Читать книгу: «Почтальон vs Редактор», страница 7

Глава 17

1943 г., Евгений Соболев

Они сразу решили выходить из избы, не таясь. Изначально понимая, что шансы не попасть под немецкую пулю у двух искалеченных, истерзанных людей невелики. На двоих у них было две взятых у полицаев старых винтовки-трёхлинейки и пистолет этой пытавшей их эсэсовки. Когда Женька попытался взять винтовку в обе руки, нахлынувшая боль заставила его уронить тяжелое оружие и со стоном упасть на окровавленную лавку: левая рука, похоже, была сломана в нескольких местах. Танкист, тяжело покачав обожженной головой, протянул ему пистолет, ещё забрызганный каплями свежей крови: Соболев осторожно вытер его о свою загвазданную гимнастерку. Сам Мацкевич сумел поднять винтовку, решительно, хоть и со стоном, передернул затвор и осторожно выглянул в маленькое треснутое окошко.

– Слушай, брат,– сказал он. – Шансов у нас мало. Но эти гады не ожидают, что мы выскочим. Поэтому: выходим, стреляем, берём у них «шмайссеры», стреляем. Идём к третьему «тигру» – он вроде на ходу и люки открыты, значит, думаю, никого там внутри нет – проветривают. Если сильно повезёт и есть горючка – тогда попробуем завести. Подстрелят тебя – беги все равно к танку со всех ног, как можешь. Семи смертям не бывать – а здесь мы ещё повоюем!

По сеням шли, осторожно ступая на половицы, приноравливаясь к шагам друг друга. В углу ещё тяжело дышал и хрипел второй полицай – ему первому танкист распорол косой грудь. Выскочив из избы окровавленные, измученные люди вначале ощутили дуновение свежего лесного воздуха, заполнившего легкие после почти двух суток нахождения в замкнутом пространстве. Спиной к ним, у самого крыльца, стояли двое немецких солдат в полевой форме, удивленно обернувшиеся на шум. Соболев с танкистом выстрелили одновременно, почти не целясь, в упор, и подскочили забирать их автоматы раньше, чем тела убитых фашистов тяжело повалились на землю. Ещё двух подбегавших к калитке немцев Петр спустя пару секунд срезал из «шмайссера», те отлетели назад, словно освобождая дорогу.

Бегом, вперёд! – крикнул танкист Соболеву.

Нужный танк был всего в каком-то десятке метров. Немцы не понимали, что происходит и откуда пальба, один из них, спрятавшись за гусеницей, полулёжа строчил вслепую короткими очередями в сторону леса.

На, гад! – с криком Мацкевич разрядил в него сбоку почти всю обойму, и, пригнувшись, схватив Женьку за рукав здоровой руки, потащил к танку. Ещё секунд восемь ушло, чтобы, вопя от боли, забраться на броню и подлезть к открытому люку башни. Оттуда было видно что немцы наконец догадались: к «тигру» с разных сторон уже бежало человек десять с криками и стрельбой, но Соболев и танкист вместе ввалились вниз головой в железное нутро танка и Петр из последних сил, подтянувшись, еле-еле успел захлопнуть люк буквально перед носом у залезшего на башню первым немецкого обер-лейтенанта, командира этой машины, и повернул неожиданно плавно двинувшийся один из трех запорных замков, а затем, метнувшись, также закрыл люки заряжающего и механика-водителя, прежде чем Женька отдышался и пришел в себя.

Внутри был полумрак, но свет пробивался уже свежими прямыми лучами через две боковые щели. Снаружи поначалу послышался топот ног по броне, затем все стихло. Немцы, собравшись возле танка, тихо совещались. Пётр приставил ещё горячее дуло «шмайсера» к одной из амбразур, затем зафиксировал автомат у спинки сиденья и осмотрелся.

– Черт, как здесь все… непонятно, – он, спустившись к водительскому креслу, пытался взглядом окинуть все имевшиеся перед ним рычажки, рукоятки и колесики управления. – Браток, я, я…, не знаю что делать. У них, гадов, здесь по-другому все. Женя, я ничего не понимаю, даже не знаю, как включить зажигание… хотя вот вроде бы ключ в замке… тут же бензиновый мотор, так ведь…?

Голос в голове Соболева уже не создавал непонятные идеи – ему шли четкие, ясные команды и сформулированные действия, и он вдруг понял, что выполняя их можно было достигнуть цели. Танкист во все глаза смотрел как Женька, будто заправский механик-водитель, включает последовательно все рычажки, переводит в нужную позицию дроссели, открывает топливные краны, а затем, выжав педаль сцепления и плавно вдавливая стартер, включает чужую боевую машину. Вот с рокотом загудел мотор, зажегся внутренний свет, освещая непривычно просторное танковое пространство, и удивленный Петр понял, что «тигр» завёлся.

– Ну ты даёшь, браток! Откуда ты…,– но встретившись с будто отрешенным взглядом Евгения, Мацкевич сразу осекся, махнул здоровой рукой и повернулся к водительскому креслу. – Ну, дружище, повоюем! – бодро сказал он, берясь за странный, похожий на автомобильный, руль и протягивая ноги к педалям управления.

Машина, почувствовав его движение, сделала первый резкий рывок вперёд, даже зацепив стоящий рядом другой танк. Немцы посыпались с брони в разные стороны, отчаянно крича и ругаясь, но Пётр двинул «тигр» назад и вправо, задевая и руша избушку, из которой они выскочили всего за пять минут до того. Падающие бревна застучали гулко по корпусу снаружи, танк на мгновение остановился, но водитель, резко нажав педали и вращая руль, вдруг почти развернулся на узкой площадке. Затем машина рванула вперёд, разбрасывая в разные стороны и сминая деревянные доски, клочки соломы и комья грязной земли от того здания, что ранее было деревенской комендатурой, и выехала на узкую распаханную земляную дорогу вдоль сохранившихся домов.

Курт Йорих и его шофёр с ужасом смотрели на приближавшуюся к ним танковую громадину, их возвращавшийся в деревню мотоцикл застрял в колее и Вилли, отчаянно ругаясь, пытался его вытащить, когда началась заварушка. Соскочить оттуда они не успели, «тигр» вмял их сходу в грязь, даже не делая попытки остановиться, Мацкевич отчаянно жал педаль газа, пытаясь уничтожить по пути как можно больше фрицев. Последнее, о чем успел подумать Йорих, было воспоминание того, что голос, приходивший к нему в видениях, вот уже несколько дней подряд почти не оставляет его и пророчит Вермахту скорое, неизбежное, кошмарное поражение, предотвратить которое уже невозможно. А затем небо и земля создали у него перед глазами круговерть, которая мгновение спустя закончилась ужасной темнотой от надвинувшейся и перемоловшей катками его тело танковой массы.

–… Вот и отлично! – крикнул Мацкевич, пытаясь одновременно крутить рулевое колесо, вжимать в пол педали и смотреть в обзорную щель танка. – Так их, гадов, их же техникой! Браток, ты держись, если бензина хватит нам, до наших доберёмся, дотянем… ты помогай мне, хотя бы в прибор перископа смотри, говори, куда рулить мне....

Он, казалось, весь преобразился, забыл о ранах, ожогах, пытках, будто слился с чужой машиной в единое целое, жилы на лбу вздулись, глаза горели огнём, весь разум был подчинён только движению вперёд! Танк резво соскочил с земляной дороги и рванулся напролом в лес, сбивая на пути мелкие деревца. Впереди разрывами ухал фронт, раскатисто говорили пушки, а в небе где-то уже совсем близко гудела и жужжала, подобно гигантским насекомым, бьющая друг в друга авиация и даже, сквозь лязганье мотора тигра, пробивался далекий стрекот пулемётных очередей.

– Вроде идем на юго-восток, – крикнул Петр, вглядываясь в щель амбразуры и светящиеся стрелки приборов справа. Если не собьёмся и не застрянем, через часок к фронту выскочим, а, браток!

Женька, сидя на месте наводчика, внимательно смотрел в линзы бинокулярного прицела. Не попасть бы в овражек или лощину, более-менее крепкие деревья «тигру» нипочём, а вот завязнуть где-нибудь было бы не кстати. Внутри, несмотря на жуткую боль в руке, чувствовалась лёгкость боевого задора и азарта, танк шёл по земле довольно легко, проскакивая мелкие бугры и топкие места.

– А вот же умеют гады технику делать, – как будто уловив мысли Соболева восхитился танкист. – Идёт мягко и плавно, даже не вибрирует, зараза. А управление такое удобное – нашим «тридцать четвёртым» и не снилось!

– Как бы не погнали за нами фрицы, – словно размышляя, вслух сказал Женька. – У них там были танки на ходу.

– А вот хрена им, – улыбаясь во весь разбитый рот, ответил Мацкевич. – Немец по бездорожью не пойдёт, мы ушли сильно на восток от дороги, в лес, а они побояться. К тому же у них, браток, много других дел сейчас, фронт наш по-любому к ним катится, им бы тикать надо, а не за нами гоняться....

– Стой! – заорал Евгений во все горло, как будто надеясь криком остановить машину.

«Тигр» неожиданно вылетел на небольшую, укрытую холмистой насыпью поляну шириной всего метров в сто. На другом ее краю, под деревьями, стояли три пушки и возле них копошились люди, уже разворачивая стволы в их сторону. Видимо, дорога проходила совсем рядом, и они напоролись прямо на находившуюся на марше в лесу противотанковую батарею.

– Стой, куда ты! – кричал Женька таксисту, резко давшему задний ход и теперь проламывающемуся через густые заросли, круша березки и орешник. – Это же наши, наши!

– Да, наши, только они сейчас как шмальнут по «тигру» бронебойным! – и в подтверждение этих слов снаряд пролетел буквально в паре метров и бухнулся яркой вспышкой в кустарник прямо за их машиной, подняв вверх кучу щепок, листвы и комьев. – Назад быстро, иначе нас разложат из ЗиС-ов¹⁷ тут! Пока мимо, далеко мы ушли уже. Надо спрятаться в буреломе, фронт, видно, уже совсем близко.

Соболев из последних сил схватил валявшийся между сидений «шмайссер», спустился к водительскому месту и навёл оружие на танкиста:

– Приказываю тебе, сержант, как старший по званию приказываю, едем к своим, слышишь меня! Немедленно, разворачивай машину, ну! – и ослабевшей рукой толкнул дулом автомата осовевшего Петра.

Они оба были настолько истощены, что еле шевелили переломанными конечностями. Но Мацкевич смотрел на него, оскалившись, ничего не говоря, и Женька вдруг опустил ствол.

Силы начали его оставлять. Крайнее измождение, бившая с утра лихорадка, боль сломанных рёбер и искалеченных пальцев, волнение и страх – все это напряжение, наконец, сказалось, и Соболев, тихо застонав, выпустив «шмайссер» из рук, завалился на край сиденья радиста и начал съезжать на холодный железный пол танка. Петр, остановив машину, подхватил его подмышками, усадил, пошарил в ящиках под сиденьями и, о чудо, нашёл початую вытянутую бутыль шнапса. По очереди отхлебнули по глотку – сознание Соболева стало немного проясняться. Они вдруг прислушались: ещё далеко, но явно приближаясь, перекрывая уже лязг их «тигра», раздавался мерный гул идущей техники. Танки явно шли через лес напролом, трещали сбитые и давимые гусеницами елки и березки.

– Танки это не «тридцатьчетверки», явно фрицы, – сказал Петр, еще сильнее оскалившись, отчего вид его обожженного лица стал зловещим. – Идут либо за нами, либо просто к фронту. Мы сейчас черт знает где, не поймёшь, куда ехать, карты нету, бензина, судя по датчику, в обрез.

И тут у Соболева опять запульсировала идея, также неожиданно и резко:

– Идти к линии фронта! Немедленно! Нужно спасать маршала! Только ты это можешь! Сейчас! – и так далее, все в том же духе. Кого спасать и как, Женька не понимал. Но спокойно, ровным голосом, собрав все силы, приказал:

– Сержант, ждём их, и как подойдут, двигаемся параллельными курсами. Идём к фронту. Рация не включена, авось, немцы примут нас за своих, так до наших и дотянем. Дальше по обстановке, стрелять нам все равно нечем, в поле выскочим и сразу сдадимся.

– Да нас расстреляют, как только покажемся! – закричал танкист. – Только бок нашей Т-34 подставим близко – и нам конец, браток. Мы из плена сбежали, я ещё пожить хочу, а умирать – так хоть не от своих! Уж лучше встать и в лесу переждать, пока наши наступать будут, так и найдут нас.

– Фрицы нас раньше найдут, – ответил Соболев, прислушиваясь к приближающемуся лязгу. – Мы ровно в полосе их наступления, будем ждать – снова в плен попадём. Давай-ка малым ходом вперёд, посмотрим, где мы.

– Ладно,– согласился Петр, как будто удивленный уверенностью и твердостью Соболева. – Едем вперёд, – и он вновь измученно припал к педалям и штурвалу управления.

Тяжелая машина уже почти двинулась, но гул и звон  другого мотора, раздался, казалось, уже совсем близко. Мацкевич осторожно выглянул через щель амбразуры и замер: «тигр» выезжал слева и спереди метрах в десяти от них, практически новый, со свежей краской на броне. Судя по всему, он и был во главе построения, тяжелого и мощного, идущего на наш укрепрайон, который, как помнил Соболев из полкового инструктажа, начинался где-то за лесом, на холмистых высотах возле все той же Ольховатки. Теперь и этот «тигр» замер, остановившись, видимо, экипаж не мог понять, что это за танк рядом с ними, откуда он взялся, и пытался безуспешно вызвать их по рации. Затем они увидели, что башенный люк открылся и фашистский танкист в блестящей чёрной куртке, появившись оттуда, слез с брони и медленно и осторожно двинулся в их направлении.

– Сержант, овражек справа от нас, ныряй туда, иначе они, как поймут, пальнут прямой по нам, – тихо сказал Соболев и Петр кивнул в ответ. Послышалось постукивание по корпусу снаружи – это немец секунд десять бил по броне стволом пистолета, прося открыть. Затем все смолкло.

– Давай! – крикнул Евгений, и танкист резко дёрнул рычаг коробки передач, вдавил газ и вывернул руль. «Тигр», едва не перевернувшись, с треском и скрежетом ломая тонкие деревца, слетел вниз, в широкую лощину, идущую до самой опушки, и почти скрылся в ней. Гусеницы с лязгом разрывали землю и корни деревьев, мотор надсадно выл, всасывая последние капли топлива, машина с Мацкевичем и Соболевым медленно летела к краю леса. Через пять минут гонки открылся просвет между кустами, и танк буквально вывалился из оврага на изрытое воронками поле, на котором в отдалении уже виднелись зеленые корпуса изготовившихся к атаке наших Т-34 – до них был примерно километр.

– Сейчас, спасти маршала, немедленно! – повелительно приказал голос в голове Женьки. И будто по волшебству, повернувшись влево, они увидел картину, как в замедленной съемке: застывший метрах в двухстах от них на опушке «тигр», поворачивающий башню в сторону так же застывшего ещё левее и впереди, на краю взрытой в поле воронки зеленого легкового автомобиля, к которому, крича, бежали через поле пехотинцы, тоже в зелёных шинелях и касках.

– Туда, тарань его, быстро! – скомандовал Соболев, и танкист, тоже как в тумане, направил машину прямо в борт изготовившемуся стрелять немцу. А через несколько мгновений, показавшихся Женьке годом, раздался оглушительный удар, спертое пространство танка, завертелось перед глазами, а затем столь же оглушительно наступила тишина....

Глава 18

1812 г., Дмитрий Неверовский

Неверовский устало переступил порог чёрной избушки, приткнутой на краю одной из улиц, отходящих от центральной площади Смоленска, где, как ему указали в штабе первой армии Барклая-де-Толли, квартировал Кутайсов. По всему городу стлался чёрный дым, офицеры и пехотинцы, которых он встретил на пути, постоянно чихали и тёрли слезящиеся глаза, кони хрипели и отказывались ехать, клоня морды к земле, несколько провиантских повозок застряло посреди улицы и фуражиры, отчаянно матерясь, пытались тянуть лошадей вперёд, рвя уздечки. Вдоль дороги то тут, то там, виднелись раненные: некоторые пытались идти в лазарет, опираясь на руки товарищей и тихо стоная, прочие же просто молча сидели, опираясь спиной на обугленные брёвна ещё уцелевших построек, и те, кто мог, курили самокрутки, ожидая своих подвод. Его 27-я дивизия, вернее то, что от неё осталось, выдержала сегодня все атаки, но потеряла за эти несколько дней боев почти половину состава. Все офицеры были в большей или меньшей степени выведены из строя, судьба хранила только самого Дмитрия Петровича, хотя в последнем бою у городских стен, уже после отбытия Кутайсова, пуля пробила рукав его мундира, но даже не задела плоть. Когда остатки дивизии, наконец, сменили и отвели в резерв, он несколько часов кряду, валясь уже с ног от усталости, занимался, тем не менее, кипучей деятельностью по восстановлению боеспособности: проверял, как его солдаты разместились на биваке, принимал отчеты по выбывшим, формировал заново роты, батальоны и полки, писал приказы на повышение и награждение отличившихся, требовал от штаба армии свежее довольствие, патроны и фураж. Около полуночи он, наконец, прикорнул на полчаса, склонив лохматую голову прямо на походный столик, за которым сидел, но очередной пакет от командующего армией сразу поднял его с ног. Багратион извещал о вероятном наступлении завтра и велел дивизии стоять в ружьё уже к шести утра.

– Стало быть, если более сон не сморит, несколько часов у меня есть, – подумал Неверовский, и пошёл пешком в штаб.

Открывая скрипнувшую дверь, он не встретил никого, и, только ступив в крохотные узкие сени, увидел под темной дверью впереди себя узкую полоску света, и постучался. Дверь открыл сам Кутайсов, распаренный, в простой белой рубахе, явно довольный и даже слегка навеселе. По комнате шёл тонкий аромат какого-то южного вина, рядом на маленьком столике стояла миска с холодным мясом и лежала начатая буханка ржаного деревенского хлеба.

– Входите-входите, Дмитрий Петрович, рад что вы невредимы, рубка на вашем фланге была ужасающей, – приветствовал он Неверовского, и, горячо пожав руку, посторонился, пропуская того к столу. Там, освещённая двумя-тремя лучинами, была разложена куча бумаг, генерал среди прочих заметил несколько незаконченных реляций по армии, штабные карты, какие-то военные чертежи, четверостишия и даже некие геометрические фигуры и уравнения. Все это лежало полукругом около походного стула, так, как будто хозяин работал над ними одновременно. Кутайсов, проследив его взгляд, веско молвил:

– Времени мало. Успеть хочу закончить все прожекты свои.

Дмитрий Петрович молча присел на низенький табурет у стола. Граф протянул ему наполненный вином хрустальный бокал, сам отрезал мяса и хлеба. Неверовского немного удивило отсутствие прислуги, повара, денщика, но и простота, с которой все было сложено и расставлено в комнате, показалась ему привлекательной. Он ещё раз достал перстень Берестова, выложил его на стол.

– Поручик Алексей Берестов пал три дня назад на моих глазах смертью храбрых, – утомленно и отрешенно сказал он. – И перед этим он просил меня найти вас, граф!

Кутайсов кивнул, переводя внимательный взгляд с перстня на Неверовского и обратно.

– Дмитрий Петрович, – спросил он вдруг очень спокойно. – Если Берестов отдал вам эту вещь перед гибелью, значит, вам что-то ведомо про глас грядущего, ведь так?

– Мой батюшка, будучи городничим в Золотоноше, говаривал мне, что есть некие посланники грядущего, и просил, отпуская на военную службу, оказать таковым помощь, какую смогу и как смогу. А более мне ничего не известно. Берестов, покойный, первым был за все время, кто пришёл ко мне. И я имею разумение что вы, Александр Иванович, что-нибудь мне расскажете, дабы далее я шёл по этому пути спокойно, и осознавая, что мне делать в следующий раз. А времени у нас уже мало, ибо через три часа мы должны, согласно приказу, атаковать неприятеля, посему слушаю вашу светлость со всем вниманием!

Кутайсов засмеялся и даже, показалось, обрадовался этим словам. Он с ироничным юношеским задором отрицательно потряс кудрявой головой.

– Дмитрий Петрович, я только что был на общем совете их высокопревосходительств главнокомандующего Барклая-де-Толли и командующего князя Багратиона. Там было много всего, что резало живьём по русскому сердцу, но итог один: решено Смоленск более не удерживать, а отходить в сторону Гжати и Можайска, дабы сохранить армию для решающего….

– Как! Опять отступать! Доколе же! – резко воскликнул Неверовский, и вскочил так, что табурет опрокинулся. – Мы сами отдаём супостату город, который только что такой кровью защищали! А что же наш князь…?

– Князь Багратион был в состоянии безумнейшей ярости. Все генералы, и я первый из них, было замышляли уже бунт против главнокомандующего, дабы сместить его и самим дать назавтра генеральный бой Бонапарту. Но потом....

Кутайсов вдруг остановил свой пылко начатый монолог и неожиданно опустился в какую-то мечтательную задумчивость, замолкнув почти на минуту. Неверовский тоже молчал, не торопя его, обдумывая сказанное: генеральский протест против приказа Барклая, несмотря на его возмущение, казался ему уже абсолютной дичью, караемой по закону военного времени расстрелом. Свеча в углу кутайсовского стола тихо потрескивала, пуская огонь в пляс, и только этот звук нарушал стоящую в комнате тишину.

–…А потом я услышал глас, генерал,– сказал вдруг Кутайсов, подняв кудрявую голову. – А может эта мысль пришла мне сама, не знаю, право. В самом городе сражаться нет никакой возможности и смысла, Наполеон сюда напрямик теперь соваться не будет, а просто обойдёт нас с флангов. На равнине перед стенами у нас нет шансов: француз будет вдвое сильнее и разгром пуще фридландского ждёт нас! За городом места драться тоже нет: позицию искать надо, а пока отходить. Вот и получается: кругом прав наш главнокомандующий. Нужно сейчас не о славе своей, а о родины судьбе думать, все ради неё, ради неё, Дмитрий Петрович! И глас об этом же твердил мне сегодня!

– Что за глас это, Александр Иванович, мне не ведомо. Но с позиции военной стратегии вижу я этот вариант правильным сейчас, заманивать неприятеля вглубь к Москве надобно, дабы от снабжения отрезать его. Ибо, как сам убедился недавно, в открытом бою он силён, а стоит укрытие найти – и вот уже на равных мы бьемся с ним. Согласен я с решением этим, хоть сердце мое не приемлет его.

Кутайсов кивнул, тяжело повел головой и поднялся, смотря в глаза Неверовскому, казалось несколько мгновений,что он не может решиться, но наконец, выпрямившись, он начал говорить:

– Дмитрий Петрович, ибо вы уже столкнулись с этим…, то извольте меня выслушать. Я полагаю, что все это происходит на протяжении долгих веков, а может быть и всю историю человечества, прямо от момента творения, бог знает, был он или нет, ибо у некоторых менторов современной науки есть в этом сомнения. Суть одна: кто-то, а особенно и почти всегда в годину тяжких испытаний, вдруг слышит некие мысленные приказы. Я говорю некие, ибо не знаю точно их природу: от бога они, диавола или каких-то других метафизических сил. Они приходят неожиданно, как некое озарение, идея, от которой трудно уклониться, приказ к действию, который невозможно не выполнить. Это действие может оказаться, как я знаю, ничтожным и простым, но и может требовать от человека полнейшего напряжения всех сил, как физических, так и нравственных, но и не всегда даёт результат, даже если сделано все, что возможно....

– То есть,– прервал его Неверовский, глаза которого уже расширились слегка от удивления. – Приказ сей нельзя не выполнить?

– Вот то-то и дело, что можно и не выполнить, и даже не знаешь, лучше будет или хуже в конце. Но я сталкивался с сим гласом всего несколько раз в жизни своей, и всегда делал, как чувствовал. И сейчас я слышу его все чаще, а Берестов, упокой господь его душу, рассказывал мне, будто бы сие предвещают скорую гибель. То ли чувства обостряются, то ли страх притупляется, но всегда знамение несёт глас сей и на ратные подвиги даёт указание. Тому из истории примеров великое множество, и подвиг трёхсот воинов в Фермопилах¹⁸ есть наипервейший известный из них по времени: не будь царь Леонид им ведом, разве пошёл бы он на миллионное войско персов? А вот вчера, генерал! Вы сами свидетель тому, как войска ваши повёл я на супостата в самый нужный момент по велению гласа! Но чувствую я, что путь мой скоро закончится на поле брани, и, клянусь, лучшей участи для себя я не желаю!

–Так, стало быть, Берестов предчувствовал свою гибель? – спросил изумленно Неверовский. – Он даже не шёл, а буквально бежал к ней, зная, что она суждена, гм…, предсказана ему этим гласом? Он на моих глазах бросился на французские палаши! Да, он увлёк за собой солдат в атаку, но смерть его удивительно безрассудной и самоубийственной мне видится. Не знаю, по чьему велению он это сделал, но думается мне, что это была воля лукавого, то есть глас сей есть какое-то дьявольское явление и следовать ему опасно…,– с жаром закончил он.

Кутайсов засмеялся каким-то детским искренним смехом, затем дружески положил руку на плечо генерала, как будто пытаясь успокоить его, спросил:

– Хотите ещё вина, Дмитрий Петрович? – и, получив отрицательный ответ, аккуратно долил свой собственный фужер.

– Уверяю вас, я мог бы прямо сейчас привести вам тысячи примеров доброй природы данного явления, как вы выразились. Но лучше всего послужит делу вот это письмо, которое я получил от Берестова только сегодня, хотя послано оно было вестовым четыре дня тому назад, – и он вынул из-за пазухи свернутый вдвое аккуратный лист. – Посмотрите, и, надеюсь, вы многое поймёте!

«Граф Александр Иванович!», – прочел Неверовский красивые и ровные, крупными буквами написанные строки. «Намедни вечером глас вновь пришёл ко мне, когда вёз я его превосходительству генералу Раевскому походный приказ. Мы русские и судьба родины заботит нас более, нежели собственная, и посему был особо взволнован я, услыхав, что наши армии обречены. Послезавтра Бонапарт займёт Смоленск и не даст нам соединиться – и тогда всему конец! Он разобьёт Барклая и Багратиона поодиночке и менее чем через месяц будет в Москве. В ночь отбываю я на Старую дорогу в 27-ю дивизию с важнейшим донесением, ибо только она на пути Бонапартовых войск сейчас стоит. Говорят, солдаты там совсем не обучены, и шансов француза удержать у них нет. Но попробую я пойти супротив предначертанного и сделаю все, что могу. А остальное меня уже не заботит, ибо путь мой почти что закончен. Прощайте, и да хранит вас Господь и глас грядущего!».

– Так,– сказал Дмитрий Петрович, отложив письмо, и, потрясённый прочитанным, пристально посмотрел на сидящего напротив графа. – …Итак, то есть…, стало быть, он заранее все знал наперёд. Но как такое вообще возможно?

– Вы правы, генерал! – с жаром воскликнул Кутайсов, и, вскочив, начал расхаживать по светелке. – Слушайте: с Берестовым я встречался всего дважды, но во вторую нашу рандеву он рассказал мне многое из того, что я ещё не знал и что меня поразило. Он был очень сильно осведомлён о гласе, возможно, даже, смог постичь его природу! Он говорил, что ведомы ему события грядущего наперёд на несколько лет, и, хотя все давно предначертано, но избранная персона, зная, как всему быть, может попытаться это изменить!

В этот момент за малюсеньким слюдяным оконцем послышался легкий шорох, но ни граф, ни генерал, не обратили на него ни малейшего внимания: один продолжал с волнением рассказывать, другой слушал с не меньшим волнением, слегка облокотившись на низкий стол с бумагами. Кутайсов продолжал:

– Генерал, эти попытки изменить грядущее – то, чему наш общий знакомец Берестов посвятил жизнь свою и карьеру. Он говорил мне ещё зимой о неизбежности нашествия Бонапарта, о том, что мы будем отступать и терпеть поражения, что француз будет в Москве и Петербурге, что смерть и кабала накроют нашу землю и это уже предрешено. Но ещё он искренне верил, что возможно все изменить, он писал мне, что нужно делать, чтобы это изменить. Якобы глас вещал ему о том, что можно заманить Наполеона вглубь нашей необъятной страны, заставить его потерять снабжение и взять измором, когда выпадет снег и придут морозы, когда он потеряется в наших диких лесах и полях, а мы будем вдвое, втрое сильнее его. Я постарался донести эту мысль до нашего главнокомандующего! И….

Кутайсов резко повернулся, продолжая свой монолог, но в этот момент раздался легкий щелчок и через мгновение в комнате оглушительно грянул пистолетный выстрел. Пуля, пролетев от окна через всю комнату, с треском ударила в лик иконы, висевшей в углу справа от фигуры графа. Неверовский вскочил и бросился в сени, на ходу вытаскивая шпагу, ошарашенный Кутайсов кинулся за ним, запнувшись по пути о порог светелки, но удержавшись на ногах. Оба они выскочили на затянутую гарью улицу и остановились, глядя то друг на друга, то по сторонам.

– Тихо! – прошептал Дмитрий Петрович, указывая шпагой в сторону угла покосившейся избушки, туда, где к ней привалился боком не менее покошённый, закопчённый сарай. – Стреляли оттуда!

И два генерала, крадучись в темноте, двинулись туда, держа оружие наготове. Но за углом никого не было. Только далеко, уже в конце улицы, слышалось удаляющееся постукивание конских копыт.

– Так,– сказал Кутайсов. – Стреляли явно в меня, упустили мы его уже, Дмитрий Петрович, увы! Но мне и не суждено погибнуть сегодня, кто бы это ни был, нет, еще не сейчас…,– задумчиво произнёс он, и как будто осекся в середине фразы, переведя взор на светлеющую на востоке полоску неба – это медленно и величественно поднималась заря, словно благословляя обугленный и заваленный трупами город, в котором до сих пор находились русские войска. Неверовский, пристально глядя на графа, нерешительно задал, почти выпалил из себя вопрос, который мучил его почти с самого начала их разговора:

– Вам, Александр Иванович, стало быть, тоже ведомо грядущее? И погибель своя, также как и Берестову, известна?

Сказав это, он будто бы осекся, в ожидании глядя на Кутайсова и молясь о том, чтобы его ответ был другим.

Но граф спокойно молвил, гордо откинув кудрявую голову:

– Ныне уберёг меня господь! Дмитрий Петрович, я рассказал вам многое сегодня, а остальное пусть пока при мне останется. Перстень поручика Алеши Берестова, если вас не затруднит, пускай с вами теперь всегда будет – дабы мог узнать вас кто-либо ещё из тех, кого глас посылает. За сим имею честь откланяется! – и протянул руку, как будто не желая более разговаривать и прощаясь. Их рукопожатие было долгим, Неверовскому даже на миг показалось что последним, но потом Кутайсов отпустил руку, и, резко повернувшись, пошёл обратно в свою избу.

Дмитрий Петрович возвращался на бивак своей дивизии быстрым шагом, почти бегом. События ночи захватили его полностью, но как человек военный, он сумел отбросить мысли об увиденном и услышанном от Кутайсова. Молодой офицер, адъютант Багратиона, со свежим приказом о немедленном отступлении из города ждал его, как только он переступил порог своей палатки, и, только отдав новые указания своим офицерам, он вспомнил о том, что сказал граф про смысл данного решения командования. А ещё о том, что на его последний и самый важный вопрос граф Александр Иванович Кутайсов так ему и не ответил.