Читать книгу: «Старая знакомая. Повести и рассказы», страница 3

Шрифт:

Осенняя история

В дождливые дни Лариса Анатольевна любила сидеть в гостях у своего друга, художника-реставратора Бориса Бортко. Его мастерская находилась в центре города, в глубине большого старого двора, огороженная сетчатым забором, и скрытая от посторонних глаз кустами черемухи. Черемуха также закрывала все окна, поэтому внутри помещения было сумрачно, и оно имело сложную систему искусственного освещения для различных целей. Лампы дневного света предназначались для занятий детского кружка, софиты на высоких ногах – для освещения гипсовых розеток и натюрмортов, круглые стеклянные плафоны теплых оттенков, развешенные на стенах – для вечерних посиделок с друзьями. Однако Лариса Анатольевна больше всего любила вечерний свет зеленого абажура, низко висевшего над круглым антикварным столом, в сочетании с точечными светильниками по контуру потолка. В комнате воцарялась тихая интимная обстановка, хотелось пить чай с конфетами и говорить, говорить…

Мастерская принадлежала местному меценату и большому поклоннику живописи советского периода. Борис реставрировал картины из его коллекции и жил здесь уже второй год, находя такой вариант очень удобным. С Ларисой Анатольевной они познакомились полгода назад на юбилее у общего знакомого, и начали встречаться. У Бориса за спиной было два неудачных брака и дочь шестнадцати лет, которая сейчас жила с матерью в другом городе; у Ларисы – единственный тяжелый брак длиною в девятнадцать лет, который недавно пришел к логическому завершению и развалился. Примерно в один и тот же период жизни у них неожиданно появилось много свободного времени, и Боря и Ларисой проводили его вместе. Они ходили в кино, на выставки, к друзьям, сидели в мастерской, ездили на пленэры.

Через некоторое время Ларисе, всем довольной поначалу, вдруг стало казаться, что Борис, как приличный человек, должен предложить ей руку и сердце. «Это даже не для того, чтобы стать мужем и женой, – говорила она, – я больше не хочу семьи, но так было бы благородно с его стороны». Однако же Борис, наученный прошлым опытом, отшучивался. Говорил, мол, все это мы уже проходили, и предложения не делал.

Однажды они сидели в малом зале кинотеатра «Сатурн» на сеансе «кино не для всех». Показывали длинный фильм богемного французского режиссера под названием то ли «Голая лагуна», то ли «Прозрачная обнаженность». Картина состояла из нескольких сюжетов про любовь. В третьей части был история, очень похожая на ситуацию Ларисы с Борей, – короткая зарисовка про отношения зрелых людей, желающих близости, и не верящих в ее возможность. Все, о чем думает каждый из них, что недоговаривает, о чем мечтает, было показано просто, ясно и беспощадно.

«Это было так похоже на нас, что мне стало противно», – призналась Лариса вечером своей сестре.

Когда они вышли из кинотеатра, Боря некоторое время молчал, а потом прикурил сигарету и с досадой произнес: «Наснимут же фиников!»

Там же, у «Сатурна», Боря с Ларисой попрощались. После этого они больше не встречались и не звонили друг другу.

Статья

Ульяна любила рисовать с детства. Она была усидчива и старательна, поэтому, еще до поступления в школу, у нее уже накопилась целая коробка рисунков. Здесь были самые первые головоноги, домики и радуги, потом они сменились на котиков и ежиков, затем пошли феи и русалки, единороги и принцессы. После поступления в художественную школу детский воображариум быстро эволюционировал в карандашные рисунки гипсовых розеток и академические натюрморты акварелью. Мама хвалила Ульяну, хранила ее рисунки и говорила, что талант она унаследован от дяди Вовы, маминого двоюродного брата, и Ульяна обязательно должна стать художником, когда вырастет.

По окончании школы Ульяна поступила в институт на отделение художника- реставратора, уверенная в своем таланте и трудолюбии.

Курс подобрался слабый. В этом никто не был виноват, просто часть девушек была принята по блату, другие подались в реставрацию, не имея склонности к точным наукам, а кто-то просто пересиживал время от школы до замужества, и учеба в институте была для них что-то вроде прослойки между детством и самостоятельной жизнью. Ульяна не думала о замужестве и не мечтала о детях, а взрослую жизнь представляла себе ровно такой же, как детство, только без маминых нравоучений про необходимость женихов, заработка и предстоящую ответственность.

Ульяна дольше других засиживалась на уроках рисунка, не жалела красок на живописи и скребла пером на занятиях плакатного мастерства. За свое рвение она стала любимицей преподавателей, и вполне могла бы окончить институт с отличием. Этим, конечно, можно было гордиться, но к пятому году обучения ее приоритеты вдруг поменялись. Большинство сокурсниц успели выйти замуж, а Ульяна по-прежнему была одна, и ничего путного на горизонте не маячило.

«Как-то надоело все это, – думала она, возвращаясь домой с очередного просмотра, – и дни какие-то одинаковые, и картины получаются похожими одна на другую, и вообще – где мужики?»

В тот же вечер Ульяна объявила активный поиск жениха. Она пересмотрела свой гардероб, прибавила красок в макияж и остригла волосы, подписав им приговор фразой «как у старой русалки». Примерно через полгода нашелся подходящий жених, – спокойный, рукастый, не хуже, чем у других, и в скором времени они поженились. Потом родился Ваня, а через полтора года – Маша, и Ульяна полностью погрузилась в жизнь детей.

Пеленки, соски, распашонки, ежедневные купания и прогулки, – материнство поглотило Ульяну целиком. Детская кухня, дневной сон, плач по ночам, детский смех и детские болезни, первые шаги и первые слова, – все это затянулось на годы, и прежняя жизнь стала казаться лишь треснувшей скорлупкой, внутри которой начал развиваться живой росток.

Картины времен института переместились на балкон, потом – в подвал, этюдник пылился под кроватью, и Ульяна, казалось, совсем забыла про рисование. Но, как известно, все возвращается, и с каждым следующим годом все чаще вспоминались краски, появлялись новые сюжеты для картин, все больше Ульяна тосковала по личному времени, и однажды, отправив Ваню с Машей к маме, она вновь поехала на этюды. Забытые навыки быстро вернулись, как будто и не было того многолетнего перерыва, а вместе с этим вернулось и осознание себя художницей.

«Какую же ерунду выставляют в наших галереях! – возмущалась Ульяна, прохаживаясь по выставочным залам города, – мои работы на порядок выше этой мазни! Ну, серьезно, разве такое не стыдно выставлять?» Осознав, что она не хуже других, Ульяна стала принимать участие в выставках и даже вступила в члены союза «Живописцы нашего края», о чем раньше не могла и помыслить. «Я расту, развиваюсь, я молодец», – думала она, устанавливая новый холст на этюдник.

Как-то по весне в город привезли выставку Тарасевича, – художника, известного в узких кругах любителей примитивистской живописи. Его творчество восхитило Ульяну и сильно всколыхнуло, но как-то не по-доброму. «Он, конечно, молодец, – думала она, переходя от одного большого полотна к другому, – тут и композиция, и цвет, и талант. И плодовитость, черт возьми! Ну, конечно, он-то детей не растил! У него огромная мастерская, статус среди художников, и картины продаются, и на красках не экономит, – глянь-ка, какие размеры! Вот он пишет: «Я три года работал на академической даче в Карелии». Еще бы ты не зарисовал! Если бы я три года жила на академической даче, а ты бы пеленки стирал, посмотрели бы мы тогда, кто из нас художник!»

Ульяна пришла на выставку Тарасевича уже не в первый раз, зная, что завтра – последний день. Здесь же была назначена встреча с журналисткой, которая должна была взять у нее интервью для местной газеты, так как Ульяна накануне 8-го марта подарила детской школе искусств несколько своих работ и вполне заслуживала упоминания о себе в новостях. Журналистка опаздывала.

«Сколько времени своей жизни он тратит на рисование? Если посмотреть внимательно, то не очень-то он и старается. Но, как же здорово выходит!.. Чертовы мужики!».

Когда, наконец, появилась журналистка, они обошли выставку вдвоем и отправились в соседнее кафе, там уселись за дальний столик, поставили диктофон на запись, и Ульяна начала отвечать на самые простые вопросы, которые заранее приготовила для нее журналистка. Ответы получались злые, обидчивые и, в целом, непраздничные. Выходило, что Ульяне не нравилось все на свете – и то, что она выбрала путь художника, и ее образование, и отношение матери, и, главное, то, что она родилась женщиной.

– Да, я рисую, – говорила она, – но урывками. Между домашними делами, между утюгом и уборкой, между работой и магазином, между супом и компотом…

Журналистка обещала выслать текст на согласование до публикации, но почему-то этого не сделала. Статья вышла месяц спустя, когда Ульяна уже забыла про Тарасевича и интервью, про свои обиды на жизнь и то скверное настроение, которое было навеяно посещением успешной мужской выставки накануне 8-го марта.

Вечером в дверь позвонила соседка, сказать, что платежку за свет бросили в ее почтовый ящик, и заодно доложила, что прочитала про Ульяну в газете.

– Смешная статья получилась, да еще название такое забавное «Между супом и компотом»!

Костры

Гена был единственным парнем на курсе художественно-промышленного колледжа, непримечательным, тихим и медлительным. На уроках физкультуры смотрелся очень смешно, так как совсем не умел бегать, а тренер заставлял. На переменах он ни с кем не общался, стоял в стороне от девчонок и смотрел в окно. Также Гена наотрез отказывался заходить в класс, где рисовали обнаженку, без всяких объяснений со своей стороны.

На первых курсах колледжа и живопись, и рисунок идет у всех примерно одинаково плохо, а у большинства ничем не блещет и до самого окончания. Разница состоит в отношении учащихся к тому, что получается в результате. Радость от поступления в колледж и пребывания в настоящих художественных мастерских, с высокими потолками, мольбертами и неизменным запахом скипидара, на второй – третий год постепенно сменяется пониманием ограниченности своих возможностей, о чем свидетельствуют просмотры после каждого семестра. Проходя мимо разложенных на полу работ своих сокурсников, становится понятно, что ты, может быть, не худший из всех, но общая масса имеет невысокую концентрацию таланта и производимой красоты.

В момент этого осознания каждый выбирает свой отступной вариант. Кто-то вспоминает, что здесь готовят не живописцев, а художников по текстилю, и такой уровень подготовки вполне соответствует поставленной задаче, другие решают, что для дальнейшего роста еще целая жизнь впереди. Кто-то уходит в каракули, оправдываясь тем, что это современное искусство. Примерно восемнадцать из двадцати двух девушек осознают, что их основная цель жизни, это семья и дети, а роль учебного заведения состоит лишь в том, чтобы за эти несколько лет подыскать себе подходящего избранника. Так или иначе, процесс признания своей творческой беспомощности не проходит легко.

Однажды после неудачного весеннего просмотра Гена довез громоздкую самодельную папку с рисунками до подъезда, но в дом заносить не стал. Он поднялся к себе в квартиру, взял из кухни коробок спичек, спустился обратно и ушел в посадки, прихватив с собой работы, дожидавшиеся его у двери мусоропровода. Отойдя подальше от дорожки, где иногда гуляли мамаши с колясками, он выбрал место, не сильно заваленное сухими ветками, и довольно быстро сжег все содержимое папки, состоявшее из учебных натюрмортов карандашом и акварелью. После того, как был затоптан последний дымок от костра, Гена почувствовал настоящее облегчение от того, что никто больше не увидит его жалкие попытки в области изобразительного искусства. Простившись с прошлым, он настроился на будущие успехи, но, как выяснилось позже, на сожжение пошли работы и третьего, и четвертого семестра.

Однажды процесс уничтожения своих работ пошел не так, как задумывалось. Гена, как обычно, поплелся в посадки с папкой, не подозревая, что его увидел Дабл, сосед по подъезду.

Дабл был шумным малым, много пьющим и вообще, неблагополучным. Он носил на голове эрокез и называл себя панком, из чего следовало, что его поведение соответствует нормам некоей абстрактной группы людей, которым положено вести себя именно так, как он себе воображал.

Когда Гена скрылся в посадках, Дабл пошел за ним, надеясь увидеть там выпивающую компанию, но его ожидания не оправдались. Гена он нашелся быстро, – он сидел на корточках и задумчиво поджигал лист ватмана, но никого рядом не было. Дабл заинтересовался и подошел поближе.

– Привет, чего делаешь? – Дабл улыбнулся во весь рот, ожидая чего-то интересного.

– Привет, – смущенно ответил Гена, – вот, жгу работы.

– Да? – оживился Дабл, – всегда мечтал этим заняться!

Он выхватил из папки небольшой холст, попытался сломать его об колено, но ничего не вышло, холст только немного продавился посередине. Тогда Дабл стукнул его об березу, но и это не дало никакого результата. Дабл бросил холст на землю и стал на нем прыгать. Когда палочки хрустнули и повисли на жесткой промасленной ткани, он бросил истоптанную картину в сторону костра и потянулся за новой.

Гена не смог долго смотреть на это представление. Когда Дабл прыгал на третьей или четвертой работе, он встал и твердо произнес:

– Все, хватит!

Потом собрал оставшиеся работы в папку и ушел с ними, не оглядываясь и не обращая внимания на недоуменные восклицания Дабла, летевшие ему вслед.

С тех пор Гена больше не жег свои работы. То ли ему не понравилось, как это выглядит со стороны, то ли он понял, что они такой участи не заслуживают. К окончанию учебы он твердо решил, что не быть ему ни живописцем, ни художником по текстилю, и, неожиданно для всех, ушел в церковь дьячком, где служит до сих пор.

Гофра

Алена с детства любила искусство, но жизнь сложилась так, что она могла приобщиться к прекрасному только в роли зрителя. После окончания института по специальности «искусствоведение» она не нашла работы по специальности и уже пятый год сидела в жилищной конторе на выдаче справок о прописке, а творческому началу ее натуры оставалось только свободное от работы время.

Алена любила выставки. Она с одинаковым интересом рассматривала живопись и графику, стеганые одеяла ручной работы и глиняные горшки. Дело в том, что у Алены был свой секрет, – она всегда пыталась представить автора, глядя на его произведение, как бы различить личность творца по оставленному следу.

«Эти огромные холсты с потеками краски, наверняка работа молодого амбициозного человека. У него, должно быть, длинные волосы и безумный взгляд, он считает себя недооцененным гением и мечтает стать известным художником. Ну, а эти черно-белые старания тонким перышком на больших листах ватмана, – плоды трудов кропотливого дедушки в очках с массой свободного времени. Он, наверное, брюзга и достает всю семью своими нотациями. А здесь можно не сомневаться, – автор этой народной игрушки, должно быть, веселая краснощекая матрона. Она всегда в кругу детей, и печет свои свистульки, как пирожки».

Сама Алена хотела бы рисовать цветы на маленьких квадратных холстах, аккуратные и милые, похожие на вышивку, но у нее не хватало времени и, может быть, уверенности в себе.

Как-то утром в воскресенье, перед тем, как поехать на рынок, Алена решила зайти в галерею Хрипунова, где накануне открылась выставка местного художника- авангардиста с длинной двойной фамилией, которую ей никак не удавалось вспомнить. «Кобцев–Живодворский? Семенов–Тян-Шанский? Бонч–Бруевич?», – Алена злилась на свою забывчивость, и не заметила, как перед ней возник Серега Грач, который когда-то учился на параллельном курсе и жил как раз где-то в этом районе. Он приметил однокурсницу издалека и стоял, раскрыв объятья и широко улыбаясь:

– Кого я вижу!

Прятаться было поздно – Алена попалась. Она увернулась от объятий, но Серега поймал ее за рукав и установил перед собой. Он, явно, был с похмелья, много и громко говорил, и при этом махал руками. Алена смотрела на него снизу вверх и односложно отвечала на вопросы.

–Да, да. Дела нормально, иду на выставку. Фамилию забыла. Если хочешь, пойдем со мной. Да, бесплатно.

Чтобы не потерять спутницу, он взял с нее клятву постоять пять минут у входа, пока он сходит за угол, и быстро вернется, а то сильно мутит; но это ничего, дело обычное.

Не найдя в себе моральных сил на бегство, бывшая тихоня-отличница честно дождалась Грача под козырьком с надписью «Творческие галереи», разглядывая афишу. Там было написано, что выставка называется «Волшебная гофра», но фамилии художника, как назло, не было, а, может быть, она затерялась в длинном списке благодарностей, который занимал нижнюю половину афиши, или художник скромно считал, что не имеет права присваивать себе авторство этих случайных оттисков. Как следовало из описания, художник-авангардист мазал девушек краской, потом оборачивал их в гофрированный утеплитель, и отпечаток на блестящей волнистой поверхности был тем произведением искусства, которое сегодня выставлялось на суд зрителей.

В результате, Алена знала, что именно они идут смотреть, а Серега – нет.

Минут десять они молча ходили по выставке, рассматривая огромные кляксы неопределенной формы и довольно противного грязно-коричневого цвета. «Наверное, этот оттенок получился случайно, – подсказывал Алене внутренний голос искусствоведа, – просто остатки разных красок смешали в одном ведре». Серега, пытаясь разобраться в смысле данной экспозиции, быстро обежал весь зал, подходя почти вплотную к каждой из них, и внимательно просматривая изображение снизу вверх, потом снова вниз и вправо, до этикетки с названием, вернулся к Алене и возмущенно воскликнул:

– Что это за выставка такая? Меня вытошнило и то изящнее…

После этого Алена все-таки сбежала от Сереги, – ее так возмутило это заявление! Но, когда прошел гнев, она поняла, что все укладывается в ее обычное понимание – Серега такой же автор своих произведений, как и все остальные. Именно этот факт подвиг ее на покупку первого квадратного холста, и на рисование тех цветочков, о которых она так мечтала. Правда, цветочки быстро надоели, за ними потянулись пейзажи курортных улиц, потом – рисунки отдыхающих на пляже. Алена перестала ходить по выставкам, а ушла в свое собственное творческое плаванье, даже не вспоминая, что силы для первого шага ей дал именно Серега Грач, восхитившийся, не будем говорить, чем.

Валет, дама, король

Она плачет по утрам, ты не можешь помочь.

За каждым новым днем – новая ночь

Прекрасный дилетант

На пути в гастроном

Того ли ты ждал, того ли ты ждал?

Б. Гребенщиков.

Ленка плакала по утрам в течение полугода после свадьбы. Она старалась, чтобы ее слезы не увидел муж, уходила на кухню и ревела. Если молодой супруг замечал, что это опять началось, то принимал Ленкины слезы на свой счет и очень злился. Он никогда не пытался приобнять ее за плечи, успокоить или погладить по голове, не спрашивал, почему ей хочется плакать, а просто краснел от злости, ходил по квартире и пинал вещи, попадавшиеся под ноги.

Ленка не могла объяснить причину своих слез. Казалось, это не было связано с замужеством, но каждое новое утро давалось ей тяжело. Может быть, психика не могла перестроиться на новый лад, или что-то не то происходило с гормонами. Ленка сама была жертвой этого состояния, и успокаивать закипающего мужа у нее не хватало сил.

Со временем слезы по утрам стали реже, а потом и вовсе прекратились, но бессилие супруга в такой ситуации показало, что он явно слабее ее. Равно, как валет против дамы.

Через год они развелись, и Ленка нашла себе короля.

Он был сильнее, добрее, но еще и безумнее ее настолько, что жить с королем было совершенно невозможно. Когда он включал дурака, Ленка ужасно злилась. Она ходила по квартире, бросала тарелки об стену, пинала все вокруг, и даже не вспоминала, что это когда-то было в ее жизни.

Обитель

Таня вернулась в город к началу учебного года, но на занятия не приходила. Она, правда, появилась в институте 1-го сентября, но почти сразу ушла, сославшись на то, что плохо себя чувствует. После этого прошло уже две недели, а от нее не было ни слуху, ни духу.

Таня снимала жилье недалеко от института, в старом доме с аркой. На звонки и стук в дверь она не отзывалась, но через линзу глазка было заметно, что какое-то движение внутри присутствовало. Попасть в квартиру мне помогла ее соседка, – любопытная бабуля с клюкой, наблюдавшая из-за приоткрытой двери за моими попытками достучаться. Оказывается, у нее был ключ, на всякий случай, оставленный хозяевами квартиры, и соседке самой было жутко интересно узнать, что же там произошло.

Через отрывшуюся дверь просматривалось все пространство малогабаритной однокомнатной квартиры от темного тесного коридора до огромного окна напротив. Таня сидела на подоконнике в коротком ситцевом халате и накручивала на палец локон. Увидев нас в дверях, она повернула голову и спросила:

– Соскучились?

Соседка что-то пробормотала под нос и ушла. Я закрыла за собой дверь, и шагнула в комнату.

– Как дела? – спросила я осторожно, невольно копируя интонацию своей мамы, когда та хотела что-то у меня выведать.

Таня вздохнула и отвернулась к окну. Я села на край дивана, показывая всем видом, что визит будет недолгим. После нескольких минут разговора выяснилось, что она сильно переживает окончание первого в жизни романа, случившегося на летних каникулах в ее родной деревне.

– Да, всякое случается! Плюнь ты на него, – еще найдешь нормального человека! И, вообще, он тебя не достоин! – исчерпав обычный набор утешений, я замолчала.

Тане, конечно, хотелось выговориться. Выдержав паузу, она слезла с подоконника, встала посреди комнаты и заговорила медленно, с каким-то характерным подвыванием, свойственным чтецам стихов:

– Ты никогда не думала, куда все уходит? Прекрасный летний день, солнечный и жаркий, словно пропитанный медом, наполненный каким-то неземным блаженством от земли до неба, вдруг подходит к концу, и его съедают холодные сырые тени, а ты не можешь понять, где он теперь? Где тот беспричинный смех, чувство полноценности, где та гармония мира и красота всего сущего? Куда все это ушло? Ты можешь вспомнить этот день на следующее утро или через неделю, отметить, что, вроде бы, мы ходили на речку, плавали на лодке или были в лесу, но не можешь избавиться от ощущения, что это произошло уже давно, и с кем-то другим, потому что основная составляющая, – счастье этого дня, уже безвозвратно отсутствует. Ты замечала такое?

Я пожала плечами, хотя ответа, похоже, и не ожидалось. Катя опустилась на диван рядом со мной, откинула голову на спинку дивана и, мечтательно глядя в потолок, продолжила:

– Как-то раз, еще в начале августа, мы сидели, прислонившись спиной к деревянной стене сарая, и смотрели на поле за домом. Позади нас были воспоминания, впереди – мечты, над нами было высокое небо, а глубоко внизу – центр Земли. Все эти явления по сути своей бесконечны, но они так быстро уходят в перспективу, что видятся удивительно короткими. Окружающий нас день казался тогда стеклянным шаром, ограниченным со всех сторон чем-то незримым, а в центре шара были мы, как будто находились внутри глаза лошади, которая паслась неподалеку.

Я видела, как тень от сарая ползет по траве, и чувствовала, как ветерок холодит спину. И тогда я вдруг поняла, – моменты счастья исчезают так быстро от того, что оно не принадлежит этому миру. Его забирают себе некие боги, о которых мы ничего не знаем. Подумай, как обидно получается, – все лучшее, что мы можем пережить, у нас отбирается. С другой стороны, может, мы и нужны тем богам, как поставщики счастья? Или оно само улетает туда по принципу соответствия? Это не важно, но тогда я точно поняла, что есть некая обитель, наполненная счастьем, я почувствовала ее существование. Между прочим, этому даже есть подтверждение: «Счастливые часов не наблюдают». То есть, оглянувшись, не могут увидеть, куда делись эти часы! А их уже забрали в обитель вечного блаженства. Так вот, все наше счастье уже там, а мы – здесь, с тем, что осталось, то есть с чувством, что у тебя украли самое лучшее. В любом случае, эти дни были чистым счастьем, и, я точно знаю, они уходили на небо минута за минутой. А потом наползала тень. И, сразу с этой переменой, весь день вдруг исчезал, пропадал так внезапно, будто его и не было. А теперь что? Шумный и пыльный город, и опустошение. Знаешь, как пусто, когда у тебя забрали все лучшее?

Слезы покатились из глаз бедной Тани, тогда я погладила ее по руке и сказала:

– Посмотри на это с другой стороны – может, мы наоборот, берем его оттуда взаймы?

– Да, неважно. Выбрось это где-нибудь, – она сунула мне в руку листок, – я приду завтра на занятия. Я справилась, я смирилась. Только выбрось так, чтобы никто никогда этого не увидел.

Выйдя из подъезда, я разжала ладонь и посмотрела на драгоценную Танину бумажку, – тетрадный лист в клеточку, где округлым детским почерком было написано:

На ладони листа кленового

Прочитал о нас много нового,

Распрекрасного и расчудесного,

О тебе, кстати, много лестного.

То, что пока без имени,

Уже в силах и обнаруживается.

Подобно горчичному семени,

Пережившем лютую стужу.

Всё мощнее и выше,

Все изящней и строже,

И уже не подвижет

Взаимополезность множителей.