачем плохому учить?

А еще Коля бегает к Епанчиным, чтобы шпионить для князя. И князь его ни разу не останавливает. И даже ни разу не говорит ему, что шпионить нехорошо. Например, на следующий день после скандальной истории с векселями Радомского вернувшийся вечером из Петербурга Коля сразу же поспешил к Епанчиным, просидел у них три часа, высмотрел все что мог, а уж оттуда бегом к Мышкину с подробным изложением обстановки («Там ужас что такое!»). И весь этот Колин подробный рассказ до такой степени был похож на откровенный шпионаж в пользу князя, что даже самому Коле стало неловко за себя перед князем, и бедный мальчик даже поспешил перед ним оправдаться: «Я, разумеется, не шпионил и допрашивать никого не хотел…»

Конечно, не хотел. Но шпионил. Уж очень хотелось Коле угодить своему замечательному взрослому другу. И Мышкин Колю – не останавливал.

Предложение Лебедева

О том, что князь использует доверчивого Колю как своего шпиона, прекрасно знал и Лебедев. Вот почему, когда генерал Иволгин украл у него четыреста рублей, Лебедев явился к Мышкину с весьма интересной просьбой – чтобы князь, воспользовавшись своим авторитетом, попросил Колю пошпионить… за своим родным отцом!

Лебедев, изучивший Ардалиона Александровича, был уверен, что тот дней через пять не выдержал бы и обязательно начал бы в пьяном виде во всем признаваться. И Коля все эти пьяные признания своего отца должен был, по поручению князя, подслушать и князю же передать (курсив мой):

– <…> Чрез Нину Александровну можно бы подействовать; наблюдая и, так сказать, следя за его превосходительством постоянно, в недрах собственного его семейства. <…> к тому же тут и Николай Ардалионович, обожающий вас, так сказать, всеми недрами своей юной души, пожалуй, мог бы помочь…

Ну, и как же отреагировал на такое мерзкое предложение князь? А он, посопротивлявшись для виду не более пары минут, на эту абсолютно безнравственную по отношению к Коле просьбу… согласился (курсив мой):

– … Поверьте, что пяти дней не выдержит, сам проговорится, заплачет и во всем сознается, – и особенно если действовать ловко и благородно, чрез семейный и ваш надзор за всеми, так сказать, чертами и стопами его… <…>

– Такой цели я, конечно, всегда готов способствовать, – сказал князь, вставая <…>.

Согласился бы Коля на такую низость – ради князя шпионить за своим отцом? Наверное, да. Он ведь к тому времени был под полным влиянием князя в непоколебимой уверенности, что Мышкин самый лучший человек на свете, который никому не желает зла. Как выразился об этом племянник Лебедева: «Вы, кажется, князь Мышкин? Коля мне про вас говорил, что умнее вас и на свете еще до сих пор не встречал…»

Мышкин и Ипполит

О том, что Коля шпионит для князя, знал и Ипполит. Это выясняется, когда Ипполит, устроив Аглае через Рогожина свидание с Настасьей Филипповной («Для нее же я в сношения с Рогожиным вошел <…> для ее же интереса ей личное свидание с Настасьей Филипповной устроил»), вдруг решил прийти к князю и предупредить его об этом. Дело-то было нешуточным, и даже могло оказаться опасным для Аглаи:

– <…> Я бы на вашем месте послал туда посторожить, чтоб уж так ровно ту минуту улучить, когда она с крыльца сойдет. Ну, хоть Колю пошлите; он с удовольствием пошпионит, будьте уверены, для вас, то есть… потому что всё ведь это относительно… Ха-ха!

Нет, Ипполит ни за что бы не стал предупреждать, уж очень ему всегда хотелось как-нибудь побольней нагадить князю, да вдруг здоровье его сильно ухудшилось, и теперь, случись с Аглаей беда, Ипполит побоялся умереть с таким грехом на душе (стояние перед «Христом в могиле» сказалось и тут!). Вот он из последних сил и поплелся к князю, превозмогая жестокий чахоточный приступ:

– <…> Ну, до свиданья – на том свете, вероятно. Да вот еще что: я хоть и подличал пред вами <…> то зато теперь вам и день, и час, и адрес свидания сообщаю, и всю эту игру открываю <…> смотрите же, принимайте меры и скорее, если вы только стоите названия человеческого.

Ипполит действительно сильно перетрусил из-за им же приготовленного свидания. И теперь изо всех сил старался это свидание отменить. Уж очень ему вдруг захотелось перед смертью самому стоить названия человеческого. А вот в князе в этом смысле Ипполит, как видим, был совсем не уверен.

Как не был уверен и в искренности мышкинского сострадании к нему. «Жаль на вас смотреть; вы бы кликнули меня лучше, чем самим трудиться», – говорит князь Ипполиту, который был страшно утомлен походом к нему. Но Ипполит знает цену его сочувствию – это всего лишь учтивость, не более того. «Ну, вот и довольно», – отмахивается он и добавляет с пренебрежением: «Пожалели, стало быть, и довольно для светской учтивости…»

Равнодушное отношение к больному и слабому Ипполиту обнаружилось в князе с первого же дня, когда тот впервые пришел с Антипом Бурдовским. То, что Ипполит вот-вот упадет от переутомления, видели все, однако срочно подать ему стул велел вовсе не князь, а Лизавета Прокофьевна. Не будь ее рядом, князь так бы и не догадался принести Ипполиту стул, пока бы тот совсем не упал.

И это не князь, а снова Лизавета Прокофьевна предложила оставить обессилевшего юношу либо у Мышкина, либо у нее, – князь же только подхватил ее решение. Вот и получается, что вся жалость князя – это только слова, а действий нет.

И никакая поездка князя к Ипполиту в Петербург с просьбой приехать к нему пожить в Павловске факта этого равнодушия не отменяет. Переехать к себе в Павловск он предложил Ипполиту совсем не из жалости, а из чисто практической цели – заставить Ипполита изменить свое мнение о нем в лучшую сторону. Зачем? Чтобы не мешал, не создавал трудностей, не настраивал Колю против. И ему это удалось. Пятимесячная ненависть Ипполита, переехавшего в Павловск, тут же начала проходить.

Да, была у князя такая особенность, это еще Рогожин подмечал, – все плохое и опасное, что отчетливо виделось в князе на расстоянии, тут же начинало расплываться вблизи под воздействием его обманчивой хрупкости, профессиональной искренности и несуществующей смиренности.

Ошибка Лизаветы Прокофьевны

А еще Коля и сам не заметил, как из отвлеченно-философских и таких интересных разговоров с князем уже начал усваивать основные масонские истины. Например, постулат о красоте. Или масонское понятие о христианстве. Все эти разговоры Коля с увлечением передавал Ипполиту, быстро смекнувшему что к чему (курсив мой):

– … Господа, – закричал он громко всем, – князь утверждает, что мир спасет красота! <…> Какая красота спасет мир? Мне это Коля пересказал… Вы ревностный христианин? Коля говорит, что вы сами себя называете христианином.

Князь рассматривал его внимательно и не ответил ему.

Как видим, прошло всего лишь полгода, а Коля уже прочно находится под сильнейшим воздействием князя.

Странноватые перемены в Колином миропонимании, в его высказываниях о боге и религии заметила и Лизавета Прокофьевна. Это случилось в тот день, когда полгода спустя к перевезенному в Павловск князю (после припадка в гостинице) пришла компания Антипа Бурдовского с требованием разделить с «сыном Павлищева» наследство. Возмущенная цинизмом и беспринципностью этих людей Лизавета Прокофьевна назвала их не верующими в Иисуса Христа сумасшедшими, а потом вдруг накинулась на Ипполита, о котором она уже много знала со слов Коли (курсив мой):

– … А ты у меня не усмехайся, пачкун! (накинулась она вдруг на Ипполита) сам еле дышит, а других развращает. Ты у меня этого мальчишку развратил (она опять указала на Колю); он про тебя только и бредит, ты его атеизму учишь, ты в бога не веруешь, а тебя еще высечь можно, милостивый государь, да тьфу с вами!..

Лизавета Прокофьевна ошиблась. Она ведь не знала, что Коля вот уже полгода переписывается с князем. А потому ей и в голову не пришло, что полгода отсутствующий князь и был для Коли тем самым источником духовного разврата безбожием. Вместо этого она видела, что князя рядом с Колей нет, а чье-то чужое негативное влияние в нем с каждой неделей явно усиливается. Поскольку Коля постоянно оказывал помощь больному Ипполиту, а тот был атеист и даже нарочно бравировал этим, то Лизавета Прокофьевна и сделала ошибочный вывод, что источник заразы Ипполит.

Это несправедливое обвинение глубоко потрясло Ипполита. Он очень любил этого хорошего доброго Колю и никогда не причинил бы ему зла, тем более сознательно. И ни за что не стал бы разрушать в Коле веру в бога, прекрасно понимая, что и его собственный атеизм – это, скорее, акт отчаянья, а вовсе не то истинное убеждение, которым следует поделиться. Больше того: именно за то, что Мышкин отвращал Колю от бога, Ипполит и ненавидел князя.

А вот к Лизавете Прокофьевне он был преисполнен глубочайшего уважения. И теперь, услышав от нее столь ужасное обвинение, он был потрясен до глубины души, не мог прийти в себя от мысли, что Лизавета Прокофьевна могла о нем так плохо подумать. «Я не развращал Колю», – очень серьезно говорит он Лизавете Прокофьевне. И снова: «Я его не развращал! <…> Я не развращал никого… Я хотел жить для счастья всех людей, для открытия и для возвещения истины…»

Как мы знаем, «жить для счастья всех людей» у Ипполита не получилось, он слишком рано умер. Но до самой своей смерти он будет беречь Колю от собственного безверия – «только его и оставляю», как успеет он сказать Лизавете Прокофьевне.

СНОСКИ К ГЛАВЕ 14:

¹⁾ Иванов В. Ф.. Православный мир и масонство / http://www.rus-sky.com/history/library/ivanov.htm / дата обращения 04.10.2016.

ГЛАВА 15

Десять рублей для генерала

Нет, жалость и сострадание, а также любовь Мышкина к детям, о которых так много говорит в романе сам князь, на Колю не распространяются совершенно. Его князю не жалко до такой степени, что такое равнодушие уже начинает граничить с жестокостью. А ведь, казалось бы, такой замечательный искренний мальчик, «верный Коля», как характеризует его Ипполит.

Отцом Коли был генерал в отставке Ардалион Александрович Иволгин, алкоголик, всеобщее посмешище и позор семьи, которого в приличных домах давно уже не принимали. Жена его Нина Александровна из-за него постоянно плакала. Ганя на него злился. А Коля отца просто любил и очень за него переживал, следил за ним, приводил его домой, укладывал пьяного спать.

В первый же день, когда князь был приведен к Иволгиным на жительство, он был предупрежден Ганей, что денег в долг генералу не давать, поскольку попьет:

– Просил у вас отец денег? – спросил вдруг Ганя.

– Нет.

– Будет, не давайте. А ведь был даже приличный человек, я помню.

Просьба вполне понятна: напьется и опять будет позорить жену и детей, выставлять семью на посмешище. Понимал это князь? Конечно, понимал. Он ведь и сам уже видел Ардалиона Александровича, видел и несчастные, измученные глаза его жены Нины Александровны.

Практически с такой же просьбой, что и Ганя, обращается к князю и Коля, прибежавший к Мышкину с запиской от отца. «По лицу Коли видно было, как было ему тяжело передавать» эту записку. В ней генерал, допивающий последнюю бутылку в кафе-биллиардной, просил у князя в долг на продолжении выпивки.

Подобных записок от отца разным людям Коля передавал уже тысячу раз. Дома его за это уже давно ругали и категорически запрещали делать это впредь. Коле за отца тоже было ужасно стыдно. Но он был совсем юный мальчик, а потому, прекрасно понимая, что передачей этих записок он причиняет своей семье зло, тем не менее каждый раз никак не умел справиться со своей жалостью к отцу. В итоге порочный круг только ширился, и Коля теперь вынужден был вдобавок просить, чтобы эти записки оставались втайне: «Князь, голубчик, пожалуйста, не говорите потом про меня здесь нашим, что я вам записку передал!».

Измученный жалостью к отцу и чувством вины перед плачущей матерью, Коля пытается пойти на заведомо ложный компромисс – он просит князя хоть и дать генералу денег, но совсем чуть-чуть, мелочь («да вот что, пожалуйста, с ним не церемоньтесь: дайте какую-нибудь мелочь, и дело с концом»).

Как видим, Мышкин дважды получает одну и ту же просьбу от членов семьи Ардалиона Александровича – денег не давать. Что было делать князю в такой ситуации? Как поступить? Как просили. Либо денег совсем не давать (Ганя), либо уж если и дать, то мелочь, пустяк, на который генерал не смог бы напиться (Коля).

И пусть даже Ганина просьба прошла мимо ушей князя. Допустим. Но вот прямо сейчас он видит перед собой несчастные глаза подростка, которому одинаково жалко и отца, и мать, и который еще слишком юн и податлив, чтобы не идти на поводу у губительной страсти своего отца. Этот несчастный ребенок очень доверчив. Он верит, что его взрослый и умный друг поступит правильно и не причинит зла ни ему, ни его семье.

Неужели сердце князя не дрогнуло? Нисколько. И никакие его просьбы насчет денег он даже не собирался выполнять. Выслушав Колю, князь всего лишь обрадовался, что получил нужные сведения, где ему найти генерала Иволгина, и что благодаря этой записке у него теперь был предлог обратиться к генералу с просьбой отвести его к дому Настасьи Филипповны:

– Это два шага, – законфузился Коля. – Он теперь там сидит за бутылкой. <…> Тысячу раз клялся этих записок не передавать, да жалко; да вот что, пожалуйста, с ним не церемоньтесь: дайте какую-нибудь мелочь, и дело с концом.

– У меня, Коля, у самого мысль была; мне вашего папашу видеть надо… по одному случаю… Пойдемте же…

И вот Мышкин идет в кафе-биллиардную, находит там генерала (который и без князя «был уж почти что готов») и без колебаний дает Ардалиону Александровичу на пропой не какую-то там мелочь, как умолял Коля, а целых десять рублей!

В результате и без того уже сильно пьяненький генерал выпивает на эти деньги еще две бутылки («спросил новую бутылку <…> затем спросил другую, докончил и ту»). Понятно, что генерал после такой щедрости князя был окончательно «готов».

Зачем же Мышкин так поступил? Почему не пожалел несчастного Колю? Потому что жалость к Коле не входила в его текущие планы, вот и всё. Князю требовалось, чтобы Ардалион Александрович отвел его к Настасье Филипповне. Вот за это он и дал ему десять рублей. Прекрасно зная, что они будут тотчас же пропиты генералом.

Ну, а уж что там будет с Колей и Ниной Александровной, какие слезы и стыд им снова придется из-за этого пережить, – это князю было до лампочки.

Смерть генерала Иволгина

Когда Ардалион Александрович скончался после очередного апоплексического удара, то никто из его домашних (ни Ганя, ни Варя, ни даже молодой, но уже преуспевающий ростовщик Птицын) так и не смогли рассказать Коле правду о том, из-за чего с его отцом случился инсульт. Ни у кого язык не повернулся нанести Коле такой удар. Жалели мальчишку. И только один князь не посчитал нужным помолчать (курсив мой):

В двенадцатом часу явился домой и к князю и сам Лебедев <…>. За ним забежал Коля, тоже на минуту; этот в самом деле торопился и был в сильной и мрачной тревоге. Он начал с того, что прямо и настоятельно попросил у князя разъяснения всего, что от него скрывали, <…>. Со всем возможным сочувствием, к какому только был способен, князь рассказал всё дело, восстановив факты в полной точности, и поразил бедного мальчика как громом. Он не мог вымолвить ни слова и молча заплакал. <…> Он поспешил передать ему свой взгляд на дело, прибавив, что, по его мнению, может быть, и смерть-то старика происходит, главное, от ужаса, оставшегося в его сердце после проступка, и что к этому не всякий способен. Глаза Коли засверкали, когда он выслушал князя:

– Негодные Ганька, и Варя, и Птицын! Я с ними не буду ссориться, но у нас разные дороги с этой минуты! <…> если вам когда-нибудь и в чем-нибудь понадобится верный слуга, то он перед вами.

Итак, что же Мышкин «со всем возможным сочувствием» сказал Коле про его отца? Он сказал ему неправду. Солгал. Он сказал Коле, что его отец, укравший бумажник, умер от ужаса за свой позорный поступок.

Это и была ложь Мышкина. Ибо вовсе не это явилось причиной смерти Ардалиона Александровича. И если домашние Коли и впрямь могли не знать всех обстоятельств его смерти, то уж князь все эти обстоятельства знал до мелочей. А потому мог, например, рассказать Коле, что хоть его отец и украл по своей слабости бумажник, но тем не менее очень скоро его вернул, устыдившись и не истратив при этом ни рубля. Оступился, но ведь исправился! И тогда Коля мог бы хоть немного уважать своего отца. Но именно этого князь Коле и не рассказывает! Как не говорит и о том, что явилось настоящей причиной смерти Колиного отца, о чем Мышкин отлично знал.

Результатом всех этих подлых и лживых откровений князя стала Колина обида на своих домашних и… его возросшая преданность князю.

Так отчего же на самом деле умер генерал Иволгин? Он умер – потому что его довел до смерти Лебедев!.. Когда Ардалион Александрович вернул деньги (причем очень скоро вернул – «всего одну ночь они пролежали «где-нибудь в садике под камушком»), – наивно подбросив бумажник под стул, на котором висел лебедевский сюртук, то Лебедев решил помучить старика. Поиздеваться. А потому не торопился обнаруживать под стулом бумажник целые сутки – заставляя генерала не только мучиться стыдом, но вдобавок еще и волноваться теперь за деньги.

Не выдержавший переживаний за сохранность возвращенных им денег, генерал решил подыскать бумажнику место понадежней – подрезал у лебедевского сюртука подкладку и положил бумажник туда, как если бы он туда сам провалился. Но и теперь Лебедев продолжал ничего не замечать, так и ходил нарочно с оттопыренным сюртуком у генерала на виду.

Ардалион Александрович, конечно, прекрасно понимал, что Лебедев специально над ним издевается, но покорно терпел, считая это заслуженным наказанием. И так переживал за свой поступок, что даже не мог от стыда в глаза Лебедеву смотреть («Прямо в глаза он мне теперь давно уже не глядит-с»).

Наконец издевательства Лебедева перешли всякую меру, настолько, что Ардалион Александрович, хоть и считал себя обязанным безропотно сносить наказание, но уже стал с трудом выдерживать это нескончаемое унижение – «вчера раза два так поглядел, что просто мороз по спине прошел», по признанию Лебедева.

Измывательства Лебедева над беспомощным стариком стали наконец настолько омерзительными, что прошибли даже равнодушие князя: «За что вы так его мучаете? – вскричал князь». Он даже попытался уговорить Лебедева быть с генералом поласковей и поделикатней. Но Лебедев, глумливо умилившись князю… отказался («Знаю, князь, знаю, то есть знаю, что, пожалуй, и не выполню; ибо тут надо сердце такое, как ваше, иметь»). И, едва согласившись прекратить свои издевательства сегодня же («Отыскиваю бумажник теперь же, сейчас же, а не завтра»), тут же с глумлением передумал – перенеся избавление на «завтра или послезавтра».

В итоге генерал Иволгин был доведен непрекращающимся глумлением над собой до нервного срыва, впал в сильное беспокойство, стал куда-то ходить (в частности к Епанчиным, у которых его давно не принимали) и что-то кому-то доказывать, стал плакать и каяться перед женой, остро переживая свой позор и нескончаемые издевательства над собой.

И когда Коля, не оставивший своего измученного отца, вдруг бросился целовать ему руки («Ты целуешь мне руки, мне!»), это, увы, оказалось хоть и положительным, но уже излишним переживанием для несчастного старика, которое он уже не смог пережить…