Читать книгу: «Между молотом и наковальней. Из хроник времен XIV века», страница 2

3

Собравшись с духом, княжич Василий попросил хозяина замка о приеме. Тот не отказал, хотя не слишком верил в то, что услышит от гостя нечто путное. Однако рассудил: «Послушаю, что скажет сей молодец, от меня не убудет, а то Софья навыдумывает Бог знает чего».

Витовт принял Василия в той же самой зале, где давал пир на Крещение Господне, но на сей раз оттуда были вынесены столы и лавки. Он восседал на высоком резном кресле, напоминавшем трон, в желтом шелковом камзоле, застегнутом до самого горла. Из-за пояса у него выглядывала усыпанная самоцветами рукоять кинжала, а на плечи ему был накинут короткий плащ гранатового цвета. С обеих сторон от него стояли татарские телохранители с каменными бесстрастными лицами и раскосыми глазами, в кольчугах, опиравшиеся на древки алебард. Княжич был в сером дорожном кафтане и выглядел довольно невзрачно, но другого костюма он не имел. В его бледном лице не было ни кровинки, а глаза смотрели куда-то в сторону, будто он в чем-то провинился и явился вымаливать прощение.

– Государь, со мной нет бояр, потому вынужден сам хлопотать за себя, – начал Василий с заготовленной заранее фразы, чувствуя, что с трудом превозмогает робость, и вдруг, как с обрыва, бросился: – Я прошу у тебя руки Софьи. Отдай ее за меня, и я до гробовой доски стану почитать тебя, как родного отца.

– Да она же еще ребенок, – слукавил Витовт, хотя кому, как не ему было знать, что в государственных вопросах возраст не помеха.

По церковным канонам замуж выдавали начиная с двенадцати лет, но при необходимости могли и раньше. В большинстве случаев коронованные особы оправдывали возлагавшиеся на них надежды. Да, что далеко ходить, двоюродный брат Ягайло-Владислав женился на королеве Ядвиге, когда той исполнилось четырнадцать, то есть меньше, чем ныне Софье.

Превозмогая робость, Василий стол на своем. Тогда Витовт привел свой основной довод:

– Говоришь, что намерен жениться, но как это понимать, коли неизвестно мнение твоего батюшки, а без его благословения какое венчание?

Довод выглядел веско, даже убийственно, но Василий на удивление быстро нашелся.

– Но обручиться-то, мы можем…

– Сватаешься без дозволения отца, а коли девку мне опозоришь и не возьмешь за себя то, что мне тогда делать? Ладно, ступай. Позже сообщу тебе свое решение.

Молодой человек поклонился и покинул залу. Отпустив телохранителей-татар, Витовт остался один и призадумался. Человек не способен предвидеть грядущее, задернутое пеленой времени, но он всегда силится сделать это, хотя часто не удачно. «Дать согласие на брак дочери с Василием или искать жениха поближе и попроще? Что мне сулит внезапное появление московского княжича – подарок судьбы или пустые хлопоты?» – мучительно соображал Витовт, не находя ответа на этот вопрос.

Выйдя из замка, Василий стал спускаться к замершей реке. На льду под крепостной стеной девица в шубке довольно долго каталась на костяных коньках. Приглядевшись, узнал ней княжну Софью. Спустившись и подойдя к берегу реки, остановился. Сделав круг, потом еще один, девица остановилась против Василия, лихо затормозив коньком.

«Воистину ведьма!» – мелькнула мысль, но, стряхнув оторопь, похвастался:

– Только что просил у Витовта руки его дочери. Обещал подумать…

– Ну, ты и наглец!

Слово за слово, разговорились. Княжна поинтересовалась, как он умудрился бежать из Орды? Не страшно ли было?

– Мой батюшка отослал меня к Тохтамышу с «выходом». Сопровождающие меня мужи добились того, чтобы ярлык на Владимирский стол остался за Москвой, но хан оставил меня у себя, как и прочих наследников великих князей: тверского, нижегородского и рязанского. У старшего из нас нижегородского княжича Василия Кирдяпы жена осталась в Суздале, и он попытался бежать к ней, но у брода через Суру встретил татарского посла. Тот спеленал беглеца и вернул в Сарай-Берке. Царь⁸ не на шутку разгневался, и Кирдяпе пришлось за свою борзость принять истому заточения… – поведал Василий.

– Так вы, бедненькие, там без женской ласки мучились? Ой, не верю! Признайся, наложниц вам небось присылали? – озорно прищурилась Софья.

В самом деле, как-то на Пасху, в светлое Христово Воскресение ханский евнух привел к нему юную осетинку, дабы разговелся, но княжич застеснялся. Ему тогда было тринадцать, и он отослал ее обратно…

Уловив неловкость собеседника, княжна расхохоталась и переменила разговор:

– А почему бежал окружным путем?

– Тохтамыш тогда откочевал к Хвалынскому морю⁹, и мурзы, которых подкармливал батюшка, всё устроили самым лучшим образом. Волжский путь они посчитали наиболее опасным, поскольку по нему в первую очередь и пошлют погоню за беглецом. В конце концов добрался до господаря Молдавии Петра Мушата, а потом оказался в Луцке, и твой батюшка приютил меня. Я ведь изрядно поиздержался в пути, – тут же по лицу княжны понял, что сказал лишнее, и прикусил язык. Он и правда бежал из Молдавии, ибо задолжал людям тамошнего господаря немало и не вернул им ничего. Да и с чего?

Княжна окинула молодого человека холодным презрительным взглядом и съязвила:

– Так ты к нам нищим явился и еще сватаешься… На приданое, что ли, надеешься?

– Дай только на Москву вернуться, будешь у меня в парче да китайских шелках ходить, словно греческая царица…

– Ой ли? Сомневаюсь…

На другой день Витовт призвал к себе молодых людей и, не взглянув на Василия, без обиняков спросил дочь:

– Люб ли тебе московский княжич?

Вместо ответа та опустила глаза и только кивнула. Сделав вид, что уступает дочери, луцкий князь распорядился готовить обручение молодых.

Во дворе замка в рубленой церкви Иоанна Богослова, в которой покоились останки здешних светских и церковных владык, Василий с Софьей обменялись железными перстами и нательными крестами, как то тогда было заведено.

Золотые кольца при обручении тогда не использовались, ибо христиане переняли этот обычай у греков, а там жених с невестой обменивались кольцами в знак верности. Впрочем, в XIV веке этот обряд еще только начал входить в обиход.

Тем не менее, отныне Василий и Софья стали женихом и невестой. Княгиня Анна Святославовна так расчувствовалась, что даже пустила слезу.

4

Весть о помолвке дочери Витовта со старшим сыном, а значит, наследником московского престола достигла Кракова и насторожила членов королевского совета. Всегда недоверчивому и подозрительному Ягайло стало мерещиться, что при дворе двоюродного брата зреет заговор или мятеж. Его величество относился к луцкому князю с некоторым недоверием, а ведь когда-то они были закадычными приятелями.

Думая о Витовте, польский король иногда жалел о том, что не расправился с ним в свое время, как с дядей Кейстутом Гедиминовичем в Лидском замке. Но ему вновь вспомнились слова матушки Юлиании Александровны:

– Пока твой двоюродный брат жив, мы в опасности. Помни, что ты не обычный литвин, а великий князь, и обязан не допустить междоусобиц в своей земле, в этом высший долг всякого государя. Лучше умертвить одного безумца, чем погубить сотни безгрешных душ. Рано или поздно твой пленник вырвется на волю и ты поплатишься за свое добросердечие. Гнилой зуб вырывают, как это ни больно. Выполни же свой долг!

Матушка, мудрейшая из женщин, умела виртуозно распутывать сложнейшие политические головоломки и распутывать замысловатые узлы интриг, сочетая в себе византийскую изворотливость, замешанную на дьявольском лукавстве, с татарским нечеловеческим коварством. Если бы она родилась не женщиной а мужчиной, то оставила бы по себе память на столетия и ее вспоминали бы, как величайшего правителя, но увы… Ныне Юлиания Александровна сильно хворала, это тяготило сына, ибо он знал, что конец у всех один и с этим ничего поделать.

О Ягайло его современники имели разные, порой совершенно противоположные мнения. Лукавый хронист Ян Длугош писал, что государь «после своего крещения в католичество и коронации стал человеком большой набожности и великого милосердия для убогих, вдов и сирот». Однако в душе он по-прежнему оставался православным, поскольку был ближе к греческой культуре, впитанной им с молоком матери. В свою очередь, хитрый интриган, ставший впоследствии краковским епископом, Збигнев Олесницкий упрекал своего государя со всем рвением правдолюбца: «Все добрые качества короля заслоняют его недостатки. Целые ночи он пьет и, разморенный пьянством, отсыпается, а святую мессу слушает лишь по вечерам и как-то отстраненно. Костелы и монастыри не выносили его нежданных наездов до такой степени бывает оскорбленным этим, что чуть ли не половина монахов покидало их…»

Из Великого Литовского княжества доносили, что обстановка там становится все более напряженной, даже угрожающей. Противники Кревской унии сформировали странную, ни на что не похожую коалицию, состоящую из языческих жрецов Жемайтии, Тевтонского ордена Пресвятой девы Марии и православных князей Андрея Ольгердовича Полоцкого с Федором Подольско-Северским.

«Не примкнул бы к ним и Витовт, с него станется…» – с беспокойством размышлял король и на всякий случай послал в Луцк отряд поляков во главе со старостой, а фактическим соправителем Ягайло, сандомирским каштеляном¹⁰ паном Креславом из Курозвенков. Тот обосновался в соседнем с княжеским замком, но большим по размерам кирпично-деревянном Окольном, или Нижнем замке.

При встрече каштелян передал Витовту повеление короля с сего дня прекратить всякие сношения с Орденом, Ордой и Москвой, коли такие имелись, и в дальнейшем о них не помышлял. Это лишь раззадорило князя, но он чего-то выжидал, но чего именно – никто не знал.

Кроме того, Ягайло поручил своему коморнику¹¹ Прокше, ловкому и смышленому человечку, найти в окружении княжича Василия кого-либо, дабы получать от него сведения о намерениях Москвы.

Сей Прокша родился в семье гончара из Гродно, в детстве сбежал из отчего дома и прибился к одной из воровских ватаг. Однажды люди княжича Ягайло окружили его шайку и всех перевешали, лишь малолетнего тщедушного оборванца пощадили. С тех пор Прокша ни разу не подвел своего нового господина, ставшего вскоре великим литовским князем, а затем польским королем. Прикидываясь то торговцем, то юродивым, то подмастерьем, коморник выполнял самые деликатные и рискованные поручения. Его не брали ни стужа, ни жара, ни кинжал, ни виселица. Посетив ставку Мамая, он договорился о совместном походе на Москву. Дальнейшие переговоры вели бояре и мурзами, но начинал-то их он. Потом Прокша вместе с другими коморниками Ягайло участвовал в убийстве князя Кейстута, сносился с польскими вельможными панами относительно женитьбы Ягайло на королеве Ядвиге и занимался многим прочим, о чем и не упомнить…

Под видом простолюдина в потрепанном зипуне, в простой серой рубахе и лаптях, опираясь на суковатую клюку, Прокша добрался до Луцка. Стража остановила бродягу, но от него так несло нечистотами, что его быстро пропустили, только бы убрался прочь. Коморник мог явиться в Окольный замок к старосте пану Креславу из Курозвенков и найти у него приют, но привык полагаться только на себя. Это не раз спасало ему жизнь, ибо доверяться кому-либо было слишком рискованно.

Перво-наперво королевский коморник проведал, что наследник московского князя прибыл сюда с неким оруженосцем и черным котом, а посему выбора у него не оставалось. Не кота же вербовать? Кроме того, узнал, что почти все деньги, имевшиеся у княжича, тот спустил при молдавском дворе. Там умели вытрясти у чужака все до последней монеты.

Однажды, скучая в городской корчме, Шишка прихлебывал из глиняной кружки мутную бражку, закусывая ее моченым горохом с солью, что было довольно опрометчиво с его стороны – от этого так проносило, что не приведи Господи. Впрочем, для православного человека смерть во хмелю даже сладка.

По своей натуре рында не принадлежал к пессимистам, и ему все представлялось трын-травой. Не успел Шишка осушить кружку, как к нему подсел простолюдин невысокого росточка, тщедушный с лукавым озорным взглядом. Сразу видно – весельчак и балагур. Таких много шаталось по дорогам.

Незнакомец предложил выпить за Спасителя нашего Иисуса Христа. Да почему бы и нет? Слово за слово, разговорились. Сосед, бойкий на язык, рассказал о падеже скота, о лисах, которые повадились резать кур прямо в птичниках, о том, что морозы нынче не так люты, как прошлой зимой, а в деревне Лохвица родился бычок с двумя головами… Рында, в свою очередь, поведал о Царьграде, о морской реке Босфор, о косяках рыб, которые ходят там туда-сюда, о том, как чудом пережил нашествие Тохтамыша, спрятавшись в отхожее место, о Сарае-Берке, из которого бежал с княжичем, и прочем…

Бражка славно дурманила и развязывала язык. Во взгляде нового знакомца нет-нет да и проскальзывало что-то неуловимое, настораживающее, но Шишка этому не придавал значения. Собеседником рынды был не кто иной, как Прокша, назвавшийся Тарасом. В с вою очередь, королевский коморник отметил, что рында совсем не так прост, как кажется, и, по-видимому, совсем не простофиля. Не зря же московский государь направил его со своим сыном в Орду.

За беседой осушили еще по кружке и выбрались из духоты корчмы на двор по естественной надобности. Опоражнивая мочевой пузырь в отхожем месте, простолюдин, осмотревшись и поняв, что поблизости никого нет, понизил голос и спросил:

– Ты ведь оруженосец московского княжича?

– Ну, и что с того? – ответил Шишка, помотав головой из стороны в сторону.

Смутная тревога овладела им, но лишь на миг, ибо думать о чем-то серьезном не хотелось. Все катилось в тартарары. Неожиданно новый знакомец предложил продать ему сведения о княжиче Василии. Сперва Шишка посчитал, что ослышался, и уставился на Тараса тупым непонимающим взглядом.

Крестьянское дело – возделывать землю и ходить за скотиной, а не выведывать намерения чужого княжича. К тому же откуда у простолюдина для этого средства? У мужиков, кроме меди, отродясь ничего не водилось…

– В уме ли ты, Тарас? Перепил, что ли? – не веря своим ушам, удивился Шишка.

– Один человек обещал мне хорошо заплатить за сведения о твоем княжиче. Соглашайся, а деньги поделим по-братски. Они нам не повредят… – многозначительно ответил коморник.

– Гони задаток, и я поделюсь с тобой тем, что знаю… – после некоторого молчания неожиданно для самого себя кивнул Шишка.

Новый знакомец достал кожаный кошель и отсчитал прямо у отхожего места три серебряные марки с гербом города Аугсбурга. Целое состояние! На одну такую монету можно было купить до двухсот пудов пшеницы – в зависимости от урожая и цены в том году.

– Скажи-ка мне, мил человек, давал ли Дмитрий Иванович Московский согласие на брак своего наследника с Софьей Витовтовной?

– Он почитай уж с год не получал вестей от своего отца, – мотнул головой рында и обратил внимание на кисти рук Тараса.

«Да, это какой-то ряженый… Впрочем, мне-то что до того?» – подумалось Шишке.

Коморник в свою очередь размышлял о своем: «Значит, Витовт с московским князем не сносился заранее, и они не договаривались ни о чем, а посему судьба Василия и Софьи еще не определена…» Вспомнилось, как несколько лет назад Киприан пытался сосватать Ягайло одну из дочерей Дмитрия Ивановича, но безуспешно…

– Попытайся проведать о ближайших намерениях княжича. Через неделю встретимся здесь же после обедни, – сказал мнимый Тарас на прощание.

Шишка в знак согласия только кивнул. Все, что предполагалось сделать, получилось, и Прокша покинул корчму, размышляя о том, что рында скорее всего мастер для особых поручений, не зря же его с Василием послали в Орду, а посему следует вести себя с ним поосторожней.

Вернувшись в луцкий замок, Шишка поведал княжичу обо всем и выложил перед ним монеты, которые являлись подтверждением его слов.

– Как нельзя более кстати, – обрадовался Василий, готовый доносить сам на себя, лишь бы платили.

– Что говорить-то в следующий раз? – спросил растерянный Шишка.

– Ври, что хочешь…

Вторая встреча в корчме, однако, не состоялась. Получив на дорогу еще десять рублей от Витовта, Василий простился с зеленоглазой чаровницей-невестой и в сопровождении двух вооруженных слуг, отряженных ему для охраны, выехал из Любардовых ворот.

Не дождавшись Шишки, Прокша еще более уверился в том, что его собеседник не простой оруженосец, а доверенное лицо московского князя. Однако кое-что о Василии он все же проведал, так что поездка удалась…

5

На Руси враждовали двое митрополитов: Пимен, носивший сан Киевского и Великой Руси, сидевший в Москве, и Киприан, святитель Малой Руси и Литвы, имевший свою резиденцию в Киеве. Все было шиворот-навыворот, как здесь часто случалось, но с этим уж ничего не поделать. Тяжба между этими архиереями продолжалась почти десятилетие. Обе стороны жаловались друг на друга в Константинополь, но пока церковными вопросами во вселенской патриархии ведал Нил¹², а в Москве сидел великий князь Дмитрий Иванович, решение вопроса не сдвигалась с места. На Руси, впрочем, имелся и третий – святитель Галицкий Антоний, часть епархии которого находилась под властью Польши, а другая – под Венгрией, но он благоразумно не встревал в соседские дела, радуясь, что Киприану и Пимену не до него.

Несколько лет назад вселенский патриарх поставил митрополитом Киевским и всея Руси архиепископа Дионисия Суздальского, отвергнув Пимена с Киприаном. Возвращаясь из Царьграда, тот дерзнул посетить мать городов русских – Киев. Тамошний князь Владимир Ольгердович, узнав о том, вверг проезжего гостя в темницу, которая по существу была погребом с крепкой дубовой дверью. Через полтора года, почти ослепший и удрученный своим положением, узник почил. При жизни его здесь не признавали, но после смерти погребли со всеми причитающимися его сану почестями в Киево-Печерской лавре в «пещере великого Антония», писал летописец XV века¹³. Впрочем, на Святой Руси любили лишь покойников, до здравствующих там и дела не было.

Ходила молва о том, что киевский князь обвинил покойного Дионисия в том, что тот принял святительский сан без его дозволения, что не соответствовало церковной практике. Да, усопший не имел разрешения на то от удельного киевского князя, но этого и не требовалось. Разгадка смерти Дионисия Суздальского крылась в том, что король Ягайло не желал признавать архипастырем Литвы никого другого, кроме Киприана, к которому благоволил. После смерти Дионисия Суздальского митрополиты Пимен и Киприан остались при своих паствах, и их никто не тревожил.

В феврале вселенский святитель Нил почил, а новый Антоний, заочно рассмотрев тяжбу Киприана, низложил Пимена, тем самым объединив две русские церкви. Когда весть об этом докатилась до Москвы, снятый со своего поста архиерей вознамерился искать справедливости в патриархии, ибо племя правдолюбцев неискоренимо.

Великий князь Дмитрий Иванович попытался отговорить святителя от такой затеи, полагая поездку в Царьград пустой тратой времени и средств.

– Здесь тебя никакой Киприан не тронет, ибо сунуться в мои пределы не посмеет, – убеждал его государь.

– Престол священства утвержден на небесах по воскрешению нашего Господа и Спасителя, а потому церковные заботы тебя, как светского правителя, не касаются.

– Ну-ну… Коли бы я не призвал тебя на митрополию, так ты, возможно, и остался бы гнить в захолустной Чухломе.

– В которую ты меня и засадил…

– Значит, причины для того имелись.

Слово за слово, и повздорили. В конце концов великий князь сменил гнев на милость, ибо Киприана не терпел, поскольку тот при нашествии Тохтамыша, покинув Москву, укрылся в Твери у недоброжелателя Дмитрия Ивановича. По совести говоря, Пимен тоже не рассчитывал на успех своей поездки в Царьград, но все же собрался туда.

Энергичный и деятельный, он всю жизнь доказывал свое превосходство над остальными. Крупных грехов за ним не водилось, если не считать гордыни и плотского чревоугодия, которые невозможно перебороть или скрыть. Да и как утаить высокомерный взгляд с надменной ухмылкой, презрительно оттопыренную нижнюю губу и тучную дородную фигуру?

Когда Дмитрий Иванович отправился на богомолье к Троице, где ждал его Сергий, митрополит покинул Москву, взяв с собой Смоленского епископа Михаила, Спасского архимандрита Сергия и прочих духовных лиц. Из Коломны по Оке дошли до Перевитска¹⁴. Там их встречал владыка Еремей. Вытащив ладьи из воды, как некогда сделал Вещий Олег у Царьграда, и установив их на колеса, двинулись к Переяславлю-Рязанскому. Великий князь Олег Иванович с сыновьями Федором и Родославом, встретив гостей, отстояли с ним молебен. Далее Пимен под охраной коренастого и крепкого, как боровик, боярина Станислава с княжескими дружинниками добрался до верховьев Дона. Спустив ладьи на воду, пошли вниз по течению. В урочище Кир-Михаилово рязанцы простились с митрополитом, ибо далее начиналось страшное Дикое поле.

Пустынные и безлюдные берега реки поражали путников своей первозданной дикостью. Здесь не встречалось ни городов, ни селений, зато нередко видели оленей, коз, медведей и других диких зверей. Эта часть пути показалась всем наиболее печальной и унылой. Ночевали, не приставая к берегу, кинув с бортов веревки с камнями, заменявшими якоря и выставив дозоры, ибо по обоим берегам реки простирались разбойничьи угодья, а рисковать жизнью не хотелось.

Находясь у Троицы, великий князь поделился с Сергием Радонежским намерением Пимена отправиться в Царьград, и тот при оказии сообщил о том Киприану. Маховик дипломатического единоборства набирал обороты.

Кода в Москве Дмитрию Ивановичу сообщили об отъезде Пимена, он опечалился.

– Безумец, сам обрек себя на бессмысленные душевные муки, – промолвил он опустив голову. Прежде митрополит всегда выглядел сговорчивым, но то не касалось церковных дел. На сей раз он оказался у той черты, за которую переступить не мог.

Московское посольство миновало развалины древнего Серкела¹⁵. За ними Пимен впервые увидел татар «много весьма, как песок». Еще через несколько дней путники достигли Таны (иначе Асака), итальянской колонии при впадении Дона в Азовское море, являвшуюся одним из ключевых центров торговли с Востоком.

Наняли большой морской корабль и велели перегрузить на него посольское добро с речных ладей. Тут Пимен допустил промашку, упустив из виду, что его здесь могут поджидать кредиторы, которым он при своем проставлении в сан митрополита немало задолжал. В Москве к нему несколько раз обращались представители итальянских купеческих корпораций с напоминанием о долгах, но он не желал и слышать о том. Тана – другое дело, здесь он никто, ибо город жил по законам итальянских городов-коммун.

В полночь кавалерий¹⁶ колонии со стражей на баркасе подошел к кораблю, стоящему неподалеку от берега, взобрался на палубу и велел своим людям скрутить полусонного вахтенного; ему задали несколько вопросов, и он показал им каюту Пимена. На должника надели оковы и, отвезя его на берег, ввергли в долговую тюрьму, представлявшую собой яму с навесом от дождя. Это, разумеется, унижало достоинство архипастыря Великой Руси, тем более что с ним в яме обитало еще двое отъявленных негодяев, в чем Пимен не сомневался. По их взглядам и ухмылкам он понял, что они ждут только темноты, чтобы разделаться с ним и завладеть его платьем.

Пимен потребовал встречи со своими кредиторами. Явился один из генуэзских купцов в дорогом лиловом кафтане, осторожно нагнулся над краем ямы, чтобы не испачкаться, и спросил:

– Будешь платить или желаешь сгнить здесь?

– Буду! Буду, но всей суммы при мне нет…

– Это плохо, – нахмурился купец.

– Как бы то ни было, но все-таки выслушай меня…

Архиерей убедил купца, что в неволе от него проку не будет, а вернув себе свободу, он выплатит все. Получив все мыслимые и немыслимые гарантии, купец освободил митрополита. Корабль вышел в море, но посольство на борту сопровождали двое кредиторов-генуэзцев с вооруженными слугами.

Дул борей¹⁷, но за Керченским проливом в Великом море (так итальянцы называли Черное море) его сменил сильный юго-восточный ветер сирокко, который все более крепчал. Моряки не любили это ветрило, поскольку оно пустило на дно немало кораблей. Завидев маячную башню на мысе Ильи капитан посчитал за лучшее укрыться в гавани Кафы.

В ту же пору в Царьград направлялся и архиепископ Ростовский Феодор Симоновский, дабы по мере сил и возможности содействовать Киприану в его тяжбе с Пименом. В Кафе обе стороны неожиданно столкнулись на русском подворье, но не устраивать же при латинянах рукопашную. Сделав вид, что не узнали друг друга, разошлись.

Не тратя времени попусту, Пимен склонил своих кредиторов подговорить консула Кафы на арест Феодора. Итальянцы недолюбливали схизматиков, но не желали встревать в их свару, однако уступили своим соотечественникам.

За ростовским архиепископом захлопнулась тюремная дверь замка консула, где находилось механическое пыточное устройство, внушавшее ужас горожанам. Говорили, что человек, встретившейся с этой машиной, не может прийти в себя до конца своей жизни и даже выпущенный на волю остается безумцем. Секреты ее устройства нам неизвестны. Механики той эпохи имели дар творить настоящие чудеса при конструировании таких устройств, но секреты их мастерства не известны.

Через несколько дней погода изменилась, корабль с Пименом взял курс на Синоп, а Феодор остался в заточении.