Читать книгу: «Небо ближе к крышам. Рассказы и повести», страница 2

Цикл
Ad Absurdum

Аллегро нон молто⁹

Её звали Керо.

Свой первый сеанс оплачиваемого гадания на кофейной гуще она провела 12 апреля 1961 года. Опытная в гадании и иной эзотерике мама Керо – женщина, нижний подбородок которой лежал на её же высокой груди, была в тот день на всякий случай дублёром дочери. Всё прошло благополучно. За предсказание счастливых родов носатой девице с четырёхмесячным животом она получила свои первые три рубля и начала отсчёт теневого стажа.

Всегуджаратская известность обрушилась на Керо после сытной свадьбы дочери одного из высших компартийных правителей города, юркая по-беличьи жена которого за три месяца до этого приводила её «погадать на жениха».

Восхищённо распираемый провидческими способностями Керо правитель в узком идейно-коньячном кругу простодушно договорился до того, что «если бы товарищ Ленин 30 августа 1918 года утром выпил с нашей Керо чашечку кофе, он точно от неё бы узнал, что вечером в него будет стрелять Фанни Каплан. Из воронёного браунинга».

Идея специализации дочери на свадебных предсказаниях принадлежала маме Керо. Она интуитивно полагала, что женские практика подсознания или сила желания естественным образом в подавляющем большинстве случаев и без гадания приведут к гарантированному результату. К тому же объявление о специализации позволяло «отстроиться» от конкуренток, всеядно берущихся гадать по любому поводу.

Настоящие профессионалы не могут быть неразборчивы.

Мама Керо ещё очень надеялась на окрас волос дочери. Без объяснений она полагала, что «брюнеткам клиентки больше верят, чем блондинкам». Так, исправляя несовершенство настоящего и укрощая будущее, Керо стала придавать судьбоносные смыслы кофейным лакунам случайных органических паттернов, оседавших на дне и стенках миниатюрных чашек.

От других кофейных миссионеров города Керо отличалась тем, что щедро использовала только фарфоровые чашки сервиза «Мадонна» (Made in GDR), барочная роспись которых придавала ритуалу гадания статус, художественность и некоторый историзм.

Она умело прикрывала допрос диалогом, не впадала в конфиденциальное бормотание и была не чужда новаторству.

Заметив однажды, как благосклонно действует на восприимчивость клиентки мелодия, исполняемая на пианино ученицей специализированной школы Элис, умницей-соседкой «из-за стенки», Керо согласовала со своим невидимым тапёром афишу выгодных совместных выступлений.

Керо тогда очень понравился чарующий термин, которым Элис характеризовала темп исполняемой сонаты – allegro non mоlto. «Вот-вот, быстро, но не очень!»

Быстро, но не очень шли её золотые, зажиточные годы. Осенью 1973 года Керо уже принимала клиенток в дефицитных итальянских сапожках. Цвета cappuccino. Лакированные, они при ходьбе, правда, умоляюще скрипели, словно хотели вернуться на родину.

«Я тебе так скажу…» – вертя в руках выпитую чашку и зорко вглядываясь в её дно и стенки, начинала Керо кофейное колдовство на языке своих ещё догородских предков.

Тут многие клиентки, за глаза говорившие о ней как о неотёсанной, неравной себе женщине, начинали заискивать перед Керо, как покупатель перед продавцом, рассчитывая, что уж им-то гадалка вылепит из кофейной гущи жениха получше. За то и платили.

По статистике, сто процентов молоденьких барышень, сидя напротив Керо, как голубки на насестах, капризно требовали детали встречи с возлюбленным. Керо, используя базовый стандарт: «Широко раскинув руки в стороны, вы бежите навстречу друг другу», – вдохновенно импровизировала на заданную тему.

Хрупкие, невинно сжатые коленные чашки прелестниц и девушек с изъянами начинали почтительно потеть.

Восемьдесят процентов из них при этом волновались, «а что на мне одето?» Выяснялось, что недавно в гардероб по заказу провидения поступило как раз нужное платьице. Оно волнующе накроет комплект подходящего нижнего белья, которое даже на бегу будет пробиваться из-под ткани пастельных (многих барышень почему-то смущало это слово) тонов рельефом потаённых бретелек, косточек и креплений, магнетически притягивающих взгляд восхищённого избранника.

Двадцать процентов барышень, преимущественно те, кто носили очки, как правило, переживали «а как ОН выглядит?» Керо ничего не слышала о такой науке, как физиогномика, но в строгом соответствии с ней описывала голливудского актёра Грегори Пека в ковбойском галстуке-боло. Его образ «шёл на ура» ещё и потому, что Гуджарати, влюблённый в слухи, безоговорочно верил: папа Грегори (Георгия) – родом «отсюда». До Октябрьской революции на Малой Татьянинской он держал аптеку, «ту самую, в которой в поздние советские годы можно было купить из-под прилавка импортные презервативы».

В начале перестроечного переполоха Керо даже подумывала съездить в Лос-Анджелес, познакомиться с актёром, сравнить его живого со своим кофейным описанием. О том, что учтивость мистера Пека может ограничиться только обращением, она не подозревала: «Мэм! Yob вашу мать! Я четырежды оббежал землю. Широко раскинув руки, держа на весу в одной из них увесистый венок флёрдоранжа. У меня болят ноги, не помогают лучшие мази моего папы. Да, он был аптекарем, но не в Гуджарати (Glory to God!) И папа никогда (never!) не торговал из-под полы презервативами. Он делал это открыто и свободно».

Вплоть до 1983 года Керо, сама томимая той самой «силой желания», регулярно смотрела на выбранную в небе звезду и чувствовала, что кто-то один-единственный сейчас также смотрит на неё.

Это мог быть метранпаж городской типографии Орба с жёстким волосяным жабо, карабкающимся из-под вымазанной краской сорочки к самому кадыку. Или страдающий эмоциональными перепадами настроения исполнитель свадебной и похоронной музыки, душевно известный в городе как «Ай, джана». А может, никогда не разжимающий кулаков «вор в законе» Панчи, с его привычкой двусмысленно приветствовать всех встречных: «Целую ваши души!»

Кто?

Она была «в одной чашке кофе» от ответа на этот вопрос, но оправдывала себя тем, что основной принцип Устава Службы Предсказании строго запрещал ей гадать «на себя».

Настоящие профессионалы не могут быть беспринципными.

В трудные времена, в период пандемии Гражданской войны, охватившей город, Керо, забыв о специализации, попыталась расширить меню своих гаданий, включив в него финансовую, медицинскую и даже военную навигацию. Безуспешно! У большинства клиентов не было ни денег, ни даже сумбурных надежд на будущее.

Последним к ней обращался командующий артиллерией, состоящей из единственного орудия, одной из противоборствующих в войне сторон. Человек цели, рыжей щетине на лице которого было столько же зимних дней, сколько войне, он пришёл к Керо в декабре прямо с фронта, располагавшегося в городских условиях на улице под окнами её кухни, и одержимо проорал своё требование: доложить ему точно «по кофею», в какой из комнат осаждаемого правительственного здания отсиживается свергаемый вождь противника! Для выстрела прямой наводкой снарядом с выведенным на нём по-малярски белой краской кричащим пожеланием «Умри, бл*дь!»

«В Сальвадора Альенде хотя бы можно было попасть. Он на балконе стоял. А этот прячется».

Нужные координаты командир мятежников, тепло помянувший президента Чили, готов был оплатить сухими сигаретами.

Кофе у Керо давно закончился. Разухабистая, по-ночному без меры наглая свита артиллериста, заварив остатки найденного чёрного чая на керосинке, принялась уничтожать крохи съестных запасов Керо.

Артиллерист стал жаловаться Керо на то, что в редких перерывах между перестрелками он, как в тихую воду, ныряет от грохота распри в свои короткие сны, надеясь, что они будут спокойными. Но в них к нему навязчиво приплывает одна и та же огромная, в два человеческих роста, рыбина. Одноглазая, она ожидающе округляет усатый рот, в глубине которого мутнеет жидкая чернота. Её немая просьба проста и понятна:

– За тобой я. Полезай. Сам.

– Не хочу, – упирается командир.

– Никто не хочет, – настаивает рыбина, тяжко дыша ржавыми жабрами. – Будь человеком! Устала я. Самой бы умереть, так надоело вас таскать…

– Керо, к чему этот сон, который я уж запомнил наизусть? – спросил не попивший кофе артиллерист.

– Ты испугался до горячих коликов в голове? – уточнила она. – Тогда – к долголетию!

Она не решилась сказать «к бессмертию». Чересчур красиво.

Командир доверчиво улыбнулся неоспоримости безыскусного объяснения.

Керо же, пережив мгновенный соблазн, устало подумала о том, что, возможно, пришло время заняться толкованием снов. Разумнее в условиях отсутствия хорошего кофе. Да и плохого тоже.

Настоящие профессионалы преуспеют в любом деле.

Чаепитие закончилось. Гости шумно, с ужимками выкурили до последней затяжки и все гонорарные сигареты. Пара оплывших свечей освещала и желтила их неумытые, грубые, казавшиеся пьяными лица.

Когда они с посвистом ближе к рассвету ушли, Керо вдруг почувствовала жалость к безвинным девицам, которым когда-то предсказывала судьбу, блондинкам, не любимым мамой с тяжёлым характером, метранпажу Орбе, изгоняемому президенту, объявленному тираном, оскорблённым мятежникам. И к себе.

Она безнадёжно слушала, как по пустынному, непривычно мрачному, пахнущему холодом Гуджарати, в котором притихли даже бродячие собаки, метался напуганный выстрелами ветер и, прогоняя свой страх, нарочито громко стучал оставшимися без хозяев дверьми. Ветер бился в редкие уцелевшие окна и о чём-то отчаянно сипел в щелях холодной веранды Керо.

А ей слышалось непонятное: «Yo soy… Yo soy…»¹⁰ Ветер любит преграды, они позволяют ему быть услышанным.

Спать Керо которую ночь не хотелось. Широко раскинув руки, стараясь немного согреться, она быстро, но не очень принялась ходить по скрипящему полу комнаты, вокруг пока ещё не пущенного на топку полированного обеденного стола-крепыша, над которым, остывая и зябко сворачиваясь, обречённо опадали завитки выцветающего белёсого дыма табака.

Высот лазурных аромат

Сегодня мало кто вспомнит, что загадочная, как блондинка в деревне, которой обеспечен успех и грех, вечная домохозяйка Хидеши предприимчиво решила стать практикующей знахаркой, когда, привычно расставив в непогоду лохань под протёки в своей ненадёжной крыше, наблюдала из окна с деформированным стеклом, прижатым к облезлой раме стёсанным штапиком с прячущимися в нём, как червяки в яблоке, мелкими чёрными гвоздиками, за возвращением домой после «гастрольной», как она её называла, попойки своего соседа – униформиста городского цирка Берду.

Одиноко бредущий под шквальным дождём, мокрый «до скелета», Берду внезапно напряжённо застыл в центре улицы и, плюща лицо, уткнулся им в мокрые ладони, как в холодное зеркало, безотрадно бубня что-то про свой… нос клоунский, красный как помидор.

Он трижды с хлюпающими охами-вздохами спросил себя:

– Ворчишь? Ворчишь? Ворчишь?

И сам же ответил:

– Значит, тебе, фигляр, есть о чём сожалеть!

Потом, явно веселея, Берду, как бесстрашный флибустьер, бросающий вызов бушующей стихии, открыто подняв видимое на расстоянии мыльно-размытым лицо, подставил его остро колющим каплям воды, стремительно падающим сверху.

Не испытывая унижения, униформист незаметно – в ливень это легко – обмочился и, разоравшись, громко убеждал спрессованную жидко-серую пустоту вокруг в том, что «эта вода – солёная как в море!»

В бьющем свете фар объезжающих его с бранными сигналами редких машин капли – инвентарь дождя – на мгновение вспыхивали со сдавленным, если уметь слышать цвет, криком, как крупные сколы оранжевого янтаря.

Показалось, под беспощадно секущим его дождём на улице он раскололся на… двух Берду.

Первый застыл призраком на месте.

Второй, бросив взгляд сквозь дождь и мокрое стекло в направлении Хидеши, резко сорвался с точки старта и побежал во двор. Бег его был отважен!

– О, ожил малахольный! – подумала, вслушиваясь в раскаты-подсказки грома Хидеши, время которой в грозу – такую каждый с годами считает неповторимой – складывалось из срывающихся с протекающего потолка крупных капель, тяжело тонущих в жестяной лохани-ловушке.

Именно в тот ненастный вечер наблюдений за Берду ей в голову пришла оригинальная идея по-знахарски объявить «Сбор» воды последнего дождя ноября 1971 года с лёгким ароматом лазурных чистейших высот сначала средством профилактически целебным (эффективно заменяющим уксусный налобный компресс при головных и глазных, «изнутри», болях), а позже – и гарантированно излечивающим от любых заболеваний. В том числе неизученных медициной того времени.

Первым и благодарным ассистентом Хидеши «по розливу и отпуску» стал насупленный после изнурительного, ради прибыли, воздержания от алкоголя Берду, «излечившийся» после трёхдневного курса регулярного питья дождевой воды от хронической боли в поджелудочной железе: pancreaticum dolor.

Терминами на латыни Хидеши согласилась снабжать педиатр районной поликлиники, недоучка Бэнда Иани, с ошибками выписывавшая их на пыльно-серых обрывках обёрточной бумаги.

Фармацевты всех близлежащих аптек люто ненавидели её! Нет, не за почерк. За таинственные, нечитаемые рецепты.

Кстати, спасаясь именно от их – фармацевтов – ненависти, она скоро и счастливо вышла замуж за лысого крепыша, без труда в первых же мощных объятиях убедившего её в том, что медицина – «это, птичка, совсем не твоё».

Он ещё шумно с сопением в интимной темноте повторял, как кирпичи укладывал:

– Ты – любовь! Ты – жизнь! Ты… Ты… Ты…

Пока, наконец, недоумевая, не дождался девственно ча-ча-чарующих откликов на латыни:

– In aeternum… In aeternum…¹¹

Все тогда, как принято, пожелали Бэнде счастья!

Все. Кроме детей, фармацевтов и Хидеши.

«Сбор», разлитый по первой дюжине литровых банок, «размашистая» аферистка Хидеши, как её называла ростовщица Аули (некоторые исследователи сходятся во мнении, что гениальный Гомер зашифровал особенности психотипов именно двух таких женщин в описании Харибды и Сциллы), вначале «от души» бесплатно раздала горожанам не из своего квартала – истинная слава уверенно приходит только из-за чужого угла! – умело подсаживая их на «уникальное мочегонное средство, обеспечивающее абсолютное здоровье». На годы. Впрок.

«Сбор» быстро закончился, но непостижимым образом успел зародить и укрепить веру в «лекарство», которого нет даже в Израиле, но «есть» у Хидеши.

Проведя мучительно-бессонную ночь, оценив наедине с собой на РАЗ-ДВА-ТРИ все дальнейшие деловые риски, Хидеши решила продолжить «служить» людям и дальше, за небольшое заслуженное вознаграждение выдавая простую воду из-под крана за «врачевательную».

Годы ведь иссушают людей. Это – РАЗ!

Она вспомнила, что соседи: то ли старик Ломбрэ, то ли дедушка Дво – рассказывали ей, как их кто-то ещё более древний мудро учил: «По вере вашей да будет вам!» Это – ДВА!

Вот и пусть, когда настанет пора болезни, долгой как последняя зима, верят! Это – ТРИ!

После этого всю мебель в её доме, кроме железной кровати, опирающейся в изножье и в изголовье на четыре ножки, блестящими наконечниками походившими на шлемы-шапель средневековых пехотинцев, быстро вытеснил неисчерпаемый запас единственного средства магической медицины, хранящийся во вместительных вёдрах бутылочно-зелёного цвета, в молочно-белых кувшинах, а также в полных прозрачных графинах, бутылях и банках: обнаруженные сквозь стёкла окон с утра редеющими в ноябре солнечными лучами, они открыто и тепло «переглядывались» со стенами в песочных обоях и, придавая загадочную текучесть оплётке кружев на них, делали «ощутимым» сам безмолвный воздух.

«Сборы» мгновенно появившихся конкурентов она и подавляющее большинство наивных горожан признавали подделкой зпт никаких лечебных свойств не имеющих тчк

Неверующим – смотреть компетентное заключение, находящееся в камере хранения морвокзала ласкового портового города Поти. Код 1939 – год рождения Хидеши.

Некоторые из конкурентов по-деловому просили «Сбор» взаймы: «Мы же свои люди! Вернём. С благодарностью! Двойной!»

Получив упрямый отказ, соперники, изводя себя бессильной завистью и намекая на неявность лечебного эффекта, который они называли «ни-ни: ни лучше, ни хуже», начинали зло распространять небылицы о целебных свойствах воды Хидеши.

Предпоследней была та, что утверждала: оригинальный «Сбор» «того» дождя был воздушен и, честно насыщенный газом, шипел, как знаменитый тут «Спецлимонад» в бутылках с фольгированным горлышком, дефицитно-подотчётно выставляемых на свадебных столах.

Последнюю небылицу, заправляя прозрачную зажигалку-чиркалку бензином на Витринном проспекте, публике гогоча представил кляузник Раули Анда. Самоуверенный Раули не знал, что его, в отличие от Хидеши, ждёт разорительная неудача. И побои, безобразно размётывающие волосы на голове. Он кричал во всё горло:

– У Хидеши – дурная вода!

– Да?

– Нет!

В Верхнем квартале по улицам, которые вначале кажутся тупиковыми, но всегда к кому-нибудь да приводят, уже с декабря плотной габардиновой нитью для зимней пряжи трепетала, ведя к замшелым дверям подъезда дома Хидеши, очередь нервно обтирающих другу друга телами, враждебных ко всему внешнему, бесполых, потерявших всякую личную интонацию паломников, терпящих лёгкий морозец и нехватку воздуха в сжатой груди, но страждущих получить «Сбор». И – исцеление.

Будь эта нить боевым построением, то оно могло бы стать единственным во всей военной истории, в котором arrière-garde так открыто ненавидел свой же avant-garde.

Не жалующийся на здоровье и ставший «не за дорого» на правах друга детства Хидеши контролёром – организация со структурой! – посетителей художник Мераб в поношенном оливково-зелёном пальто вечерами взвинчено пенял Хидеши, что из этой очереди к ним приходят люди, не способные принять достойную его кисти портретную позу:

– Хотя бы как у дюреровских курфюрстов Саксонии!

– Эй, эти люди для счёта, а не для твоих «рисулек», – невежественно отвечала одетая в шафрановое, успокаивающе укрепляющее доверие «пациентов» платье Хидеши и, суетясь как жужжащая пчела, спешила удалиться от него, нудного, на покой.

Мераб лыбился вслед. У него, занятого, была уважительная причина «не рисовать» этой – она потом станет «той» – зимой.

Он щедрыми ложками ссыпал сахар-песок в чашку с обжигающим чаем и всё реже видел при этом, как обречённые растаять бессчётные снежинки валят и валят над торфяным, охваченным рваным туманом, озером.

Когда, спустя пять (!!!) лет, в 1976-м у участкового капитана милиции Сору, потерявшего в один год отца и тестя, тяжело – диагноз деликатно опустим – заболела любимая за покорность официальная жена, он по скорбной просьбе отчаявшихся родственников «по её линии», забывших, что между милиционером и знахаркой был молодой, всем в квартале известный, грех, нехотя пошёл к Хидеши.

Родственники, беспомощно выкричав свой страх в её мятую бессменную ночнушку и сжившись в тишине с предрассветным отчаянием, подгоняли его в спину онемевшими указательными пальцами: поспеши, чтобы не пришлось тебе опять горевать: «я снова вспоминаю наших мёртвых»¹².

Нет, подозрения – профессия! – его не отпускали: одно средство лечения от всех болезней как одна отмычка от разных дверей? Разве так бывает?

Любой домушник бесстрашно, на «ты», посмеялся бы сейчас над ним.

Да и Хидеши, какая она, к чёрту, знахарка?

Он же её хорошо знал.

Капитан помнил, как они – ух, духи, помада, фрукты! – целовались.

Он помнил, как когда-то с подачи Хидеши весь Верхний квартал, язвительно сравнивая капитана Сору с одной крупной, не очень смышлёной птицей, за глаза, побаиваясь его нешуточной угрозы пропустить «каждого любого» как мясо сквозь тюремную решётку, прозвал его на местный манер Баклана.

Только бабушка Аджи в глаза смела безнаказанно говорить ему, что он, mirovе bi pistole – «мужчина с пистолетом», и вправду похож на баклана.

В потёртой кобуре капитана Сору пистолет лежал редко.

Ни один из многочисленных богов Гуджарати, допроси их ночью в отделении сам пытливый капитан, не признался бы, почему всякий его нечастый приход во двор Хидеши, где жила и бабушка, совпадал с тем, что Аджи тщательно и, как ему казалось, демонстративно мыла и чистила старую мясорубку с изогнутой ручкой-вертушкой.

Выплёвывая крошки зубов, они (Боги!) кричали бы, что ничего об этом не знают, а случайности в твоём, «собака-капитано!», городе упрямы и бесконечно-вечны!

Пощади!

Капитан Сору, дьявольски издеваясь, послал бы их, как и всех смертных, к портному Ашику: тот мастерски использует швейную машинку с ножным приводом, так что с бормашиной – гр-гр-гр – с таким же ножным приводом справится не хуже лучшего стоматолога из поликлиники напротив его отделения милиции.

Слышите крики?

Уберите за собой зубную пыль!

А бабушка Аджи просто не терпела, когда железный шнековый вал её мясорубки и, особенно, мрачная, быстро забивающаяся унылым фаршем решётка жирно пахли сырым провёрнутым мясом.

Ну и что, что мясо в её доме ели редко.

Крупный мужчина с кобурой, широкие, «под погоны», плечи которого идеально воспроизводили физически безупречную чёрно-синюю, по цвету формы, горизонтальную прямую, в очередь, конечно, не встал.

Никто не возражал. Естественно.

Бабушка Аджи возилась с мясорубкой. Естественно.

Изрядно измученная просительница на затоптанной лестнице в восьми телах от заветной двери Хидеши, завидев форменную фуражку, начала «признавательным» шёпотом, вроде как ни с кем, делиться выстраданным сомнением:

– В городе говорят, эта вода тоже пахнет хлоркой…

Публичное сомнение должно быть публично же развеяно – местное представление о симметричном ответе! Оправдываться здесь не принято. Ни перед кем.

Сообразительный Мераб, поклонник симметрии в живописи, предъявил «подлюке» аргументированный ответ:

– Глупая, думаешь «ОН» «ТАМ» воду не очищает?!

Мераб и не подозревал, что таким образом дополнил ещё одним доказательством существования Бога пять предыдущих, принадлежавших Фоме Аквинскому.

Очередь, ещё более почернев осунувшимися лицами, поддержала художника-«богослова» резко суженными глазами.

Вышла – барабанная дробь! – и сама когда-то так ловко себя придумавшая Хидеши, ныне занятая мыслями о целебных свойствах талого, редкого тут снега.

Потопталась на месте: топ-топ – показывая, как зябко её, знахарке, ногам.

Она вкусно объедала сваренную в «Сборе» – смотрите, люди, его у меня много, хватает даже на приготовление пищи – розовую тёплую сосиску.

Встретившись взглядами с капитаном Сору – а, табак, водка, пот! – мстительно изобразила презрительное удивление. Вроде, по отношению к сомневающейся.

Желчная и кичливая Хидеши насмешливо-громко, чтобы слышали «всиэ», послала её к «шарлатанам-травникам»:

– Иди к ним! Иди… У них чёртополох мёдом пахнет. Густо, дешёво. Как говном!

– Ом! Ом! Ом! – гулко отвечал Хидеши мраморным эхом столетний стылый подъезд, привычный к отсутствию логики в словах и действиях, как своих жителей, так и их посетителей.