Читать книгу: «Собственные записки. 1835–1848», страница 4

Позен любопытен был знать о деле Левашова, и мне хотелось также узнать о направлении его, почему разговор наш обратился к сему предмету. Он затверженными, как заметно было, словами сказал мне, что противоречие между отношением фельдмаршала и донесением Левашова было ни для кого непонятно; но между тем, по расспросам, сделанным здесь адъютанту фельдмаршала Рудзевичу, узнали, что бумаги были ему вручены мною лично, а потому и заключили, что содержание должно быть мне известно. Вследствие сего, зная слабость фельдмаршала, полагали облечь меня в ответственность относительно содержания сих бумаг.

– Без сомнения, – отвечал я, – знаю я содержание и утверждаю справедливость их.

– Удивительно, однако ж, – отвечал Позен, – что граф Левашов в присланном недавно донесении своем опять подтверждает сказанное им.

– Кто ж сему виноват? – возразил я. – Объяснения его, вероятно, его же и обвинят.

– Я думаю, что он написал неправду, – сказал Позен. – Как вы думаете?

Я с жаром отвечал:

– Когда его донесения противоречат фельдмаршальским, то нет никакого сомнения в несправедливости их.

– Да, так точно; они несправедливы, – сказал Позен; – но он в последнем рапорте своем вину происшествия сего слагает на Главный штаб армии.

– Это окажется, ежели справедливо, – сказал я ему, и мы разошлись.

Я поехал к военному министру на квартиру, куда он должен был прибыть с дачи до отъезда в Красное Село. Я там несколько обождал и по приезде министра был им скоро принят. Первый спрос его был о состоянии здоровья жены моей, и потом мы сели. Я хотел было начать вручением ему привезенных мною бумаг с расписанием чиновников, поступающих на штатные места в комиссию и остающихся до упразднения армии, полагая, что он вникнет в дела сии и выслушает о ходатайстве фельдмаршала касательно некоторых; но военный министр мало занимается выслушиванием и, как известно, охотнее сам говорит то, что знает о делах, а потому и не может с первой руки получить о них сведения, без постороннего влияния. Он прервал меня спросом, везу ли я с собой ответ фельдмаршала на письмо государя. Я показал ему куверт, надписанный в собственные руки его величества, и другой, с представлением государю бриллиантовой шпаги и оружия, поднесенных фельдмаршалу жителями Парижа, едва успев вкратце сказать, что письмо сие писано генералом-фельдмаршалом по черновому еще за семь лет до сего писанному собственной его рукой, и что он еще из Могилева располагал было представить сии вещи государю. Министр сказал мне, что письма сии приличнее мне лично вручить его величеству. После сего я отдал ему две докладные записки от фельдмаршала государю, с ходатайством о дежурном генерале Карпове и генерал-интенданте Лашкареве, принадлежащие к спискам о чиновниках упраздняемого штаба, объяснив ему содержание и прося распечатать; но он, посмотрев надписи, сказал с видимым неудовольствием, что раскрывает бумаги на имя государя только с номерами и что, как на сих не было номеров, то предоставляет мне самому представить их его величеству. Хотя я ему и объяснил, что номера не выставлены по ошибке, но он не хотел раскрыть их. За сим он стал расспрашивать меня об обстоятельствах происшествия с музыкой и показал мне первое письмо о сем фельдмаршала государю, как бы желая уловить меня в сем деле. Узнав почерк письма, я не взял оного, сказав утвердительно, что содержание его мне известно. Тогда он раскрыл отношение фельдмаршала о сем происшествии и оправдательный рапорт Левашова, полученный на днях с адъютантом его Ленковским, нарочно сюда из Киева посланным и уже отъехавшим обратно. Пробегая первые две страницы сего рапорта, он сличал их со словами, помещенными в отношении фельдмаршала, и спрашивал у меня объяснения на счет противоречий: ибо граф Левашов, подтверждая справедливость своего первого донесения, возражал на отношение фельдмаршала (копии которого он, кажется, получил с Рудзевичем), но, как видно было, более запутывал только объяснения свои, не касаясь главного, то есть присутствия Карпова при сем деле, чего я не мог заметить в сем последнем донесении, в коем он только опровергал слова фельдмаршала, будто он не караулы осматривал, а был с семейством на прогулке во время сего происшествия, говоря, что в первый день, когда отдавал приказание музыке, был верхом, о прочем же умалчивает. В другом месте он утверждает, что музыка точно была поставлена близ отхожих мест, что составляло неприятный вид для публики, что место сие было тесно для прогулки и что вновь им назначенное было обширно и весьма выгодно. На сие я отвечал министру, что в несправедливости показаний графа Левашова можно свидетельствоваться всем городом, в присутствии которого происшествие случилось; что отхожие места в прошлом году точно были позади гауптвахты, но и тогда не мешали публике собираться, а что в нынешнем году и отхожие места сии переставлены.

– Так я не понимаю сего объяснения, – сказал министр. – Вы подтверждаете справедливость отношения фельдмаршала?

– Подтверждаю, – отвечал я, – вполне. В отношении сем не помещено еще только то, что в то время, когда ко мне приезжал генерал Трузсон, граф Левашов ездил к фельдмаршалу с жалобой на Карпова, и когда я отпустил Трузсона с ответом и доложил фельдмаршалу (как видно из отношения), то фельдмаршал сказал мне о приезде к нему Левашова и о жалобе его на Карпова. Я спросил его сиятельство, в чем жалоба сия состояла, и получил в ответ, что он о музыке ничего не говорил, а жаловался, что будто Карпов приезжал шуметь к нему под окно, на что ему князь отвечал, что о сем скажет Карпову; при каковом случае я и объяснил фельдмаршалу встречу мою с Карповым после возвращения музыки в лагерь, что случилось против дома Левашова, когда его в оном не было, причем Карпов не произнес почти ни одного слова (как сие выше показано в сих Записках).

– Постойте, – сказал министр. – Вот он еще что пишет: что доказательство справедливости его жалобы на Карпова он свидетельствует тем, что фельдмаршал обещал ему лично строго взыскать с Карпова.

Я хотел объяснить министру, что если Левашов справедливо говорит, то казалось не было бы ему надобности более жаловаться по делу, уже конченному; но он, по привычке своей, не выслушав, прервал меня и, закрыв рапорт Левашова, сказал, что далее он объясняет, с какой особенной преданностью он в четырехлетнее пребывание свое в Киеве относился всегда к фельдмаршалу и старался ему угождать, показывая во всем душевное свое уважение. И не дав мне на сие отвечать, граф Чернышев продолжал:

– Теперь оставим это дело, а будем говорить о другом. Фельдмаршал в письме своем упоминает о каких-то важных оскорблениях, нанесенных ему графом Левашовым, – при этом граф Чернышев повторил наизусть выражения письма сего: – «J’ai longtems et soigneusement évité²⁰» – и далее.

– Выражения сии, – сказал он, – очень сильны. Они свидетельствуют о каких-то прежде существовавших неудовольствиях. Вы, может быть, знаете, что пред сим до сведения государя императора дошло, что будто граф Левашов ездит по городу в венгерке, не соблюдает формы и даже в торжественный царский день явился к фельдмаршалу в вицмундире, тогда как все были в парадных мундирах. Фельдмаршалу не могло быть сие приятно, и, когда Левашов приезжал сюда в Петербург, государь восемь дней не принимал его. Граф Левашов был в отчаянии, оправдывался письменно, не признавая за собой вины, и просил моего предстательства у государя, в чем я ему тогда и помог. Неужели он продолжает по-прежнему вести себя в сем направлении?

– Я сего не знал, – отвечал я, – но оно точно справедливо было и доныне продолжается, только я его в венгерке более не видел.

– Как, – спросил он, – до сих пор продолжается?

– Продолжается, – отвечал я, – но фельдмаршал мало обращает на сие внимания и никогда не хотел утруждать о таковом предмете его величество. Он сперва приказал было все поместить в письме своем государю, а после не велел включать в оное посторонних обстоятельств, коих много, и с душевным сожалением решился исполнить высочайшую волю изложением главных оскорблений, нанесенных ему графом Левашовым, что и объяснено в письме сем, адресованном в собственные руки его величества. – Можете ли вы мне сказать, в чем они состоят? – спросил министр с некоторой осторожностью и заметным опасением.

Я тогда ему рассказал содержание письма. Когда я кончил, казалось мне, что лицо министра прояснилось, и я заключил, что он опасался быть названным в письме сем, в виде участника оскорблений, наносимых фельдмаршалу. Он отвечал, что обстоятельства, в письме описанные, совершенно не в пользу графа Левашова, и что государь не потерпит, дабы фельдмаршала кто-либо оскорблял. После того он не спрашивал более подробностей, а я, избегая дальнейших запутанностей, более не объяснял поступков Левашова и спросил, когда могу представиться государю.

– Дело такого рода, что не нужно предварительно докладывать о вас государю, и так как вы имеете письмо в собственные руки его величества, то я советовал бы вам немедленно ехать в Красное Село, куда государь будет сегодня в пять часов пополудни на артиллерийское ученье, и, дождавшись государя у крыльца, явиться к нему и вручить бумаги.

Того же 27-го числа я прибыл в исходе пятого часа в Красное Село, не более как за четверть часа до приезда государя императора. До прибытия его я встретился с графом Бенкендорфом и с ним объяснился, между прочим, на счет просьбы брата, которого назначали в Симферополь, и который просил о перемене назначения, ему сделанного, на другое, по близости Москвы, и денежного пособия на предстоящей путь. Граф Бенкендорф справедливо находил первое невозможным, о втором же хотел еще посмотреть. Вскоре прибыл и граф Чернышев, который объяснил графу Бенкендорфу содержание письма, которое я вез государю, прибавив (как я ему и сам сказывал еще в городе), что все сие случилось во время отсутствия моего, когда я был с государем на смотрах в Москве и Орле, и что фельдмаршал не принимал к сердцу неуважения, оказываемого графом Левашовым чрез несоблюдение формы (кажется, что к одному сему относили здесь выражения первого письма фельдмаршала).

– Кто же бы не принял к сердцу такого оскорбления? – сказал Бенкендорф. – Я первый бы не перенес, если бы на мой счет распространяли слухи, что меня хотят выжить из службы.

После сего он просил меня объяснить обстоятельства происшествия с музыкой. Я повторил ему вкратце содержание отношения фельдмаршала и прибавил к сему жалобу, принесенную графом Левашовым фельдмаршалу с объяснениями содержания оной. Когда же я сказал, что комендант Габель был посылаем в квартиру графа Левашова для объяснения ему воли фельдмаршала, то Бенкендорф прервал меня и сказал:

– Сие уже довольно обвиняет его; ибо сим доказывается, что ему было известно желание князя.

Вслед за сим приехал государь. Вышедши из коляски, он обнял меня, ласково сказал, что очень рад видеть и спросил шуткой два раза:

– Что брюшко?

Не зная определительно, на чей счет сей вопрос, я осмотрелся и сказал, что, слава Богу, здоров. Тогда государь сказал, что я точно похудел, что он рад меня видеть, и что я приехал вслед по получении им письма фельдмаршала (вероятно, обо мне). Приняв от меня рапорт о состоянии армии, он приказал мне переодеться и ожидать его возвращения из лагеря, куда он ехал на ученье, присовокупив, что он тогда примет и привезенные мной бумаги.

Военный министр, по отходе государя, предложил мне тотчас квартиру свою, чтобы переодеться и, не выслушав данного мне приказания ожидать возвращения его величества, сказал, что приказал приготовить мне лошадь, дабы ехать на ученье. Я благодарил его и, объяснив волю государя, остался.

До 9 часов вечера я дожидался возвращения государя, и тогда приехал фельдъегерь с приказанием мне ехать в лагерь, где государь остался ночевать. По прибытии моем в лагерь государь был у зори. Я дожидался еще около часу близ палатки его. По пробитию вечерней зори возвратился прежде наследник, который, обняв меня, сказал несколько слов и ушел; потом возвратился государь, вошел в палатку свою и велел меня позвать к себе. Государь сел к столу и посадил меня против себя.

Он спросил, прежде всего, о здоровье фельдмаршала и как он принял известие об упразднении Главного штаба армии?

– Здоровье фельдмаршала в хорошем состоянии, – отвечал я, – он был несколько слаб прошедшую осень, но с нового года силы его как бы посвежели; последнее же известие об упразднении штаба, хотя и много огорчило его, но оно произвело сотрясение и в физических силах его, и князь и до сих пор пользуется добрым здоровьем, исключая ног, коими почти не владеет. Но он крепится и с духом переносит положение свое. Касательно же упразднения штаба я от него часто слышал, что он никогда не имел в мыслях препятствовать своим присутствием распоряжениям вашего величества, постигал, что для него лично нельзя было держать армии, и что он ожидал на сей счет изъявления воли вашей.

– Так, – отвечал государь, – я всегда уважал почтенного фельдмаршала, но не мог оставить на сем месте, требующем большой деятельности, человека, хотя с отличными дарованиями, но лишенного уже физических сил. В проезд мой чрез Киев я несколько раз наводил речь на сей предмет; но никогда не случалось мне слышать от него о готовности оставить свое место, и потому я был в затруднении. Но что у тебя тут еще есть, показывай!

Я подал государю письмо в собственные руки. Читая начало оного, государь кивал головой, подходя же к концу, он разгневался и, привставая с места, поднял руку и с жаром сказал:

– Нет, это непростительно! Ему ли, молокососу Левашову, забыться до такой степени перед фельдмаршалом? Я не позволю ему оскорблять сего почтенного старца. Под суд его, под суд его! – закричал государь.

Дочитав же письмо до конца, он его подал мне. Я сказал, что я письмо сие читал.

– Чего фельдмаршал просит? – продолжал государь с жаром. – Чтоб я его простил? Никакие уважения, ничто на свете не заставит меня сего сделать; для родного брата не сделаю сего, и с ним также поступил бы. Место, мною занимаемое, не позволяет мне снисходить в таковых случаях. Левашов нарушил законы и уважение, которым он обязан был к летам фельдмаршала и званию его. Пускай же законы и осудят его! Я бы на месте Левашова сам просил суда: ибо в таких обстоятельствах один только суд может оправдать невинного; но он еще опровергает первое донесение фельдмаршала о происшествии, случившемся от музыки. Скажи, пожалуйста, ты знаешь первое отношение фельдмаршала к министру? Оно совершенно справедливо?

– Знаю, – отвечал я, – и без всякого сомнения, оно справедливо. Иначе не может быть, государь. В отношении фельдмаршала умолчено только обстоятельство о принесенной Левашовым на Карпова жалобе, как совершенно посторонней и также несправедливой; при сем я рассказал и содержание оной.

– Все сие откроется, – сказал государь; – но вот новое затруднение: надобно теперь опять в Киев писать, чтобы знать, кто были свидетели говоренных Левашовым за обедом речей. Не знаешь ли ты их?

– Репнинский и Кайсаров. Когда фельдмаршал получил письмо ваше, он был очень обрадован доверенностью, вами ему оказанной.

– Как же было мне иначе сделать? – прервал государь. – Я сделал было неправильное взыскание по донесению Левашова; не должен ли я был таким образом поступить и в отношении к фельдмаршалу?

Я продолжал:

– Но когда он увидел требование вашего величества, дабы он объяснил вам неудовольствия свои на графа Левашова, то сказал, что он желал бы избегнуть подобного донесения; а, приказав вторично прочитать себе письмо ваше, он сказал, что сие неминуемо должно сделать и велел мне изготовить письмо к вам, с внесением в оное всего касательно графа Левашова, но с присовокуплением в конце письма просьбы его, дабы вы предали дело сие, как уже прошедшее, забвению. Он говорил, что уже слишком долго живет на свете, и что желал бы умереть, дабы избавиться терпимых им огорчений; когда же я, изготовив письмо, на другой день рассказал содержание оного, то он велел вымарать все постороннее, не касающееся до известного вам ныне поступка графа Левашова, сказав мне, что я могу объяснить прочее, ежели меня спрашивать будут.

Государь слышал слова сии и ничего не спросил, а желал узнать только, кто таков Репнинский, о котором он забыл.

– Я никогда не любил Левашова, – продолжал государь, – но держал его на месте, потому что полагал его полезным для края, и в прошлом году, когда я узнал, что он забывался перед фельдмаршалом в торжественные дни, не соблюдая должной одежды, я его 10 дней к себе не пускал. Впрочем, он, казалось, был в хороших сношениях с фельдмаршалом, так что князь однажды даже поручил ему просить у меня денег, и я ему тогда же немедленно выслал сто тысяч рублей. Не ссорил ли их кто-нибудь между собой?

– Я прежде не замечал, – отвечал я, – ни вражды, ни дружбы между ими. Описанное происшествие случилось во время отсутствия моего, когда я был на смотрах с вашим величеством в Москве и в Орле. Когда я приехал, то фельдмаршал рассказал мне оное и всякий день твердил его. При отправлении же меня ныне сюда, подписывая письмо к вам, сказал, что сего уже достаточно и что за сим оставалось графу Левашову отрубить только ему голову. Это были собственные его выражения.

– И все написанное справедливо? – спросил государь.

– Я не был свидетелем; но когда фельдмаршал приказал мне писать письмо, то он велел позвать Карпова и переспросить его обстоятельно о сем деле, что я и сделал и, написавши, прочитал письмо Карпову, который подтвердил его.

– Не должно было фельдмаршалу посылать Карпова к Левашову; да и в сем случае как основаться на показании Карпова, который в сем деле участник и судья?

– Другого свидетельства не было, ваше величество. Карпов будет отвечать за сие и, вероятно, окажется правым. Мог ли он на себя взять такое ложное свидетельство?

– Да не он ли ссорил, – спросил государь, – фельдмаршала с Левашовым?

– Не знаю, государь, но не полагаю: Карпов довольно осторожен для сего. Он бывает всякое утро у фельдмаршала наедине; но я не имею никакого повода думать, чтобы он действовал таким образом. – Какой он человек? – спросил государь.

– Умный, – отвечал я, – и в делах опытный; офицер способный, но без всякого образования. Если он и имел с начала прибытия моего замыслы интриговать против меня, то он не мог сего сделать, потому что я в точности следовал данному мне пред отправлением в Киев наставлении вашего величества действовать всегда открыто с фельдмаршалом, и я, следуя сим правилам, устранил Квиста, потому что он лишился всякой доверенности фельдмаршала и что ваше величество отозвались о нем с дурной стороны. Таким же образом удалил я и генерал-аудитора Шмакова и, как вы мне изволили с такой же стороны говорить и о Карпове, то я бы со временем и его удалил, если бы заметил малейшее, что дурного с его стороны.

– Да, я говорил тебе о них; но как бы ты удалил Карпова, который пользовался такой доверенностью фельдмаршала?

– О воле вашего величества касательно Квиста я доложил князю уже по удалению его; касательно же Карпова я бы сказал ему самому, что вы не желаете его иметь на сем месте. Он довольно умен, чтобы постичь то, что ему предстояло, и удалился бы без шуму. Для замещения его имел я в виду Ивана Шипова, который командовал Лейб-гренадерским полком и коего я уже пригласил, по согласию фельдмаршала, принять упразднившееся место генерал-майора Галафеева, но к тому времени случилось упразднение штаба, а Шипов получил поручение, и дело так осталось; но я вам опять доложу, что я не имел во все время служения моего с Карповым повода быть им недовольным.

– Так; я слышал, что он офицер расторопный и хороший кавалерист, человек способный; но сердце у него каково?

– Кто проникнет в сердце его? – отвечал я государю. – Приятелем он мне никогда не был и не будет; службой же его я был доволен.

– В каких ты был сношениях с Левашовым?

– Дружбы между нами не было, государь, но в сношениях мы были хороших; мы изредка ездили друг к другу, и он был ко мне всегда приветлив. Я даже был у него на балу после происшествия с музыкой, как вдруг неожиданным образом получен был рапорт генерал-адъютанта Адлерберга об арестовании Карпова по делу, которое казалось уже конченным. Признаюсь вам, государь, что, видя начальника своего в преклонных летах, оскорбленного графом Левашовым, слыша его призывающим смерть на избавление свое и питая душевное уважение к князю Сакену, удостаивавшему меня своей доверенностью, я не мог остаться равнодушным к поступкам графа Левашова и ныне принял в них то сердечное участие, которое возлегало на мне по обязанности и по совести.

– Кто может остаться равнодушным в таком случае? – возразил государь с жаром. – Я сам не могу слышать сего равнодушно и не потерплю сего. Я знаю фельдмаршала, у него сердце горячее, и он при старости сохранил все силы души своей.

– Фельдмаршал имеет сердце молодое, – продолжал я, – он был очень чувствителен к сим огорчениям и с самого прибытия моего из Орла, всякий день повторяя происшествие свое с Левашовым, спрашивал меня несколько раз, не слыхал ли я чего подобного от вас; но я отвечал ему, что при первом отъезде моем из Санкт-Петербурга вы, прежде всего, приказывали мне угодить ему и быть ему приятным. – Да, я тебе приказывал это, – сказал государь, – сие и должно было быть так. Скажи мне еще, что за женщина графиня Левашова?

– Добрая и хорошая женщина, – отвечал я.

– Полно, так ли?

– Ее так разумеют в Киеве и вообще любят.

– Но она, кажется, спесива, – сказал государь, – и много берет на себя чванства.

– Может быть с теми, которые ей сие позволяют, – возразил я.

– Это справедливо, – сказал государь, улыбаясь.

– И потому виноваты те, которые сие допускают, – сказал я; – но я не имел причины жаловаться на нее в сем отношении.

– Да с тобой она не будет показывать себя, но с другими могла ставить себя на такую ногу.

– Этого не знаю, ваше величество.

– Да умна ли она?

– Сколько для женщины нужно ума, есть.

Государь улыбнулся.

– Конечно, есть мера ума у них, – отвечал он, – но чванство не доказывает его. Но оставим разговор сей, – сказал государь, махнув рукой. – Скажи, каковы войска?

– Одиннадцатую и двенадцатую дивизии полагаю я лучшими в армии; я их смотрел особенно и был ими доволен. Охотский полк, можно сказать, в блистательном виде. После моего смотра фельдмаршал сам смотрел войска.

– Неужели сам? – спрашивал государь.

– Сам, – отвечал я, – и был верхом, со всеми здоровался и всех благодарил. Смотр сей оживил его, присутствие войск придало ему сил. Ему сие понравилось, и он в следующее воскресенье приказал вывести церковный парад, на коем сам находился и пешком прошел по фронту, не позволяя никому поддерживать себя.

– Ты ездил в Харьков и видел также десятую дивизию?

– Видел, государь; она слабее других.

– Это не может иначе быть, – сказал государь, – назначая Чеодаева, я ему сказал, что даю пять лет на сформирование дивизии: ибо она была дурно составлена; но Томский полк, о котором я вчера только получил донесение твое, хорош в основании своем? – Очень хорош, – отвечал я; – я его осмотрел в подробности. Худшее все вымерло, и надобно надеяться, что полк сей будет со временем в отличном состоянии. Ваше величество изволили заметить из приложенной при донесении моем таблицы, что со времени сформирования полка сего перебывало в нем более пяти тысяч человек.

– Я таблиц сих не видел еще, – сказал государь, – и это общий недостаток ныне у нас во всей армии, который, надеюсь, со временем исчезнет; но пехотные полки, как я заметил, очень отстали от егерских.

– Отстали, государь, и, к сожалению, дивизия сия ныне имеет еще мало средств поправиться, ибо ее послали на работы в военное поселение.

– Работы в поселении не изнурят войск после сделанного ныне распоряжения, дабы на них выходила только третья часть наличных людей.

– Работы не изнурят, государь; но они занимаются жжением извести и, кроме того, заняли караулы в поселении.

– Я этого не знал; об этом я прикажу справиться у дежурного генерала; но, кажется, известковая работа вредна для одних только глаз.

– Известковая пыль, государь, садится, может быть, и на грудь, что особенно, может быть, вредно для сей дивизии, в коей много молодых людей.

– Этому надо пособить.

– Генерал Кайсаров, государь, поехал ныне в поселение для осмотра дивизии и донесет о сем.

– Я до сего еще донесения возьму свои меры, – сказал государь.

– Касательно больных в сей дивизии фельдмаршал решился отдать пять человек в харьковскую клинику на испытание.

– Мне известна харьковская клиника, – сказал государь, – в университете сем все части в упадке, но клиника в отличном состоянии и считается лучшей. Ну что ты еще видел в Харькове?

– Я видел, государь, богоугодные заведения; они в отличном положении и лучше всех, какие мне когда-либо случалось видеть.

– Они хороши, – сказал государь, – но орловские лучше. Кого ты видел в Полтаве? Что, город хорош?

– Я его прежде не видел, государь; теперь же ничего особенного в нем не заметно.

– А заметил ты, что сегодня день Полтавского сражения? Но кого же ты видел в Полтаве?

– Видел генерала Кайсарова.

– Как, разве он не при войсках своих?

– Он жаловался глазной болезнью, но теперь имел ехать в Чугуевское поселение.

– Еще кого?

– Губернатора Могилевского.

– А ты почему его знаешь?

– Он был правителем канцелярии у Алексея Петровича Ермолова в Грузии, человек умный и способный.

– Да, я его знаю; он очень хороший человек, но теперь уже очень состарился. Видел ли ты кавалерию?

– Никакой не видел, государь.

– А артиллерию?

– Также не видел, государь; ее поехал осматривать генерал Глинка.

– Видел ли ты сводный кавалерийский корпус?

– Не видел; он не принадлежит к армии.

– Да, ведь он отделен! Я буду ныне смотреть одиннадцатую и двенадцатую пехотные дивизии с одной кавалерийской.

– Будут ли маневры, государь?

– Будут.

– Так около Киева будет тесно.

– Ты думаешь? Я потому велел собрать войска сии в Белую Церковь, где место гораздо удобнее. Что им! Тридцать верст переходу только будет.

– Восемьдесят верст, государь.

– Ну, ведь четыре перехода не изнурят их?

– Без сомнения, не изнурят.

– А как бы ты думал сделать маневры в Киеве?

– Иначе нельзя, как на Днепре, по обеим сторонам реки, введя переправу в самые маневры.

– Да, можно бы; только куда забиваться в леса Черниговской губернии! Я уж буду смотреть войска в Белой Церкви. Так ты надеешься, что я буду доволен войсками?

– Надеюсь, государь; в сих дивизиях и начальники весьма заботливы.

– Кто такие?

– Шульгин и князь Горчаков.

– Да, князь Горчаков хороший офицер, и Шульгин в мирное время хорош, каков же в военное, не знаю. А Чеодаевым ты недоволен?

– Очень доволен, государь; у него дело подвигается не так успешно, чему есть и известные вам причины; но он человек весьма усердный, заботливый и попечительный; его очень любят и уважают в дивизии.

– То-то, это предубеждение, ежели полагают, что занятия изнуряют войско. Вот князь Хилков заражен им. Он попечителен о людях, но упрям в мнениях своих, и его никак не разуверишь, что ему не предстоит других обязанностей как только откармливать людей, и оттого корпус его пришел в большой упадок. Ты его видел в прошлом году?

– Видел, государь; он был слаб; но вам угодно было ободрить его похвалой своей.

– Он был порядочен, но нынче я не мог сего сказать и остался очень недоволен. Князь Хилков до такой степени заблуждается, что хотя начальник штаба его Лукаш несколько раз представлял ему о необходимости занимать войска, но он не согласился на его представление. Вот я еще тебе скажу о графе Толстом. Он человек весьма хороший и в военное время, как я слышал, храбрый и отличный офицер; но он как-то медлен и нерешителен, что я заметил на смотру прошлого года; а качества сии в особенности нужны при таком начальнике, каков командир третьего резервного кавалерийского корпуса генерал Потапов. У них теперь между собой неладица, и Толстой, кажется, хочет в отставку проситься. У меня правило: никого не удерживать в службе. Бог с ним, пускай идет! Но кого бы назначить на его место? Скажи мне: ты лучше меня знаешь генералов в армии. – Ваше величество взяли у нас одного из отличнейших, Галафеева, которого определили начальником штаба в Сибирский корпус.

– Да разве ты думаешь, что мне там не нужны хорошие люди? Посмотри-ка, у меня там в них недостаток. Кого бы ты еще назвал?

– Опять Шипова, государь.

– Шипов очень достойный офицер, но я ему уже сделал поручение. А каковы драгуны?

– Отличны во всех отношениях, государь.

– Не сглазь ты мне их, – сказал государь, отплевываясь. – Какое там ныне случилось происшествие? – продолжал государь. – Офицер, который вошел в алтарь чрез царские двери; суд его в семнадцать часов окончен, и я его не пощажу.

– Он верно сумасшедший, – сказал я.

– То будет его счастье, ежели он сумасшедший. Как у вас нынче урожаи? – спросил государь.

– В южных краях хороши, – отвечал я, – и интендантство могло бы сделать большое сбережение.

– Да надобно ныне экономией заняться. Я управился по другим частям в сем отношении; но в военном бюджете на девять миллионов необходимо, чтобы не выйти из предположения. Уже я упраздняю для сбережения расходов 19-ю пехотную дивизию в Финляндии, которую переформировывают на линейные батальоны.

– Ваше величество изволили видеть сокращение от упразднения штаба?

– Нет, еще не видел; а, сколько его будет?

– До трехсот шестидесяти тысяч ежегодного расхода менее.

– Как только? А мы считали, что будет полмиллиона.

– Потребны, государь, расходы на содержание счетной комиссии.

– Да ведь она временная. Долго ли ты предполагаешь держать эту комиссию?

– До двух лет необходимо, государь.

– Что так долго? Я надеялся гораздо меньше; надобно бы сократить время. Украшается ли у вас Киев? – спросил государь.

– Есть новые строения; но зато лучшее украшение города, целые ряды тополей срубаются.

– Зачем это? Где эти тополя были? Я их не помню.

– Тополя были по улицам около домов, а рубят их, чтобы спрямить улицы.

– Где их спрямляют?

– В разных местах и, между прочим, близ сада, где часть горы отрыли, а к другой части присыпали землю.

– Как торговля в Киеве? Улучшается ли?

– Не полагаю, ваше величество; купцы там более приезжие, а с уничтоженьем главной квартиры они очень обеднеют: ибо мы там издерживали до миллиона рублей в год.

– Если перевести в Киев Бердичевскую ярмарку? Но я полагаю сие невозможным. Как ты думаешь о сем?