Читать книгу: «Другой «Идиот»: истинный и правдивый, печальный и фантастический. Книга 1. Князь Мышкин: Крест и Голова», страница 7
ГЛАВА 10
Вопрос Ипполита
Уточняющим – относительно вопроса Рогожина, верует ли князь в бога, – стал вопрос Ипполита про ревностного христианина, который он задает князю на ночном праздновании на даче у Лебедева (курсив мой):
– Господа, – закричал он громко всем, – князь утверждает, что мир спасет красота! <…> Какая красота спасет мир! Мне это Коля пересказал… Вы ревностный христианин? Коля говорит, вы сами себя называете христианином.
Князь рассматривал его внимательно и не ответил ему.
– Вы не отвечаете мне? Вы, может быть, думаете, что я вас очень люблю? – прибавил вдруг Ипполит, точно сорвал.
Показательно, что вопрос Ипполита про ревностного христианина звучит в контексте масонского постулата о красоте (см. выше). Вопрос о спасающей красоте, составной части масонской Троицы, буквально сливается с вопросом о ревностном христианине, тем самым превращаясь в некий единый вопрос.
Показательно и то, что в романе отмечается: князь не отвечает Ипполиту. Князь молчит. Но и без него вопрос Ипполита настолько красноречив, что уже сам этот вопрос и является наилучшим ответом.
«Вы ревностный христианин? Коля говорит, вы сами себя называете христианином», так формулирует свой вопрос Ипполит. А что вообще это значит – называете сами себя? Ведь если человек христианин, то таковым он называется вовсе не сам по себе, а из своей принадлежности к христианской церкви. По факту своего крещения в этой церкви. По признанию христианских обрядов и праздников. По ношению христианских символов веры. Так что же может означать такое самоназвание? Только одно – обособление от христианства, отстранение, отказ.
Почему роман называется «Идиот»?
В достоеведческой среде основополагающим ответом на данный вопрос с незапамятных времен является широко представленная версия, что роман так называется якобы потому, что князь Мышкин своими личными качествами – добротой, всепрощением, жертвенностью, искренностью и проч. – уж слишком выделяется из принятых норм поведения, являя собой человека не от мира сего, блаженного, юродивого, городского сумасшедшего, одним словом – идиота (вне медицинского смысла).
В последние годы получила популярность версия А. Е. Кунильского, наиболее ошибочная из всех, основной идеей которой является тезис о том, что «заглавие произведения отвечает замыслу Достоевского создать роман о христианине»1). Доказательств – текстовых подтверждений в самом романе – Кунильский не приводит никаких, вместо доказательств есть только его собственные отвлеченные рассуждения. При этом Кунильский смело отвергает давно ставшее хрестоматийным определение Мышкина «Князь Христос» (взятое из авторских черновиков), тем самым напрочь отказывая князю во всяком подобии Иисуса. Также исследователь отказал князю и в апостольстве, не рассматривая Мышкина и как тринадцатого ученика Иисуса.
Вместо всего этого Кунильский предложил трактовать Мышкина как некоего доброго и наивного мирянина с апостольской душой – как бы из числа тех первых новозаветных последователей Иисуса, что являли собой отважный пример мирского служения Господу.
Вот как выглядит это рассуждение у Кунильского (курсив мой): «Неоправданным оказывается безоговорочное применение к Мышкину чернового, установочного определения «Князь Христос», когда Достоевский оставил нам другое, более точное и закрепленное в основном тексте: идиот – мирянин, как бы явившийся из времен апостольской церкви, живого христианства»2).
Увы.
Название романа «Идиот» хоть и является действительно более точным – и даже единственно точным! – определением Мышкина, однако к мирянину из апостольских времен, как уверяет Кунильский, не имеет вообще никакого отношения. Хотя бы потому, что такая откровенно надуманная трактовка вступает в явное противоречие с теми реальными фактами, что действительно находятся в авторском тексте, повторю их еще раз:
1) Мышкин не ходит в церковь;
2) на нем нет креста, и только через полгода он надевает крест христопродавца;
3) в людском безверии он обвиняет христианство («там, в Европе, уже страшные массы самого народа начинают не веровать <…> из ненависти к церкви и ко христианству!»);
4) поскольку католичество и православие одинаково принадлежат к религии христианства, о чем знают абсолютно все, то и сам Мышкин, конечно, не может этого не знать. А это значит, что, обвиняя католицизм в том, что «он искаженного Христа проповедует», «Христа противоположного», «антихриста проповедует», Мышкин в той же мере соотносит свои обвинения и с православием. То есть опять-таки с христианством в целом.
Именно эти факты, которые я привожу в своем исследовании, и закреплены в основном тексте! И спорить с этими фактами, отвергать их невозможно – просто потому, что это и есть сам текст романа. А это значит, что никакого Мышкина мирянина с чистой христианской душой из апостольских времен, как пытается бездоказательно уверить нас Кунильский, в романе нет. Ибо в романе существует совсем другой Мышкин – масон, фанатик, отрицатель распятого Христа и ненавистник христианства.
Но если «Идиотом» в романе назван вовсе не Мышкин-юродивый и уж тем более не Мышкин-мирянин первого века от Рождества Христова, то как же тогда разгадать истинный смысл названия романа – «Идиот»? А его не надо разгадывать. Ибо настоящий, авторский смысл названия вообще не зашифрован Достоевским и все эти десятилетия преспокойно находился там, где ему и положено было быть, – в самом тексте романа, у всех на виду, в абсолютно открытом доступе, стоило только руку протянуть.
Правом сформулировать этот главнейший смысл произведения Достоевский наделил самого русского и самого православного персонажа своего романа – Лизавету Прокофьевну Епанчину. Это случилось в тот самый первый для князя вечер в Павловске, когда к нему на террасу явилась с претензиями компания во главе с «сыном Павлищева». Вот тогда-то, возмущенная цинизмом происходящего, Лизавета Прокофьевна и воскликнула в сердцах, выразив тем самым глубинную сущность названия «Идиот» (курсив мой):
– … Сумасшедшие! Тщеславные! В бога не веруют, в Христа не веруют! Да ведь вас до того тщеславие и гордость проели, что кончится тем, что вы друг друга переедите, это я вам предсказываю.
Вот он, истинный смысл столь долго остававшегося непонятым названия романа «Идиот»! Сумасшедшие, т. е. идиоты, – это те, кто не верует в бога, не верует в Христа.
Просто, понятно, гениально. И не надо никакой огород городить.
Известно, с каким сердечным восторгом относился сам Достоевский к образу Иисуса, именно Его личностью поверяя для себя концепт веры: «веровать безусловно в божественность Сына Божья Иисуса Христа», – как запишет он в черновиках к «Бесам», – «вся вера только в этом и заключается».
Кто же является в романе таким сумасшедшим, по определению Лизаветы Прокофьевны? Мышкин. На нем креста, он не ходит в церковь, он не верует в Христа. Он масон. Сумасшедший. Он – «Идиот».
СНОСКИ К ГЛАВЕ 10:
1) Кунильский А. Е. О христианском контексте в романе Ф. М. Достоевского «идиот». / Петрозаводский государственный университет. / Проблемы исторической поэтики. 1998. №5. – Стр. 407.
2) Там же.
ГЛАВА 11
«Христос в могиле»
Копию картины Г. Гольбейна-мл. с изображением мертвого Христа, находящуюся в доме Рогожиных, достоевед Т. Касаткина назвала проблемным центром романа: «…На этот «проблемный центр» можно буквально указать пальцем. Это так называемый «Мертвый Христос», копия картины Ганса Гольбейна «Христос в могиле», висящая в доме Рогожина»1). При этом Касаткина добавила, что «без анализа романа с точки зрения картины Ганса Гольбейна не будет ясна вся глубина выводов, сделанная Достоевским из стихотворения Пушкина 2).
Действительно, именно два этих полюса – «рыцарь бедный» и «Христос в гробу» (или «Христос в могиле») – определяют правильный вектор романа. Сложение этих полюсов дает окончательный результат в прочтении образа князя.
Нам известна реакция на эту картину самого Достоевского, глубоко верующего человека. После посещения галереи в Дрездене жена писателя Анна Григорьевна занесла в свой дневник (курсив мой): «Картина произвела на Федора Михайловича подавляющее впечатление, и он остановился перед нею как бы пораженный. <…> Когда минут через 15—20 я вернулась, то нашла, что Федор Михайлович продолжает стоять перед картиной как прикованный. <…> Федор Михайлович понемногу успокоился и, уходя из музея, настоял на том, чтобы еще раз зайти посмотреть столь поразившую его картину»3).
Очевидно, что личные впечатления Достоевского и есть та главная точка отсчета, с какой нам следует оценивать всё, что происходит в романе рядом с этой картиной.
Два человека приходят в дом к Рогожину и видят картину. Это Ипполит, которому из-за чахотки осталось жить не больше двух месяцев. И это князь Мышкин – которому, почти уверен задумавший убийство Рогожин, жить остается не более двух часов. Именно этих людей Рогожин нарочно задерживает возле картины. Зачем?
Атеист Терентьев
Атеист Ипполит Терентьев был нарочно остановлен Рогожным перед картиной. Именно с этого «Мертвого Христа» и началось духовное возрождение Ипполита (курсив мой):
…Мне вдруг припомнилась картина, которую я видел давеча у Рогожина, в одной из самых мрачных зал его дома, над дверями. Он сам мне ее показал мимоходом; я, кажется, простоял пред нею минут пять. В ней не было ничего хорошего в артистическом отношении; но она произвела во мне какое-то странное беспокойство.
Сила впечатлений Ипполита, направленность его размышлений, а также его желание долго стоять перед картиной (и простоял бы, но Рогожин начал его выпроваживать) – всё это напоминает реакцию самого Достоевского.
Картина произвела на задумавшего самоубийство Ипполита настолько сильное впечатление, что ее описанию он посвятил немало времени в своем предсмертном «Необходимом объяснении». Ключевым в этом описании явилось странное беспокойство Ипполита. Беспокойство – это волнение, тревога. Что же его так растревожило? Вот что: он увидел на картине «труп человека» – и это был труп Христа.
Изображение мертвого Иисуса, его зримая смерть – вот что внезапно напугало атеиста Терентьева. Ведь такая смерть – настоящая, а не придуманная – отнимала у него всякую веру в воскрешение. А он, атеист Тереньтев, в этой вере, как только что выяснилось при взгляде на «Мертвого Христа», оказывается, слишком остро нуждался. Ведь если изображенное на картине правда, то как же теперь ему, атеисту Тереньтеву, умирать?! Что ему теперь делать? Неужто и правда признать, что бог мертв? И как, «смотря на такой труп», могли верить его ученики и пришедшие к гробу женщины, «что этот мученик воскреснет», с беспокойством рассуждал Ипполит, «если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил их теперь даже тот, который побеждал и природу при жизни своей…»
Возможно, именно тогда, стоя перед этой картиной – и благодаря этой картине! – испуганный Ипполит вдруг понял, что, вопреки атеизму, он все-таки допускает вечную жизнь – «и, может быть, всегда допускал». А значит, никакого атеизма не существует.
Такова была глубочайшая духовно-нравственная реакция Ипполита на эту картину. Еще не перерождение, но начало его.
«Ипполит скончался в ужасном волнении». В ужасном! Что же его так сильно беспокоило в последнюю минуту жизни? Этот вопрос никогда в деталях не поднимался достоеведами. А между тем он напрямую связан с картиной.
Ипполит и раньше испытывал некое «волнение». Однако его волнение всегда имело общий характер и было вызвано раздражительностью и слабостью его истощенной чахоткой психики. Совсем другое дело то «ужасное волнение», в котором Ипполит скончался. Во-первых, оно ужасное. А во-вторых, оно связано со смертью.
О чем же он так беспокоился умирая? Чего боялся? Ответ очевиден. Слишком впечатленный и даже испуганный картиной «Христос в гробу», умирающий Ипполит в последний момент жизни боялся узнать, что вечной жизни, в которую ему вдруг так захотелось поверить, все-таки не существует.
Масон Мышкин
Итак, мы знаем, что Достоевский простоял перед картиной Гольбейна-мл. «Христос в гробу» больше четверти часа. Ипполит Терентьев успел простоять перед ней целых пять минут и простоял бы больше, но его заторопил хозяин дома. А как отреагировал на картину князь?
Вот он, сопровождаемый Рогожиным к выходу, проходит сквозь залу и краем глаза замечает висящую над одной из дверей копию картины (курсив мой):
Князь мельком взглянул на нее, как бы что-то припоминая, впрочем не останавливаясь, хотел пройти в дверь. Ему было очень тяжело и хотелось поскорее из этого дома. Но Рогожин вдруг остановился пред картиной.
<…>
– Да это… это копия с Ганса Гольбейна, – сказал князь, успев разглядеть картину, – и хоть я знаток небольшой, но, кажется, отличная копия. Я эту картину за границей видел и забыть не могу.
Не может забыть?! То есть до такой степени она его впечатлила?! Неправда. Князь лжет. Да ведь он ее еле вспомнил! Он и взглянул-то мельком – без интереса, а так, как бы что-то припоминая. Но не припомнил. И, нисколько не впечатлившись увиденным, уж собрался было идти себе дальше не останавливаясь. И так бы и пошел, вот только Рогожин остановил, указал на картину.
Пришлось задержаться. Пришлось-таки постоять и посмотреть повнимательней. Ну да, вроде бы что-то знакомое. «Да это…» – неуверенно, с заминкой, протянул князь. И только когда достаточно постоял – успев как следует разглядеть картину, вот только тогда и вспомнил наконец, что «это копия с Ганса Гольбейна» и что он эту картину за границей видел и с тех пор не может ее забыть.
Но разве так не могут забыть подобные вещи?! Когда что-то не могут забыть, то, во-первых, тут же и вспоминают, в первый же миг, ахнув от восторга узнавания, а во-вторых, замирают как вкопанные, вновь с волненьем переживая то впечатление, которое действительно не смогли забыть. Вон даже Ипполит и тот на целых пять минут замер перед картиной, а уж князь-то с его острой чувствительностью должен был и вовсе остолбенеть. Но нет – спокойно проходит мимо.
Исследовательница из Великобритании Сара Янг по этому поводу утверждает следующее: «Одна из причин, по которым Мышкин не хочет задерживаться перед картиной во время своего посещения Рогожина, та, что картина пробуждает в нем ту же муку сострадания, которую он испытывает, глядя на фотографию Настасьи Филипповны»4).
Ну, это уж совсем откровенно притянутый за уши вариант. Хоть бы уж тогда поморщился, что ли, если и впрямь такая мука сострадания на него нашла. А то ничего себе мука сострадания – даже вспомнить сразу не смог!
Нет, все это глупости. Никакой выдуманной исследовательницей Сарой Янг муки сострадания при взгляде на эту картину Мышкин не испытывает вообще. Потому-то он не сразу про эту картину и вспомнил, что никакой муки в нем не было.
Кстати, а сколько времени прошло с того момента, как он ее видел за границей? Картина находится в Базеле, в художественном музее. Мышкин в Швейцарию въезжал через Базель, но состояние его было в тот момент помраченным, он ехал в клинику Шнейдера, и ему было не до картин.
А вот при выезде из Швейцарии – вновь через Базель – он действительно мог побывать в музее. И побывал. Как сам же и сказал об этом Аделаиде (курсив мой): «Я в Базеле недавно одну такую картину видел <…> очень меня поразила». Картина Ганса Фриса «Усекновение главы Иоанна Крестителя» (1514) находится в том же Базельском художественном музее, что и «Мертвый Христос» Гольбейна-мл.
Таким образом, с момента посещения Мышкиным музея прошло не более полугода. Это очень маленький срок для картины, которую, по словам князя, он видел и не смог забыть. Однако забыл. Виденная им всего лишь полгода тому назад картина произвела на Мышкина весьма слабое впечатление, а изображенный на ней мертвый Христос показался ему скучен и не интересен. Больше того. Он и сейчас, вновь встретившись с картиной и припомнив ее с грехом пополам, ничему в ней не поразился, никакой Христос его снова не впечатлил. Взглянул – и не то что не вздрогнул, а даже не моргнул! Просто мельком взглянул, что-то там припоминая, и пошел себе дальше – не останавливаясь.
Ну и где же во всем этом откровенном равнодушии мука сострадания, неожиданно обнаруженная Сарой Янг? Нет ничего, пусто. А почему?
Один исторический факт. Мы знаем, как тамплиеры относились к так называемому распятому Христу. Плохо относились. По разным версиям, они считали подложным то сам факт Его распятия, то Его самого на кресте. Ссылок на эту тему много, источник давать не буду.
Масоны, при всем их тщательном внешнем благочинии, относились (и относятся) к Иисусу ничем не лучше своих идеологических предков. Например, как пишет в своей знаменитой книге В. С. Брачев5), в 1810 году, еще за двенадцать лет до запрета масонства в России, в поле зрения Особого комитета попала санкт-петербургская ложа И. А. Фесслера (протекция М. М. Сперанского), который с помощью Сперанского планировал объединить все российские ложи в единую сеть с непременным вхождением в нее лучших российских духовных лиц. Один из членов этой ложи – некто М. Л. Магницкий позднее отмечал, что данный И. А. Фесслер «систематически и прямо нападал на христианство и во всеуслышание заявлял, что Иисус Христос был не кто иной, как сын ессеянина, обманывавший народ для утверждения своего учения»6).
В свете таких вот масонских «истин» как мог относиться Мышкин к изображенному на картине Гольбейна мертвому Христу? По меньшей мере – без интереса, с глубоким равнодушием. Вот именно так он к нему и относится. Ну а чего ему там смотреть, от чего приходить в душевный трепет? Ведь на картине, по убеждению всякого масона, изображен вовсе не Спаситель, а просто какой-то труп. Просто мертвое тело. А нет Спасителя – нет и сострадания. Так что и помнить про такую картину необязательно.
«Вера может пропасть!»
Крайне значимым является диалог между Мышкиным и Рогожиным перед этой картиной, после того как Рогожин не дал-таки князю пройти мимо нее (курсив мой):
– А на эту картину я люблю смотреть, – пробормотал, помолчав, Рогожин, точно опять забыв свой вопрос.
– На эту картину! – вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, – на эту картину! Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!
– Пропадает и то, – неожиданно подтвердил вдруг Рогожин. Они дошли уже до самой выходной двери.
– Как? – остановился вдруг князь, – да что ты! Я почти шутил, а ты так серьезно!
Исследовательница Т. Касаткина считает, что в мышкинской фразе про веру («Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!») заключен якобы авторский финальный вывод романа – торжество гольбейновского мертвого Христа над жизнью и верой: «…Нет в конце романа иконы, рассеивающей мрак и морок существования, соединяющей со светом истинного бытия. Восторжествовал гольбейновский «Христос». А это, как известно, картина, от которой у иного вера может пропасть»7).
В этой связи приведу еще одно наблюдение Т. Касаткиной, когда она отмечает, что роман «оставляет по прочтении самое тяжелое и безысходное впечатление, что весьма странно, если учесть, что именно здесь Достоевский изобразил «положительно прекрасного человека»«8).
Действительно, несовпадение бросается в глаза. Вот только… а что если Достоевский все-таки взял да и не изобразил этого положительно прекрасного человека? Что если он отбросил эту идею, с которой вот уж какой десяток лет в романе не совпадает вообще ничего? И что если именно вот это бесконечное, упрямое навязывание роману этого надоевшего «положительно прекрасного человека» и превратило в итоге роман в запутанный клубок и непостижимую тайну?..
Удивительно, но стоит только выкинуть наконец этого «положительно прекрасного человека», которого никогда в романе и не было, как всё становится на свои места, все тайны рассеиваются, клубки разматываются, а гольбейновский «Христос» тут же перестает торжествовать. Просто потому, что тогда торжествует изначально заложенная автором в текст справедливость – Христос воскресает, потому что масон Мышкин, этот не верующий в Христа идиот, отторгается русской землей, навсегда погружаясь в темноту сумасшествия.
«Почти шутил»
С остроумием у Мышкина дела обстоят не важно. Человек умный, чрезвычайно проницательный, с гибким и коварным мышлением (мы это увидим позже), он тем не менее никогда не шутит. Даже вагонный каламбур про генеральшу Епанчину (что она «тоже последняя в своем роде») у него получился случайно – он и сам «несколько удивился, что ему удалось сказать, довольно, впрочем, плохой, каламбур».
Тем более важное значение приобретает тот единственный случай, когда Мышкин почти пошутил – и сделал это сознательно. Прочтем еще раз вышеприведенный диалог.
«А на эту картину я люблю смотреть», – говорит Рогожин. Именно после этих рогожинских слов князя и посещает вдруг некая внезапная мысль, которая покажется ему очень забавной: «На эту картину!» – как бы ахнул (вскричал) князь, – «Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!» Но Рогожин шутку не понял и на полном серьезе согласился – дескать, да, пропадает. Никак не ожидавший, что Парфен не поймет его шутку, князь даже остановился: «Как? – остановился вдруг князь, – да что ты! Я почти шутил, а ты так серьезно!» (курсив мой).
Что же такого забавного для князя содержалось в этой его внезапной мысли? Разве пропадание веры – это смешно? А вот это кому как, это смотря у кого пропадание и смотря какой веры. Рогожину, например, смешно не стало. А вот князя такое пропадание веры от этой картины развеселило. Почему? Да потому что пропадание веры – у иного. Не у масона то есть. Не у такого, как князь. Потому что у князя при взгляде на эту картину его личная вера, как раз наоборот, только укрепляется. Ведь князь на картине видит именно то, о чем сказано у масонов, – не способный к воскрешению труп какого-то человека, подложного Христа, труп самозванца, совершенно Мышкину неинтересного, а потому и не заслуживающего того, чтобы линий раз останавливаться перед этой картиной.
А вот христианин – тот да, видит здесь совсем другое изображение! Христианин с болью в сердце видит здесь замученного до смерти Иисуса, и состоится ли Его воскрешение – для христианина, глядящего на «Христа в гробу», это становится большим личным вопросом. Вопросом твердости веры. Которая под губительным воздействием этой картины может начать у него пропадать.
И такое вот пропадание веры у христианина – оно ведь действительно забавно, это вам любой масон подтвердит. Забавно – когда христианская церковь веками бьется-бьется, воспитывает-воспитывает в своих прихожанах веру в воскрешение Христа, а тут вдруг – бац! – какая-то одна картина, всего-то одна, а христианин взглянул на нее… и его вера пропала…
И такая мысль – это уже не просто шутка. Потому-то Мышкин и сказал, что он почти шутил. Потому что он сразу понял всю полезность для масонства таких вот художественных произведений. Да ведь одна такая картина по степени своего воздействия может заменить сотню самых лучших масонов-пропагандистов!
СНОСКИ К ГЛАВЕ 11:
1) Касаткина Т. А. О творящей природе слова: Онтологичность слова в творчестве Ф.М.Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». М.: ИМЛИ РАН, 2004 г., 480 стр. – Стр. 108.
2) Там же. Стр. 107.
3) Достоевская А. Г. Дневник 1867 года. М.: Наука, 1993. – 455 с.
4) Янг, Сара. Картина Гольбейна «Христос в могиле» в структуре романа «Идиот». / Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения: сб. работ отечеств. и зарубеж. ученых. – М.: Наследие, 2001. – 560 с. – Стр. 28—41.
5) Брачев В. С. Масоны в России: от Петра I до наших дней. – СПб.: Стомма, 2000. —337 с.
6) Там же.
7) Касаткина Т. А. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф. М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». – М.: ИМЛИ РАН, 2004. – 480 с. – Стр. 166.
8) Там же. Стр. 152.
