Читать книгу: «Александр Маринеско. Подводник № 1. Документальный портрет. Сборник документов», страница 2

С другой стороны, мало кто из командиров бригады ПЛ Балтфлота в первых походах 1944 года смог добиться большего – сказывались длительный перерыв в плавании и, несомненно, определенная неуверенность перед лицом сильного и опытного противника, каким для нас на протяжении всей войны оставался немецкий военно-морской флот. Впрочем, вскоре наши подводники убедились в том, что немцы далеко не так всемогущи на море, как это казалось ранее – в течение последнего квартала 1944 года бригада потерь не имела, зато по докладам потопила 29 торговых судов и три боевых корабля. Реальные цифры были ощутимо меньше, но истина заключалась в том, что немцы не имели сил не только для эффективной борьбы с подлодками, но даже для непосредственной защиты своих конвоев – в них, как правило, число охраняемых судов превышало число эскортных кораблей, причём иногда даже в 1,5–2 раза. Самый эффективный способ защиты коммуникаций и главная причина потерь наших субмарин – постановка оборонительных минных заграждений вдоль трасс движения конвоев – не был использован немецким командованием по целому ряду причин. Для действий подлодок КБФ сложилась благоприятная ситуация, извлечь полную выгоду из которой мешали слабость разведки, отсутствие современных приборов обнаружения и целеуказания, а в определенной мере и пассивность ряда командиров, понимавших, что исход войны решается не на море, а на сухопутном фронте и стремившихся избежать ненужного, с их точки зрения, риска.

Из вышеизложенного можно прийти к заключению, что к началу 1945 года. А. И. Маринеско, имевший на своём официальном счету две победы, явно не возглавлял список наиболее результативных и прославленных командиров подлодок Балтфлота. На тот момент картина по видимой результативности среди 18 командиров боевых подлодок БПЛ КБФ была следующей: восемь официально засчитанных побед имел А. М. Матиясевич (командир «Лембита»), по шесть – С. Н. Богорад (Щ-310) и М. С. Калинин (Щ-307), пять И. В. Травкин (в 1942 г. в период командования Щ-303), по четыре – А. А. Клюшкин (С-4) и Р. В. Линденберг (Д-2), три – И. П. Попов (К-56). Равное с Маринеско количество имели П. П. Ветчинкин (Щ-309), П. И. Бочаров (Щ-407), В. А. Дроздов (К-51) и В. К. Коновалов (Л-3), причём по потопленному тоннажу все они, за исключением Коновалова, превосходили показатели командира С-13. Таким образом, А. И. Маринеско находился на 11-й позиции из 18 возможных (за вычетом «малюток» – на 11-й из 16 возможных). Если брать фактическую результативность подводников Балтфлота, которую на тот момент не мог знать никто, то и тут позиция нашего героя с одним поврежденным судном смотрелась ещё скромней – на 13-м месте после Клюшкина, Линденберга, Матиясевича, Коновалова, Могилевского, Дроздова, Травкина, Ярошевича, Попова, Ветчинкина, Богорада и Бочарова. Зато фамилия будущего «подводника № 1» в списках нарушений воинской дисциплины занимала одну из лидирующих позиций, а «терпимость» со стороны командования к данному вопросу в конце 1944 года заметно снизилась.

Одной из главных, но недостаточно освещенных причин падения уровня дисциплины на БПЛ была передислокация подразделений бригады в порты Финляндии. Почему реакция на проступки подводников после этого события стала намного более жесткой? В чем же было отличие финских условий от наших? С точки зрения командования и политотдела, это заключалось сразу в нескольких принципиальных моментах.

Во-первых, оказавшись за границей, тем более в капиталистической стране, граждане советского государства не имели морального права вести себя недостойно, подрывая тем самым такие важные тезисы официальной пропаганды, как успехи в формировании нового сознания советских людей, повышении их культурного уровня и т. п. Вековые традиции обычных моряков, стремящихся насладиться экзотикой и удариться в загул в первом попавшемся иностранном порту (а именно этот пункт, как мы знаем, был одним из принципиальных несогласий «торгового», по своей психологии, моряка Маринеско с положениями военной службы), должны были быть им чужды. Тем более это касалось лиц командного состава, которые в соответствии со своими обязанностями являлись не только воспитателями личного состава, но и должны были подавать ему личный пример. В качестве своеобразной компенсации предоставлялись отпуска (в т. ч. в дома отдыха подводников) и командировки к семьям в Ленинград, не говоря уже о попытках политотдела повысить качество культурно-массовой работы непосредственно в частях, но, как мы увидим на конкретном примере, это срабатывало далеко не с каждым.

Во-вторых, до сентября 1944 года Финляндия являлась военным противником СССР, её население воспитывалось в соответствующем духе, а потому весьма вероятными казались террористические акты по отношению к советским военнослужащим, попытки вербовки их иностранными разведками, выведывание у них сведений военного характера. С позиций сегодняшнего дня многие опасения командования кажутся чрезмерными или даже смешными, но фактически все они формировались в рамках стереотипов мышления той непростой эпохи и тезиса о необходимости максимальной бдительности, тем более в отношениях с иностранцами. К тому же, как следует из документов (док. № 5.18, 6.1, 6.19, 6.20), далеко не все поступки финнов по отношению к нашим морякам объяснялись одними добрыми намерениями или даже просто подчинялись законам формальной логики.

В-третьих, политотделу были хорошо известны возникшие у части личного состава сомнения в декларируемом советской пропагандой «бедственном положении трудящихся в капиталистических странах», особенно после того, как они ознакомились с состоянием дел на месте. Так, например, командир 3-го ДПЛ капитан 2 ранга Г. А. Гольдберг заявил: «Если бы у нас ликвидировали колхозы и создали бы единоличное хозяйство, оно выглядело бы примерно вот так, как эти домики в Финляндии». Чего же тогда можно было ожидать от рядовых краснофлотцев? Часть личного состава не могли не привлекать такие элементы «сладкой жизни» на Западе, как круглосуточно работающие рестораны, игорный бизнес и проституция. В политотделе боялись бегства из частей подобно тому, как это было в конце 1939-го – начале 1940-го гг. во время нахождения советских контингентов на территории тогда ещё независимых прибалтийских республик. К счастью, до этого, как правило, не доходило, и всё замерло на предыдущей стадии – массовых самовольных отлучках и пьянках, в том числе с участием финнов как мужского, так и женского пола. Причём даже такие жесткие меры, как предание суду и направление в штрафные подразделения, не могли заставить ряд офицеров и краснофлотцев не использовать свой шанс на «некультурный отдых», если таковой представлялся.

Ещё неприятнее для высшего командного и политического состава было то, что факт принадлежности моряков к коммунистической партии почти не играл никакой роли: проступки совершали как беспартийные, так и коммунисты. В декабрьском политдонесении (док. № 5.18) утверждалось, что число самовольных отлучек по сравнению с ноябрем выросло с 34 до 39, а общее количество дисциплинарных проступков установить крайне затруднительно. Для сравнения заметим, что в 1943 году на БПЛ совершалось всего по 6–7 самоволок в месяц. В стремлении навести порядок, командование и политотдел не стеснялись прибегать к драконовским мерам. Точное количество дел, переданных на рассмотрение суду военного трибунала за ноябрь и декабрь 1944 года установить не удалось, но из контекста документов вытекает, что их было не менее двух десятков. Но и этого оказалось недостаточно. В выводной части декабрьского донесения начальник политотдела БПЛ капитан 2 ранга С. С. Жамкочьян высказал мысль, что «для пресечения злостных нарушителей дисциплины целесообразно провести ряд показательных судебных процессов». В 1941 году именно на таких процессах были осуждены командир Щ-307 Н. И. Петров и уже упоминавшийся комиссар 5-го ДПЛ А. Г. Дымский. Теперь шанс стать героем подобного процесса выпал самому Маринеско, суд над которым должен был состояться в начале января 1945 года. Что же конкретно ему инкриминировалось?

Исходя из весьма неполных документов, рисуется следующая картина: после совершения ряда самовольных отлучек и аморальных явлений, включая ночевку с финской женщиной с танкера на борту ПБ «Иртыш» 11 декабря, парткомиссия БПЛ 29 декабря рассмотрела персональное дело коммуниста Маринеско. На заседании он «дал слово не повторять подобных фактов и обещал честной боевой работой искупить вину перед партией» (док. № 5.18). Но, как это неоднократно бывало и раньше, данное заявление оказалось пустыми словами. Записанная со слов Маринеско писателем Александром Кроном (повесть «Капитан дальнего плавания») история о новогоднем загуле с красавицей шведкой – хозяйкой ресторана⁸ в новогоднюю ночь оказалась не более, чем романтической легендой, придуманной для легковерных читателей. Фактически в соответствии с приказом командира БПЛ с 31 декабря 1944 года по 1 января 1945 года все увольнения на берег были категорически запрещены (док. № 5.20), и все описанное в повести «Капитан дальнего плавания», в лучшем случае, были мечтами самого Александра Ивановича в художественной обработке А. А. Крона. О реальных обстоятельствах самовольной отлучки, совершенной Маринеско 5 января 1945 года, свидетельствует сохранившаяся в архиве объяснительная записка его товарища, командира плавбазы «Смольный» капитан-лейтенанта В. С. Лобанова. Ввиду важности приведем её основное содержание:

«Придя однажды в комиссию⁹, я узнаю, что прачка¹⁰ уехала в Союз, мне пришлось искать новую через уборщицу, обслуживающую наших офицеров. С ней я встречался раза 3–4 и то в гостинице при посещении капитана 1-го ранга т. Белова. Разговор вели через переводчика, ибо она по-русски не говорит. Числа 2–3 января 1945 года я зашел по делам службы в комиссию, где узнал, что эту девушку уволили с работы за связь с русскими.

Придя на корабль, спустя 2 суток я рассказал капитану 3-го ранга Маринеско о случившемся, который высказал мне идею – пойти к ней и извиниться.

5 января 1945 года в 9 часов утра [я] решил пойти к ней сам, причём Маринеско об этом не знал. Капитан 3-го ранга Маринеско пришел ко мне 5 января примерно в 8 ч 30 минут и попросил у меня вина, я ему отказал, но он обнаружил его сам и выпил 100 гр. Когда я сказал, что иду в город, он мне ответил, что я иду тоже и идем вместе. Я у него спросил, имеешь ли ты разрешение от комдива. Он отвечает – да. Мы оба вышли в одиннадцатом часу, по пути выполнив служебные дела, я ему сказал, что зайду к этой девушке и извинюсь за причиненное мной несчастье и опять предупредил Маринеско, чтобы он шел на корабль. К ним мы пришли в первом часу. Выпили взятое мной вино и бутылку коньяку. Систематически водку я не употреблял, и после ранения ноги тем более по той причине, что у меня она отказывается работать. Здесь я охмелел и по сказанной причине решил прилечь» (док № 6.1). О дальнейших похождениях нашего героя в своей объяснительной Лобанов из соображений такта и товарищества писать не стал, а объяснительной самого Маринеско в деле не оказалось, видимо, по той причине, что сразу после возвращения в часть оба участника «рыцарского» похода были арестованы и отданы под следствие, которое должно было завершиться судом военного трибунала. Роль следственных органов должен был играть отдел военной контрразведки «Смерш», вследствие чего следует предположить, что основные документы по данному делу хранятся в Центральном архиве ФСБ, для нас пока ещё не доступном.

Теперь вслед за партийной ответственностью должна была наступить уголовная. Самовольная отлучка, а она была совершена Маринеско 5 января 1945 года далеко не впервые, считалась тогда и считается сейчас воинским преступлением. Ответственность за неё устанавливалась действовавшим на тот момент Уголовным кодексом РСФСР 1926 года. Там говорилось:

«193.5. Самовольное оставление военнослужащим своей части или места службы, продолжающееся менее шести суток, при условии добровольной явки признается самовольной отлучкой. В этих случаях в отношении самовольно отлучившихся подлежат применению правила Устава дисциплинарного… Всякое самовольное оставление военнослужащим своей части или места службы в боевой обстановке влечет за собой применение мер социальной защиты, как за побег… [Выделено составителями.]

193.8. Побег, совершенный в военное время или при боевой обстановке красноармейцем, а равно и побег, совершенный как в мирной, так и в боевой обстановке лицом командного, административно-хозяйственного или политического состава, влечет за собой применение высшей меры социальной защиты, а при смягчающих обстоятельствах – лишение свободы на срок не ниже трех лет с конфискацией имущества, при чем в военное время приговор к лишению свободы в отношении личного отбывания может быть отложен до окончания военных действий, осужденный же направляется в действующие части армии или флота на должности по назначению военного командования».

Статьи достаточно серьезные для того, чтобы все любители «рыцарского отношения к дамам» вмиг протрезвели, начали каяться и просить дать им возможность искупить вину боевой работой. В отношении Маринеско документ с просьбой об этом пока не обнаружен, но в том, что он был, можно не сомневаться, поскольку об этом прямо говорится в других документах (док. № 6.36). Был ли при этом Маринеско осужден трибуналом к сроку в исправительно-трудовом лагере с заменой заключения отправкой на фронт (известны прецеденты, когда служивших на боевых подлодках подводников не отправляли в штрафбат, поскольку их подлодки и так находились «на фронте») или заседание трибунала было перенесено на время после возвращения из похода с учетом его результатов, до конца не ясно, и пролить свет на это могли бы только материалы его дела, хранящегося предположительно в ЦА ФСБ. В любом случае он остался на должности командира подлодки, и уже спустя 6 суток после происшествия был отправлен в боевой поход.

С Лобановым всё получилось сложнее. За совершение самовольной отлучки он был приговорен военным трибуналом КБФ к 5 годам лагеря с заменой заключения отправкой на фронт, что для него означало службу в штрафбате в течение двух месяцев. Шли последние недели войны, и командир плавбазы понимал, что он может попросту не успеть отбыть до Победы срок нахождения в штрафбате, а это означало последующую отправку в лагерь для отбытия оставшейся части наказания. Именно поэтому 20 января он написал покаянное письмо (док. № 6.1) с просьбой оставить его командиром плавбазы «Смольный» и обещал не допустить повторения подобных случаев впредь. Письмо прилагалось к рапорту командира БПЛ КБФ в адрес Военного совета КБФ с просьбой в связи с нехваткой офицерского состава оставить Лобанова в прежней должности. Данное ходатайство было удовлетворено, а то, как этот офицер, оставшись другом Маринеско, сумел сдержать данное им слово, мы ещё увидим.

Из всего вышеизложенного можно сделать сразу несколько выводов.

Во-первых, решение отдать Маринеско под суд совершенно не подходит под формулу сведе́ния счетов кого-то из командования и/или политодела с непокорным командиром. Офицер совершил далеко не первое за время своей службы грубое нарушение воинской дисциплины, которое по законам военного времени должно было караться очень сурово в уголовном порядке; многократно предупреждался, обещал исправиться, но, несмотря на это, продолжал совершать проступки вновь и вновь. Кредит доверия закончился, а чаша терпения переполнилась. С учетом того, что ситуация с дисциплиной в бригаде после перебазирования в Финляндию оставляла желать лучшего и требовался показательный процесс, шансы Маринеско и в дальнейшем избегать заслуженного наказания резко сократились.

Во-вторых, часто повторяемый тезис о том, что во время войны все «расслаблялись» одинаково, при столкновении с реальными документами не выдерживает серьезной критики. Да, выпивали многие – не будем забывать про узаконенные ежедневные «наркомовские» 100 грамм, – но так, чтобы это отражалось на исполнении служебных обязанностей – единицы, по крайней мере, среди командиров кораблей. И уж, во всяком случае, никто из командиров за всё время войны не допускал срывов плановых выходов подводной лодки в море по причине пьяных загулов. Если поднять политдонесения с декабря 1944 года по май 1945 года, то можно убедиться, что из 18 командиров боевых подлодок КБФ по причине личной недисциплинированности там упоминаются только двое – Маринеско и командир К-56 И. П. Попов. Об остальных, если и вспоминают, то только в связи с нарушениями, совершавшимися их личным составом. При этом выясняется, что в бригаде имелись экипажи, где дисциплинарные проступки вовсе не совершались на протяжении довольно значительных промежутков времени. Так было, например, на Щ-307 (капитан 3 ранга М. С. Калинин), Щ-318 (капитан 3 ранга Л. А. Лошкарев), Щ-407 (капитан 3 ранга П. И. Бочаров), где в январе и феврале 1945 года случаев нарушения дисциплины не имелось. В то же время командиры этих и других подлодок подвергались критике вышестоящего командования за недостаточные результаты боевых походов и другие упущения по службе, причём иногда довольно жестко. В сумме всё это не дает оснований считать, что все остальные офицеры ходили у командования и политотдела в «любимчиках», а Маринеско стал жертвой мифического тайного заговора.

В-третьих, как это не неприятно констатировать, но сам Александр Иванович, мягко говоря, сильно грешил против истины, когда рассказывал А. А. Крону, что «новогоднее приключение» в Турку было первым и последним серьезным нарушением за всё время его службы. Да простят нам параллели, но его версия событий больше напоминает рассказ бывалого уголовника: – «За что ты сидишь?» – «Да ни за что!» Подобная позиция, несомненно, свидетельствует о том, что даже спустя много лет после описываемых событий А. И. Маринеско не осознал недопустимость грубых нарушений воинской дисциплины в боевых условиях, не чувствовал за собой никакой вины и не признавал справедливости наказания. Об этом свидетельствует, в том числе, и нарочито упрощенный язык его рассказа А. А. Крону: «Мы с другом моим Петей Л. (по некоторым данным, под «Петей Л.» выведен друг Маринеско Василий Лобанов – см. приложение № 3)… решили пойти в город» – сказано так, будто выход в город был свободным, туда можно было идти и возвращаться по собственному желанию. На самом же деле выход в город был жестко регламентирован, осуществлялся по серьезной необходимости и только с разрешения вышестоящего командира.

Или другое место в рассказе: «Обоим грозил трибунал. Но потом обошлось. Комдив Орёл – умный человек, понял настроение экипажа…» – насколько нужно быть уверенным в наивности собеседника, чтобы говорить ему, что решения об отдаче военнослужащего под суд принимались и отменялись лицом в ранге комдива? В сумме эти и другие моменты повествования ещё раз доказывают, что когда в начале января 1945 года «Маринеско просил командующего КБФ отменить своё решение, обещал исправиться, а также просил, чтобы ему было разрешено выйти в боевой поход командиром ПЛ, где искупить свою вину» (док. № 6.36), его раскаяние и обещание не повторять подобных вещей вновь были неискренними. Впрочем, в этом можно легко убедиться на основе последующих событий.

Тут необходимо сказать пару слов относительно «настроений экипажа», которые, якобы, понял комдив Орёл. В среде моряков гуляет легенда, что после того, как Маринеско вернулся из самовольной отлучки и был отстранен от командования подлодкой, в штаб (какой именно – в легенде звучит противоречиво или не уточняется) явилась вся команда и заявила, что с другим командиром она в море не пойдет. Могло ли такое быть? Если бы было, то такой факт, как проявление массовой нелояльности, должен был неизбежно попасть в политдонесение или даже спецсообщение по линии политотдела, а ничего подобного в архиве не обнаружено. Важно другое: подлодка и её экипаж находились на Ханко, а командующий КБФ адмирал В. Ф. Трибуц, который принял решение рассмотреть дело Маринеско после возвращения из боевого похода, – в Ленинграде. К нему экипаж С-13 точно не ходил и никакого влияния оказать не мог, тем более что, как уже говорилось выше, никакой информации о подобном требовании экипажа в штаб флота не поступало. Не могли они ходить и к командиру бригады, поскольку он находился в Хельсинки на борту плавбазы «Иртыш». Так что решение было принято по доброй воле комфлота, хотя он, принимая его, несомненно, советовался с командованием БПЛ, а оно и без экипажа С-13 знало, что в данных условиях быстро заменить Маринеско другим командиром не получится и график выхода лодок на позиции, за что отвечало и командование БПЛ, и командование флота перед Главным Морским штабом, будет сорван. В общем, после первой нервной реакции случай сочли недостаточно значимым, чтобы «стирать своё грязное белье» на глазах у Москвы. Судя по рассказу Маринеско, всё это прекрасно осознавал и он сам («корабль в готовности, снимать командира, ставить нового – моро́ки не оберешься»), отчего его уверенность в собственной безнаказанности выглядит особенно циничной и издевательской по отношению к своим прямым начальникам, которые требовали от него всего лишь выполнения требований законов и устава.

Здесь мы непосредственно приступаем к анализу того самого январско-февральского похода 1945 года, за который Маринеско и снискал славу «подводника № 1».

Обстановка в конце января 1945 года на Балтике оценивалась немецким командованием как критическая. Это было обусловлено главным образом стремительностью прорыва наших войск к Кенигсбергу, Пиллау и Эльбингу. В связи с резким изменением наземной обстановки немцам требовалось одновременно решить несколько весьма сложных задач:

1. Поддерживать снабжение курляндской группировки, а главное организовать вывоз из Курляндии в Германию восьми дивизий. Помимо этого, с 23 по 28 января немцы частично морем эвакуировали гарнизон Мемеля (две дивизии), что также потребовало определенных усилий со стороны германских ВМС.

2. Организовать артподдержку сухопутных войск тяжелыми надводными кораблями 2-й боевой группы кригсмарине – сначала у берегов Земландского полуострова, затем одновременно ещё и в южной части Данцигской бухты.

3. Осуществить эвакуацию недостроенных и ремонтирующихся кораблей с судоремонтных предприятий в Кенигсберге и Пиллау в порты западной части Балтийского моря.

4. Произвести эвакуацию большой массы беженцев – населения Восточной Пруссии из районов Пиллау и Готенхафена.

5. Осуществить разминирование Данцигской бухты, в начале и середине января сильно заминированной англичанами с воздуха. Ещё в конце 1944 года все корабли в Данцигской бухте и у Либавы выводились и встречались неконтактными тральщиками и прорывателями минных заграждений, но теперь требовалось протралить ещё и районы боевой подготовки учебных соединений ПЛ, а также районы маневрирования кораблей 2-й боевой группы. Помимо этого, существовала и осознавалась перманентная угроза скрытных постановок якорных мин с наших подлодок, так что в составе наиболее ценных конвоев (лайнеры, войсковые транспорты, госпитальные суда, танкеры), как правило, выделялся один тральщик или миноносец с быстроходным подсекающим тралом.

6. Организовать перевод в порты западной части Балтийского моря соединений учебных флотилий подлодок (операция «Ганнибал»), а также многочисленных вспомогательных кораблей ВМФ из тыловых соединений (например, плавсредств школы торпедной стрельбы, различных учебных и опытовых кораблей и т. д.).

Чтобы понять масштабы только последнего мероприятия, нужно вспомнить следующие цифры. На 1 января 1945 года в кригсмарине числилось 425 подводных лодок, из которых 144 относились к боевым, 99 – к учебным и 182 проходили испытания и боевую подготовку. Практически все учебные флотилии и значительная часть проходивших испытания подлодок на этот момент находились в Данцигской бухте. Точное число находившихся там субмарин не поддается учету из-за полного уничтожения документов учебного командования подводных сил, но оценочно оно составляло от 150 до 200. Забегая вперед, отметим, что в соответствии с планом начавшейся 23 января операции «Ганнибал» переводу подлежали все учебные флотилии с их плавбазами и прочими вспомогательными судами, а также те подлодки из числа вступавших, на которых обнаружились неисправности, требовавшие работ на судоремонтных заводах – всего около 90–100 подлодок. Достаточно сказать, что через зону ответственности немецкого «Адмирала западной части Балтики» в основном с востока на запад в январе 1945 года прошло 78 подводных лодок, в феврале (в основном в течение первой недели месяца) – ещё 90. При этом растянуть переход на длительное время не позволяла обстановка на суше, стремительно развивавшаяся не в пользу вермахта.

Несмотря на большую важность, придававшуюся решению этой задачи, эскортных кораблей для неё не нашлось – немецкие субмарины осуществляли переход группами в надводном положении в составе своих флотилий совместно с плавбазами, имея в охранении торпедоловы (помимо кораблей спецпостройки в этом качестве использовались также трофейные и старые немецкие миноносцы и тральщики). Часть подлодок на момент выхода была неисправна, вследствие чего их пришлось вести на буксире. Подготовленный в крайней спешке, переход сопровождался многочисленными происшествиями. Подлодки могли терять в темноте свои отряды; на них случались неисправности, заставлявшие вернуться в порт убытия; из-за обрыва буксиров неисправные субмарины оказывались одни, и на помощь им приходилось спешно отправлять спасателей. Был даже случай, когда из-за произошедшего шторма на одной из субмарин оборвало радиоантенны и с ней двое суток отсутствовала связь. На её поиски учебное командование подводных сил отправило семь подлодок! Кроме того, на северо-востоке от Данцигской бухты, то есть в восточной части позиции С-13, находились полигоны боевой подготовки 27-й учебной флотилии, к которой были приписаны все принятые от промышленности и проходившие курс боевой подготовки подлодки. Иными словами, в пределах позиции С-13 ежедневно находилось до двух десятков немецких субмарин! Не удивительно, что в сложившейся обстановке, обнаружив неизвестную лодку, немцы не спешили применять оружие, а всегда запрашивали опознавательный сигнал, что, как мы убедимся, давало Маринеско большую фору на выполнение маневра уклонения или срочное погружение. В ряде случаев корабли эскорта даже не докладывали об обнаружениях «эски», по-видимому, считая субмарину своей.

Лодка покинула базу 11 января и находилась на позиции № 4 (маяк Риксхёфт – Кольберг) с вечера 13-го числа. Традиционно в отечественной историографии всё содержание этого похода сводится к потоплению двух крупных судов, а все остальные события не упоминаются вообще. Мы попытаемся нарушить этот негласный закон и рассказать обо всех боевых эпизодах январско-февральского крейсерства С-13. Ведь для верного раскрытия личности человека нужно рассмотреть не только его успехи, но и неудачи, не так ли?

«Правильность понимания» боевой задачи явствовала уже из первых действий Маринеско на позиции. 16 января лодка пыталась перехватить обнаруженный авиаразведкой конвой. Отказаться от перехвата заставил лишь 8-балльный шторм. Первый контакт с противником состоялся в 02.30 21 января по московскому времени. Сигнальщики «эски» обнаружили неподвижно стоявший корабль противника с включенным белым постоянным огнем, который они приняли за быстроходную десантную баржу. При сближении в 03.03 наша подлодка также была обнаружена, доказательством чего стал запрос опознавательного сигнала с немецкого корабля. Маринеско от продолжения атаки сразу же отказался и лег на обратный курс. В течение отхода было обнаружено ещё несколько единиц, принятых за дозорные катера. В 04.55 был обнаружен конвой, но попытка сблизиться с ним спустя 6 минут привела к обнаружению очередного дозорного катера. В этих условиях Александр Иванович принял решение отказаться от продолжения атаки, что при разборе похода было одобрено командованием. Из радиоперехватов и дешифровки немецких сообщений, в рамках проводимой англичанами операции «Ультра», известно, что первой обнаруженной «баржей» являлась одна из новейших немецких подлодок XXI серии «U 2518», которая, в свою очередь, обнаружила неизвестную субмарину без огней, не ответившую на запрос опознавательных. Это обстоятельство дает основание полагать, что и остальные, обнаруженные с С-13, «катера» и «конвой» относились к кораблям учебного командования подводных сил кригсмарине, поскольку фарватеры движения реальных конвоев прокладывались в обход учебных полигонов подлодок, а дозор в этом районе не несся. Тот факт, что с немецкой подлодки точно опознали класс, к которому относился корабль противника, а с С-13 – нет, дает основание считать, что наша подлодка находилась в светлой, освещенной луной части горизонта, а субмарина противника – в темной. В связи с этим необходимо отметить, что ни до войны, ни во время её на учебных полигонах на Неве и в районе Кронштадта, Маринеско не отрабатывал ночные атаки из надводного положения и, вероятно, просто не знал их тактических особенностей и предъявляемых к ним требований. Всё обучение пришлось осуществлять на основе практики в ходе самого похода.

Вторая встреча состоялась поздно вечером 22 января, когда сигнальщики С-13 обнаружили настоящий конвой. Увы, попытка сблизиться с ним не принесла результата, поскольку один из кораблей охранения повернул курсом на подлодку, что Маринеско принял за её обнаружение. «Эска» срочно погрузилась и суда прошли над ней. Доступные немецкие материалы не дают оснований считать, что обнаружение субмарины реально имело место.

Днем 24 января С-13 не удалось атаковать конвой, шедший в направлении Данцигской бухты. Сразу же после обнаружения судов командир приказал лечь на курс сближения и дать максимальный подводный ход, но спустя 16 минут выяснилось, что цель находится вне предельного угла атаки. Иными словами, в момент выпуска торпед лодка находилась бы ещё слишком далеко, чтобы поразить цель. При разборе виновными в срыве сочли вахтенного офицера, недостаточно часто производившего осмотр горизонта в перископ, и акустика, якобы поздно обнаружившего шумы цели. Спустя сутки был пропущен другой конвой, но в этом случае атаке помешала плохая видимость, вовсе не позволившая заметить цель в перископ, несмотря на то, что шум её винтов прошел рядом с лодкой.