Читать книгу: «Непубликуемое», страница 20
Шустрый полковник с обвисшими щеками и оглушающим голосом отловил его на лавке как переодетого курсанта-самовольщика, и без лишних слов препроводил в штаб, намереваясь арестовать. Но в штабе гнев полковника иссяк. Полковник был вспыльчив по натуре, но быстро умел успокаиваться. Он внимательно выслушал злоключения паренька, буркнул "непорядок" и, буркнув еще раз что-то невразумительное, повел Люлина в кабинет. И тот не поверил своим глазам. Задним числом полковник заполнил вызов, расписался за начальника.
Какое чудо! Возвращаясь в КПП, Люлин таращился по сторонам, радуясь красным и желтым розам на клумбах, побеленным бордюрам, пламенеющим канавкам битого кирпича. Из-за учебного корпуса выплыл курсантский строй. Маленький баянист наяривал на инструменте, строй выводил песню. Люлин смотрел на них с завистью. "Повезло. А я? Училище блатное и без протекции – глухо. Семнадцать человек на место. Нет, трупом лягу. Неужели пролечу?"
Пешком, на попутных машинах к вечеру он добрался до учебного центра, где собиралась абитуриенты. Запыленный Люлин был измучен и голоден, но то, что он увидел, приятно поразило, обрадовало. Лагерный городок, разбитый в сосновом лесочке, наполняли запахи душистой смолы и теплой хвои. На дорожках между четырьмя рядами палаток, на лужайках, волейбольных площадках прохаживались, лежали полуобнаженные абитуриенты, прикрывая головы газетными панамами, подставляя малиновому солнцу тела. "Как на курорте", подумал Люлин и, приободренный, зашагал в сторону штаба, одноэтажную щитовую казарму. Там он нашел дежурного и сдал документы. Его приняли без проволочек, назвали номер роты, номер палатки. Незнакомый с расположением он долго скитался по лагерю, пока по табличке отыскал нужный номер.
Возле канавки для стока дождевой воды на корточках сидел черноволосый с кавказскими чертами лица парень, почти ровесник, выщипывал траву. Люлин, улыбаясь, наблюдал за его стараниями некоторое время.
– Тебе заняться нечем?
Парень устало поднял голову, привалился к палатке, окинул Люлина быстрым прищуренным взглядом.
– Н-не видишь, т-траву рву.
– Зачем?
– К-как зачем? П-приказали и рву.
– Кто был сей мудрец?
– Кто? – парень усмехнулся, смолчал, отер ладонью короткую шею, полез в карман за сигаретой. Люлин принял усмешку на свой счет, наумничал, голова садовая.
– Т-ты п-поступать? – оживился парень, аккуратно прикуривая от зажигалки.
– М-угу, – кивнул Люлин и ненароком как бы спросил, – тебя как зовут? Я – Валентин, Люлин.
– Ль-люлин? М-мое почтение. Антинский. Беджем зовут. Кости свои здесь уронишь? – он кивнул на палатку.
– Угадал.
– А вещи твои где, Ль-люлин?
– Все на мне.
Глаза Антинского жарко заблестели. Он зашевелил губами, иногда закрывая глаза, затряс головой по-козлиному: "Ч-че, блатной?». Волнуясь, он затряс головой, моргал и заикался.
– В каком смысле?
– Вот чудак! – проворчал парень. – Н-на лапу н-надеешься?
– Да ты что? Прекрати. Дай сигарету.
– Н-на. А Ч-че голый? – Антинский кивнул на тенниску.
– А ты не переживай. Где еще встретишь такого закаленного человека? Я по Союзу с отцом от пупа до носа покатался. И в Магадане, и в Хабаровске был.
– А-а, к-космополит.
– Дурак ты!
– Сам дурак. Есть хочешь?
– Хочу.
– В палатке "Д-дюшес", печенье. А с-совет дать? – спросил он вдруг и продолжал наставительно: – Не томи начальников вопросами. Их тут как в муравейнике. Не то на д-дискотеку загремишь. Эт-то на посудомойку. И не т-трепись! Донесут. – Он не сказал, что произойдет, если Люлин начнет трепаться и кто-то донесет, но было ясно, что во всяком случае не слишком приятно. – И береги к-комсомольский билет. Стащат – х-хана! Не д-допустят до экзаменов. Спихнут конкурента. Усек?
Началась экзаменационная лихорадка. По утрам абитуриентов выгоняли на зарядку из теплых палаток раздраженные сержанты, иногда отправляли в наряд на посудомойку или на заготовку дров. Чаще – убирать территорию. Абитуриенты педантично возили граблями по песчаным дорожкам, выкапывали, ровняли железобетонные столбики на дороге. И как бы между прочим готовились к экзаменам. Совсем редко выпадала свободная минута. И Люлии, набивая рот ежевикой, раздерганный экзаменационной борьбой, собирался с духом, подбадривал себя. Радости не было.
Баллы. Их не хватало. Они снились Люлину по ночам. А накануне последнего экзамена по лагерю разнесся слух, что резать безродных будут беспощадно. Эта блестящая перспектива Люлина не устраивала, не утешала, но он и не отчаивался, потому что устал до предела. На экзамене он обнаружил, что списки помечены крестиками. "А где моя фамилия? Ага. Вот". Внутри что-то оборвалось. Люлин испытывал в те минуты унизительный страх. Напротив его фамилии стоял крестик. Люлин готовился и слышал, как отвечал Коростынский – тупо твердил о натовских ракетах в Польше, – принимающий экзамен упорно вполголоса поправлял его и поставил "отлично". Следующим отвечал Люлин. Его не поправили, зато задали великое множество вопросов. Он понимал, что его постараются завалить, как лесорубы ловко спиливают лиственницу. Но такая кара казалась слишком жестокой и, негодуя, он отвечал уверенно, без промахов и все же едва не заплакал, когда получил оценку. На что было надеяться?
Но на мандатной комиссии чем-то недовольный начальник училища вдруг рубанул рукой и твердо сказал: "А этих зачислить!" И Люлин оказался среди "этих". Каждому счастливчику начальник долго тряс руку. Сердце Люлина обмирало от счастья. Пошатываясь, он вышел из здания, где заседала мандатная комиссия. Тепло летнего вечера расслабило Люлина окончательно. Он повалился на зеленую лужайку лицом вниз. Болела голова. Наваливалось опустошение. Он неподвижно лежал в траве, пальцы его дрожали, то разжимались, то сжимались в кулак. А в дремотном небе густой синевы, как обычно, плыли разрозненные облака.
Через день новоиспеченным курсантам выдали новенькую форму. После отбоя Люлин устроился в летней столовой и, отмахиваясь от комаров, любовно пришивал к хэбэ погоны, петлицы, кололся об иглу, но не злился, а еще аккуратнее, с какой-то лаской пришивал и приторачивал эмблемы – и мысли гудели в его голове. Управившись, он неторопливо, как в священнодействии, примерил форму, и, уверенный в своей неотразимости, спросил Антинского, великолепно ли сидит на нем сей наряд. Нет, но он же не подозревал, что кто-то может думать иначе. Алтайский почему-то страдальчески наморщил лицо, поджал скептически губы. Люлин, не долго думая, принялся ушивать форму до нормальных пределов. Возился он долго, почти до трех ночи и завалился спать с чистой совестью.
На утреннем осмотре случилось, однако, непредвиденное. Проходя вдоль строя, толстогубый, дюжий старшина Лабузов вдруг остановился напротив Люлина с подозрительным видом и, задрав брови, изумленными глазами уставился на брюки.
– Та-ак, – протяжно загудел старшина. – Без году неделя и уже бурые мальчики? Да? Я-те поборзею…
Люлин хихикнул.
– А скалиться, юноша, будете на кладбище, – любезно пообещал старшина. – После обеда с лопатой вижу за лагерем. Яма два на два. – Люлин обмер. Осерчавший старшина владел непостижимой тайной гипнотизировать, пожирать взглядом. – Для пустых консервных банок. Не слышу?
– Понял.
– Отвечайте есть.
И швы пришлось распустить.
…Первый день настоящей армейской жизни. Печет, слепит полуденное солнце. Командир роты старший лейтенант Хрычев, тщедушный низенький ростиком мужичок, прозванный злым гномиком, ссутулясь, прохаживается вдоль замершего строя, туда, назад, зычно командует:
– Равня-сь! Остав-ть!
Курсанты, напоминающие нашкодивших школьников, спешат выровняться, перебирают сапогами по плацу. Недовольный голос командует:
– Отстав-ть! Довернуть мизинец! Не так, балда! Палец большой по шву! Живот, живот убери. Ты на в Загорской семинарии. Грудь развернуть. Лева?! Корпус вперед! Ты с границы? Пограничным столбом будешь. Равня-сь!
Солнце еще пуще припекает. Разгоряченный воздух недвижен, и, кажется, звенит, и также звенит в ушах, в голове. Куртки потемнели на курсантских спинах. Люлину чудится, что ноги в сапогах плавятся.
– Товарищ старший лейтенант, – выкрикнули из строя, – можно отлучиться?
– Что? – рявкнул Хрычев. – Можно Машку за ляжку. В армии – разрешите. Терпи. Равня-сь!
Ряболицый "злой гномик", выказывая мелкие, прокуренные до желтизны зубы, расхаживается маятником. Новобранцы старательно вытягиваются. Матерясь, Хрычев подталкивает вперед прямые, как столбы, тела. Иногда он наклоняется, делая свирепое лицо, и щупает икры, проверяя напряжение ног. Курсанты, поначалу оживленные, за время занятий измучились и, упрямцы, отклоняются в вертикальное положение.
– Равня-сь!
Справа от Люлина стоял Антинский. Вдруг он отделился от строя и медленно поплыл вперед. "Выслуживается", – успел подумать Люлин и застыл в оцепенении, вылупив глаза. Антинский плашмя, как линейка, грохнулся на асфальт.
– Что там? – заорал Хрычев, всполошившись. – Ах, вашу так!
"Бедняга, – Люлин неподвижно стоял возле распластанного приятеля. – Перегрелся. Когда же перерыв? Кто следующий? Я? Я не хочу. "Он в совершенной растерянности наблюдал, как подоспевшие товарищи бережно переворачивают Антинского. У него какое-то восковое лицо, грязное, в пыли, с разбитым окровавленным подбородком.
Курсанты сомкнулись кольцом. Культурист сержант Родев, кличке "папа", танкист из ГСВГ (группа советских войск в Германии), держал голову Антинского в ладонях. На лицо лили из фляг.
– Что за паника? Смирно! – подбегая, вопил Хрычев. – Всем встать в строй. Живо, живо! Эй, вы двое, оттащите его в тенек. Отлежится. Ну, что вы возитесь?
– Он кажется, не дышит.
– Что?! Сердце. Массируйте сердце, остолопы! Живо.
– Глаза не открываются, – вторил тот же голос испуганно.
– Массируйте. В темпе. Молокососы, сынки, берут полудохлых в армию, а ты возись! Ну, что там?
– Очнулся!
– Все. Так, бойцы, вот вы, оттащите его. Всем в строй.
Неохотно построились. Антинский не исчезал из представления Люлина. Изредка будто из тумана выступало колючее лицо Хрычева. В глазах густо мельтешили серебристые крестики. Люлина охватила дрожь, мурашками покрывая тело. "Вот, кретин. Чистоплюй. Чего вбил в голову? Романтики захотелось. Сидел бы дома, ходил в институт. Нет, примчался…"
Но уже ночью, едва в палатку набились сокурсники, в тесноте, когда горячо дышат в ухо, принимая стакан с дурно пахнущим самогоном, купленным по дешевке в ближайшем селе, Люлин пил за поступление, за тех, кто в сапогах, и в хмелю воображал себя блестящим офицером прошлого века. Трехлитровую банку они, как ни старались, не осилили. Под низким грибком зябнул в сырой туманной ночи дневальный по роте. Люлин предложил ему обмыть мандатку и щедро налил.
– За нас, господа офицеры! – крикнул дневальный, и Люлин от души хлопнул его по плечу. В это время мелькнула чья-то тень. Люлин обомлел. По дорожке, шаркая тапочками, шел «злой гномик». «В гости пожаловал, встречайте», – втихомолку ругнулся Люлин, упал в канаву и пополз по-пластунски. Дневальный, качаясь, поплелся докладывать. Язык его заплетался.
– Эх, в морду б тебя.., – спросонья «злой гномик» не разобрался в чем дело и сверлил дневального тяжелым взглядом. – Утром доклад чтоб от зубов отскакивал. Полян? Проверю. – Он вдруг потянул носом воздух, заулыбался, кивнул и ушел.
Так и отгуляли мандатку. А «злого гномика» зауважали.
Было это в августе. И неужели так было? Потом Хрычев в гневе избил нерадивого курсанта, и партийная комиссия наказала офицера. С училищем Хрычев распрощался. На смену ему пришел Беликов.
…– Валюха! Люлин!
На ступеньках учебного корпуса поверх голов лейтенантов, которые валили валом по аллее, молодой офицер Люлин увидел курсанта Чижова. Высокий худой красавчик Чижов в парадном кителе пытался пробиться сквозь живой поток. Спешил. Куда там! Он собрал руки в замок и потряс ими над головой, что-то крикнул, Люлин не разобрал слов, до понял – Чижов прощался. Он уже развернулся и шел в корпус. Сердце Люлина сжалось: "На стажировку покатил. Чижик, чижик… Когда ж это было? Когда? Четыре года назад? Как давно. Да, тогда мы с голодухи наелись незрелых яблок". И за пару недель до окончания курса молодого бойца они угодили в госпиталь, где провалялись до присяги и особенно сблизились. Но присягу Чижов не принял. Перед выпиской он замкнулся, молчал, старался уединиться в аэрарии госпитального отделения. Люлин теребил его, вызывая на разговор, и Андрей, наконец, признался, что ему опротивело и он отчисляется. "Рвану домой, еще успею в университет". Гадкое настроение Чижов объяснить не мог, и Люлин подумал тогда, что Андрей просто измотался за месяц КМБ, когда мечталось скорее отбарабанить день и упасть на нары, когда ноги гудели, а усталость усыпляла, едва тело касалось деревянного настила. А здесь в трехнедельной тиши, госпитальных палат опять размягчился, вкусив волю "гражданки". Да, две ночки мы баловались со студенточками. С ними они познакомились в парке, куда убегали в тихий час дышать воздухом свободы. А после отбоя, проникнув через окно умывальника наружу, они бежали к ним в общежитие. В синих безразмерных пижамах, в тапочках на босу ногу они бежали и прятались от света фар машин за деревьями. Ночные прохожие шарахались от них. Путь к общежитию лежал через Лычаковское кладбище. Покрытое мраком, то глухое, то шумящее, оно нагоняло страх, и приятели неслись между могил во весь дух. Мнилось им, что из-за гробниц, надгробий к ним тянут руки ожившие мертвецы, подмигивают. Казалось, они преследуют по пятам. Страху доблестные курсанты натерпелись. Зато у студенточек веселились, вот потеха была. И боязно тогда было снова окунуться в жесткие ограниченные распорядком дня курсантские дни, когда нет возможности повеселиться или уединиться. Но Люлин переборол себя, а Чижов, упрям был бродяга, уехал в свою Москву, и дружеская зависть закралась в душу Люлина, зависть к воле Андрея, сумевшего отказаться от пойманной удачи.
Но зимой за два отпускных дня, проведенных в доме друга, ту зависть сменило недоумение. В глазах Чижова, мельком, невзначай как бы поглядывавшего на погоны, светилось неясное для Люлина сожаление и, уезжая, Валентин поразился когда Андрей, потупившись, неожиданно для Люлина сказал задумчиво во Внуковском аэропорту: «Я, Валюха, наверное, летом приеду…»
Не давал покоя взгляд Чижовап, в нем сквозил укор. И четыре года Люлин ломал голову, что заставило Чижова поступать во второй раз. «Выходку его припомнили и завалили». И после новой неудачи, после года службы на Тихоокеанском флоте, в третий раз он подал документы. Встретились уже в училище. Чижов? Курсант? Глаза его светились торжествующей радостью, но Андрей никак не влезал в привычном представлении Люлина в военную форму – остроумный, вольный в поступках парень, с утонченным вкусом.
Стояла глубокая осень. Поздним вечером заморосило, туман запеленал город. Таинственно горели фонари. Голодный, без копейки в кармане Люлин гулял в уединении по засыпающим мостовым и, поеживаясь, посматривал на окна. Он любил заглядывать в окна. Хотелось постучаться и по душам поговорить с живущими там.
Встречный ветерок обдавал моросью. До конца увольнения оставалось еще два часа. Люлин отирал лицо шершавым рукавом шинели. Он шагнул в переулок и тут невдалеке различил окна молодежного бара, праздно озаряемого красно-голубыми огнями, и сразу оторопел, затоптался. Он с тоской смотрел туда, где весело и пьются пьянящие коктейли, и шуршат, переливаясь, платья смазливых девчонок, виснущих на опрятных мальчиках. Он пошарил в кармане. Пусто. И захотелось, ни минуты не медля, уйти отсюда. «Загубил молодость. Загубил, – вертелось в голове. – Откуда эта озлобленность? Столько озлобленности! Откуда обида? Из-за чего? Оттого, что не испытываю удовольствия.
– Эй, брат! – из глубины переулка вынырнул парень. Он приблизился, без шапки, в куртке нараспашку, с белеющей на груди тельняшке, подступил, весь напряженно-энергичный, сунул шершавую ладонь, одновременно как-то шутливо выговорил: «Вечер добрый брат». И в темноте проступило бледное худое лицо, с едва заметной усмешкой, короткие мокрые волосы с островками седины. Люлин, охваченный волнением, замялся, кашлянул, виновато улыбаясь, с расстановкой сказал:
– Добрый. – И ощетинился. – А в чем дело? ("Чего он от меня хочет? Подкалывается? Драка нужна? Повод?")
– Да ты погоди, погоди, – с задышкой басил незнакомец и тянул Люлина за рукав шинели. – Три дня как я оттуда. Понимаешь, брат? – Он был пьян и жалок, но силен. – Один я, брат. Идем со мной! – Он нервно мотнул головой в сторону бара.
"Чушь сморозил", – устыдился Люлин и отвел глаза, сказал тихо:
- Извини, у меня нет денег.
Ветер обдал их новой волной мелкого дождя. Парень дышал с присвистом, легкие словно изрешечены.
– Зато у меня есть. Идем…
ГЛАВА II
Лейтенанты разошлись по ротам получать документы.
Люлин чувствовал усталость. Тело ныло, фуражка от малейшего движения скользила по потному лбу и от трех сигарет, выкуренных ранее натощак, кружилась голова. В парящей белоснежной рубашке, ворот которой подпирал черный галстук, в кителе и брюках, сшитых в аккурат по фигуре, казалось тесно, липко. В душе нарастало что-то незнакомое и тревожное.
В канцелярии было как после разгрома. Пиная вороха бумаг, озабоченный командир роты подбирался к сейфу и выдавал документы, одаривая всех грустной улыбкой. С выпуском кончилась его грозная красота, и усы не топорщились молодецки как прежде. Люлину показалось, он даже постарел за эти дни. Глаза утратили живой блеск. Валентин хотел обняться с ротным, но лишь протянул руку, и снова шевельнулось в душе что-то тяжелое.
Получая в финотделе деньги, Люлин притворно шутил. Деньги, мечта курсантских дней, полтысячи, упакованные в пачки, приятно отягчали карман. Но и деньги не слишком обрадовали его. "Ты доиграешься, парень, – недовольно ворчал он. – Заимел диплом. Двадцать один стукнуло. И недоволен? Счастье стороной обойдет".
Друг, Сергей Лесков, попросил подождать. Люлин спрятался в тени толстых каштанов. В пышных кронах полоскались солнечные лучи, бились в стеклах старых корпусов; когда-то в училище воспитывались юнкера. И уже не юнкера, и не курсанты, а молодые офицеры высылали на аллею, зашумели, загомонили, как на базаре. Бывшие курсанты третьего батальона.
Люлин снисходительно взирал на праздную суету. Он представил неблизкий путь в провинциальный курортный городишко, где их ожидал заказанный зал в ресторане, торжества, бессонная ночь и пожалел, что вынужден побывать там. Хотелось сию минуту забыть эти четыре года, проведенных за оградой, проститься навсегда с ушедшей здесь юностью. Он давно жаждал покоя. "Забиться в гостиничный номер. Там душ. На славу можно всполоснуться. Скинуть форму. И стоять до посинения под холодными струями. А потом нырнуть в постель. Закутаться в сыроватые простыни. Выспаться всласть за все эти годы".
Разлепляя, он облизал сухие, тонкие губы и сморщился. Принялся неторопливо отирать мятым платком лицо и шею. Наплывала тоска. Валентин закрыл глаза.
И когда подскочил малыш-первокурсник в добела выстиранном хэбэ, лихо козырнул, выпалил заученное поздравление, Люлин не сразу понял, чего он хочет. И полез в карман неуверенной рукой, где лежал припасенный железный рубль – символ офицерской обеспеченности. Рубль этот Валентин по традиции получил три года назад и теперь передавал. И, передав, вдруг насупился, приложил ладонь к горлу, потирая кожу, замотал головой. Где здесь прошлое и где настоящее?
"Наташка. Милая. Какой сейчас хаос творится в моей душе. Это полет. Это буйство. Пожалуй, лишь музыка сполна выразит переполняющие меня чувства. Слышу вальс Евгения Доги из кинофильма "Мой ласковый и нежный зверь". И музыку "Пинк Флойда" – из концерта "Обратная сторона Луны". Помнишь глаза, влажные от слез, большие и печальные, когда задыхаясь, надрывался тот голос, тоскующий по жизни и любви на Земле? Спросишь, что со мной? Ничего, все в порядке. Только боль и тоска и какая-то огромная личная вина".
Фотография. Ты не успела ее подарить. А помнишь, я признался, когда в иллюстрированном журнале наткнулся на цветное фото, где ты – вылитая ты, девчушка лет двенадцати в желтенькой курточке стоишь с охапкой багряных кленовых листьев в ладонях; утречком подморозило, ты смеешься, личико у тебя умильное, по бархатистым щечкам разливается румянец. Бывало, я проснусь ночью и лежу, не шелохнусь, смотрю на ту девчушку при лунном свете. Подолгу смотрю. А представляю не в памяти – наяву тебя. Глаза твои, полные грусти, и кроткую улыбку, что когда-то нежила мой взор. Я думал, постигаю таинства твоей души. Я думал, где-то вне земной оболочки наши освобожденные души встречаются. Нынче ощутимей боль сомнений. Когда это было? Когда?
Я смастерил рамку для портретика, уложил под стекло. Но, опаздывая в строй на занятия, забыл его на тумбочке, и командир взвода, проверяя порядок, приказал уборщикам его выкинуть. Сердце снова сжимает мелодия Доги, наполняет его грустью. Что я вижу? Мы в майском парке, как угорелые, несемся по аллее. Друг другу навстречу. Я ловлю тебя на лету, ты повисаешь, обвив мою шею. Я иступленно тебя обнимаю и кружу. Ты кажешься невероятно хрупкой. Целую тебя в горячие губы. Мы безостановочно кружимся и кружится в голове. Но вот мы валимся в пушистую траву газона и я успеваю шепнуть: "… люблю тебя…" Ты шепчешь что-то нежное, не позволяя досказать, и я, задыхаясь от волнения, опять неутоленно целую тебя. – Валентин будто вдыхал запах роз. – Откуда этот сладкий запах? Сладкие губы? Если б ты очутилась здесь…" Люлин очнулся.
– Слышали новость?! – кричал кто-то за спиной. – А Лесков-то с органами пролетел. Шибанули малость товарища.
– Неужели? – спросили высокомерным тоном.
– Что, раскололи беднягу? – переспросил третий.
– А ты думал. Низкий моральный облик. Ножки, сапожки, дамские ручки, – и этот кто-то первый залился слащавым смешком.
Фамилии Лескова Валентин не расслышал, но догадался – речь идет о нем, поворачиваясь, покрываясь не от жары обильным потом, он резко вскинул голову. Гурьбой мимо шли сокурсники, румяные, надушенные.
Кто же из них этот снисходительный говорун? Люлин догадался по голову – Соловьев. Еще миг и Соловьев пришел бы в восторг. Смех оборвался. Люлин понял, что замечен. Соловьев перехватил взгляд Люлина и нервно хохотнул – помешал, мол, ты, Люлин, подробность пикантную обсосать. Остряки заговорили о другом.
«Ловко, мужички, ловко. Навострились. Хорошо идейно подкованы. Вон какой фундамент подогнали. Мастера», – смеривая «мужичков» взглядом, думал Люлин, потом усмехнулся и отвернулся демонстративно. В ту минуту он очень был похож на отца.
…Лесков родился на Дальнем Востоке, в семье военнослужащего, как, впрочем, и Люлин. Он был бойким парнем с детства и рос, предоставленный сам себе, не испытывая влияния отца, вечно поглощенного службой. В классе седьмом Сергей превратился в отменного хулигана, связался с уличной компанией и вел разгульную жизнь. Однажды, когда они грабили и пинали валявшегося в пыли пьяного мужика – тот после получки возвращался домой – Сергею все вдруг опротивело. Ему и раньше не нравились такие «подвиги», сейчас же он представил на месте мужика своего отца и сказал друзьям: «Все! Надоело!» Дружки напомнили о «святых законах». Но Лесков плевать хотел на них и на их «святые законы». Двоих гонцов с ультиматумом он хорошенько отдубасил. Так от него отвязались.
После окончания школы отец спросил, куда он желает поступать. Сын пожал плечами. Тогда отец сказал: «Поедешь в училище! Выбирай». Сергей ткнул пальцем в карту. «Э-ге, сынок. Губа у тебя не дура, – отец одобрительно похлопал по плечу. – Считай, ты уже там. Дядя Слава поддержит». – «Попробуй пальцем шевельнуть! Я не поеду!» – «Что? Повтори». – «Изволь. По звонку я не поеду». – «Ты как с отцом разговариваешь?» Лесков старший отвесил сыну звонкую пощечину и как-то легко вздохнул, усмехнулся печально: «Извини».
Без скандала и шума Лесков прославился в училище, как скрытный и не без божьей искры вольнодумец. Умные мысли, которые изредка он обрушивал на окружающих, поражали последних чрезвычайно. Он и выглядел подобно мыслителям, не на двадцать два, а на двадцать восемь. О нем знали ровно столько, сколько прослышали с чужого голоса. Будто отец у него военный и фигура заметная. Но тогда почему Сергей рос без него? Будто он кандидат в мастера спорта. Но тогда какая нужда толкнула его бросить заниматься фехтованием? Прошел слух, что он завел в городе широкие связи среди студентов, легко знакомился с девушками и почитаем. Но оказалось, с женщинами он не развлекался.
Учился в роте некий Гусаров, бравый сержант. Чернявый большеголовый крепыш, он был нервным, горячим даже, и этим, и смуглой кожей смахивал на южанина. Гусаров закончил суворовское училище, и его прозвали кадетом. Кадетов в училище не уважали. Наловчившись разным армейским штучкам, кадеты-пройдохи отлынивали от работ и нарядов. Но Гусарова уважали. Кадет Гусаров однако жаловался на потерянное детство и недостаток витаминов в организме. Это, впрочем, нисколько не мешало ему затевать шашни в каждом увольнении и на любой дискотеке. Юбки мимо не пропустит – потешались над кадетом курсанты. У него было вдоволь и блондинок, и брюнеток, разведенных, замужних, девственниц, от шестнадцати до тридцати, просто любимых, просто подруг, просто знакомых. После каждой любовной удачи, Гусаров, бахвалясь, рассказывал в деталях. Однажды под мухой он проболтался в курилке, что "общался" с интеллигентной женщиной на сцене клуба, где стоял старинный концертный рояль, белый и скользкий.
Лескову было не до рояля. На третьем курсе он женился. Курсанты между собой сказывали, что он попался на крючок гулящей девке, но папа ее якобы большая шишка и солидные деньги делает. Лескову завидовали. Про деньги и чужого ребенка Лесков молчал, а про личную "Волгу" случайно обмолвился. Про семейную жизнь, он говорил, посмеиваясь. А вскоре и посмеиваться перестал, замолчал, вечерами в свободный час бродил в одиночестве в смиренной задумчивости по училищу, как будто утратив способность воспринимать прелесть живого мира.
… Головные боли не прекратились. Разминая сигарету, Люлин вновь вспомнил идиотский смешок Соловьева. "Что ж ты, Серега? Турнули тебя? Погорел с разводом? И куда тебя пнут теперь? Куда? Он снял фуражку. На лбу с поперечным порезом налипли сосульками непослушные прямые волосы. Капельками выступал пот на носу. Серые глаза были грустны и задумчивы.
Нетерпеливо он взглянул на часы, подул на горло, расстегнул китель. И тут из-за спины вынырнул Лесков. Он подошел неслышно, молчаливый, с багровым, напряженным лицом – стриженные волосы приоткрывали загорелый лоб – и тихо сказал: «Закавказский». Люлин побледнел, повел блуждающим взглядом. Сердце сжалось. «Почему тебя так…»
В Закавказском военном округе Люлин стажировался целый месяц. Днем температура подскакивала до пятидесяти, листья сворачивались в трубочку, солнце выжигало скудную зелень. За неделю простыни колом стояли от пота. Их, курсантов-стажеров, сразу же предупредили воду не пить и выдали в санчасти таблетки из неприкосновенных запасов в расчете одну на поллитра. Вода противно отдавала хлоркой. Но все же Люлин выпил без таблеток и трое суток бегал сторожить укромное место возле забора.
Попал он в кадрированный полк, расквартированный в местечке, которое Александр Македонский окрестил Долиной Смерти и проклял. Офицеры, прослужившие не один депо в полку, кто во что горазд, рассказывали легенду, согласно которой, совершая в Азию завоевательный поход, Македонский завел сюда свои фаланги. Коренное население, не желая подчиняться иноземцам, яростно сопротивлялось. Мелкие группы конницы коршунами налетали на фаланги македонян и, сделав черное дело, стремглав уносились прочь. Фаланги не успевали разворачиваться, таяли в боях на глазах. Воины гибли как мухи. То ли от невыносимой жары, то ли от смертельных окислов (знатные воины пользовались серебряными кубками, а не особенно приближенные пили себе на погибель из медных) – легенда хранит молчание. Во всяком случае, кости македонян обильно устилают Долину.
На языке военных это благодатное местечко звучало не иначе как дыра. Таких дыр, где в стужу, в грязь, в пекло круглые сутки несут ратную службу советские войска, брат офицер, что из плебейского роду, по Союзу наберется немало.
Горно-пустынный ландшафт Долины напоминал поверхность Луны; вечерами, когда в Долину ложились поседение лучи, в багрово-фиолетовых отсветах скалы казались угрюмы, задумчивы. И в окружающем Люлину мнилось что-то неживое, космическое. Пока еще знойный ветер теребил сухой ковыль, огненный пятак солнца быстро проваливался в ущелье. И с наступлением душной все свежеющей ночи, глухой, без проблеска звезды и толщах темноты, из темноты щитовых казарм выползали изможденные солдаты, длинным гуськом тянулись к единственному в части фонтанчику воды. Руки сжимали фляги.
И поражали, шокировали Люлина бешенные цены диких восточных базаров, куда он шел за продуктами, ибо в магазинах ничего не было, и манеры торговцев, швырявших на прилавок пахнущее дурно мясо, и беспробудное пьянство отчаявшихся офицеров, и смазливый капитан-алкаш, разжалованный в лейтенанты, кинувшийся в чайхане целовать его курсантские погоны. С ним они потом пили в захудалом кабаке, и капитан, светлая голова, прямой, как трамвай, и честный, размазывая по небритым щекам слезы, рассказывал Люлину, как тащит двенадцатый год службу, из Долины не выезжая, и вот утратил надежды на перевод, спился. Жена от него ушла, забрала детей, званий его лишили. Теперь он снова в запое и, чтобы утром поспеть на развод, спит в ротной каптерке в ящике из-под мыла.
Прошло несколько дней стажировки, и Люлин обгорел на солнце, как абхазец, выдающий на пляже лежаки. Он успел получить тепловой удар, и трое суток отваляться в санчасти, успел ввязаться в драку, защищая русского офицера, которого избивали смуглолицые из местных.
Однажды он со своими разведчиками сбегал в ущелье, немного повоевал и едва не свернул на каменистых россыпях шею, отделался лишь тем, что разодрал маскхалат и ноги до крови. В полк возвращались вместе с "Ю.Ю". Сокурсник Юрка, вечно угрюмый и возмущающийся, другим его Люлин не помнил, с угреватым лицом, высокий, крепкий, но неуклюжий парень, с роботоподобными движениями, выбиваясь из сил, тянул его почти всю дорогу на себе. Юрку – Юрия Юрьевича – никто и никогда не называл ни по имени, ни по отчеству, а только по первым инициалам – Ю.Ю., с легкой руки взводного офицера. Иногда к этим двум буквам добавлялись еще два слова: "Ю.Ю. все по…". Юрка был добряком по натуре, не обижался и позволял себя так величать. Шли они часа три. Выцедили всю воду, свинтили с фляжек крышки, вытащили резиновые прокладки и сосали их. Как дошли Люлин помнил смутно. Но когда добрались до воды, то выпили по семь кружек и по семь вылили на головы.
