Читать книгу: «Юродивый», страница 4

Вдруг остановка. В тусклом свете ночника, я различил кровать, на ней худого изможденного болезнью мужчину. Я догадался – это Афанасьев.

– Кто здесь? – раздался его хриплый слабый голос.

Я молчал.

– Снова вы, князь? – спросил Афанасьев, не прерывая попыток осмотреть всю комнату. – Нет, другой.

Он умолк ненадолго. Казалось, успокоился, забылся в дреме.

– Я вас узнал, – вновь заговорил Афанасьев. Смотрел он прямо на меня, как будто видел. – Вы тот бездомный бродяга, что ежедневно и методично роется в мусорном баке моей памяти. Не думал, что вам достанет смелости явить себя лично. Пришли взглянуть на умирающего мастера? Ну, что же, посмотрите. Хотите спросить – зачем я это писал? Я писал совершенно иное, нежели то, что прочли те немногие, кому я давал рукопись. Увы, я не нашел способа завершить роман таким образом, чтобы сделать его понятным обывателю и не погубить самого себя. Потому я сжег его. Это вранье, что рукописи не горят. Они полыхают, обжигая и пальцы, и душу! И никто, кроме автора, не в силах их вернуть! Даже князь!

Он снова умолк. Я уже собрался тихонько, как бы на цыпочках, уйти. Мне была неприятна эта встреча, я не рассчитывал на нее. Мечтал лишь погулять по Арбату, посидеть на скамейке на Патриарших прудах, взглянуть на Кремль, на рубиновые звезды, по слухам, водруженные на пять его шпилей.

– Да, я всего лишь мастер! Но я сделал себе имя, я построил башню до небес, – вдруг громко сказал Афанасьев. Лицо его стало злым и мокрым. Похоже, его бросило в жар. – И вы тут же примчались, украли печатную машинку, чтобы с высоты моей же башни, от моего же имени объявить Сатану властелином ада, в котором грешники по полнолуниям устраивают оргии, а в будний день просто шикуют, купаются в роскоши! И черти им разносят вина и сигары! Я презираю вас! Вы бездарь и мерзавец! Ступайте вон! Убирайтесь к вашему хозяину!..

– Он бредит, – послышался женский голос из-за едва приоткрытой двери. – Мирон Семеныча позовите. Скажите, у Миши снова приступ. Пусть придет срочно, укол поставит.

Вошли две женщины, включился верхний свет. И я ушел.

8

– Зачем? – спросил я у Аглаи. – Ведь я не случайно свалился именно в его квартиру, к его постели. Зачем?

– Ты хотел это знать, я лишь подарила тебе такую возможность, – ответила она спокойно. – Теперь ты знаешь о романе почти все.

Я физически ощутил ту тень, что промелькнула между нами.

– Не все, – сказал я тихо. – Я хочу его прочесть. Полностью. Мои тетради… Они ведь у тебя?

Это была не та улыбка, которой Аглая одаривала меня при наших встречах вечерами. Иные чувства вызвали ее. Блеск ярости в глазах, и мести затаенной тень. Я мог поклясться – это не в мой адрес.

– Бери, – сказала она, и указала на полку, на которой стопой возвышались ученические тетради, исписанные моей рукой.

Лежа на диване в своей комнате, я размышлял:

Кто он – доктор Теодор фон Альтшлянг? Как тонко он играет! Почти не лжет. А то, что автор уничтожил роман, и возрождать из пепла не желает. Пустяк, совсем немного привирает. А кто не без греха? Впрочем, знать об этом я вообще не должен был.

А выбор инструмента блефа! Он великолепен!

Как лихо начал – с символизма: отправил опиум на помойку! Браво, немец! В России нынче модно рушить храмы. Что предлагается взамен? Морфин?! Так вот зачем ему эта чертова книга! Он ярый сатанист!

Нет, я, конечно, грамоте обучен. Но слабоват, как романист, всех тонкостей, пожалуй, и не знаю. В России новой не бывал. На Советы, коим служит Афанасьев, зуб имею. Читать весь бред, что несет в романе автор, принципиально не намерен. И он мне чужд – и автор, и роман – как говорится, классово, ментально. Выходит, что, как безымянный мастер – я, наверное, идеален.

А Аглая Николаевна? Кто она? Не может быть, чтоб просто машинистка. Она с самого начала все знала. Имеет кровное родство с Альтшлянгом, изотерическими практиками владеет тоже, раз сумела меня в Москву отправить.

В конце концов, я задал и себе вопрос. А согласился бы я на эту работу, зная, что роман поощряет разврат и греховность, что из автора сожженный им же текст насильно вынимают?

Конечно, нет! Я тварь дрожащая или русский офицер?! Катал бы бочки по помосту, мешки бы на плечах носил, перебивался бы с хлеба на воду, что уже не раз бывало. Но честь продать и веру! Извините, это не ко мне.

В историю я вляпался премерзкую. Надо было срочно брать себя в руки и начинать исправлять положение.

Стал изучать роман, и скоро понял, почему Афанасьев не нашел приема, чтоб донести до читателя ту мысль, ради которой все затеял. А она-то как раз оказалась тонка и безупречно нравственна. Она об искушениях, схожих с теми, которыми Сатана в пустыне испытывал Христа.

Увы, но обыватель слаб. Он приучен свои поступки наперед обставлять оправданиями – грешить в благих целях: слишком часто – пустословий. Потому он рад простому избавлению от тяжести креста, что каждый несет на свою собственную голгофу.

Когда-то Христос собственной смертью искупил грехи всех и каждого. Теперь же проще некуда – падший ангел великодушным жестом снимает всякую ответственность с любого; дескать, ада с кипящей смолой нет вовсе, а есть курорты в духе и по нраву – кабак, бордель и теплый пляж с песочком нежным под ногами. Мол, сами рассудите, коль владеет адом тот самый Сатана, что подбивал грешить, то в чем его корысть «своих» наказывать?

Теперь, чтобы оспорить всю эту ахинею, глубоко копнуть придется. Но далеко не все готовы слушать. А понять – и вовсе единицы. Им, сирым и убогим, для чего? Явился благодетель, даровал индульгенцию – пусть он и отвечает.

Изменить готовые главы романа я не мог. Аглая их распечатала на украденной у Афанасьева машинке. Наверняка они вечерами ложились на шикарный стол Альтшлянга. Все, об этом тексте и вспоминать не нужно, для правки он утрачен навсегда.

Что делать? Я не находил ответа. Каждый сеанс автоматического письма лишь усложнял задачу. Я напряженно думал, почти не спал и избегал встреч с Аглаей. Время поджимало.

9

– Ты обижен на меня? – спросила Аглая, когда мы все же пересеклись в бесконечных коридорах дома. Уверен, она нарочно ходила там, где прежде ее встретить было невозможно.

– Прости, но после морфия и полета в Москву, я неважно себя чувствую. Не хочу портить тебе настроение, – впервые соврал я ей. Хотя, в каком-то смысле, и это было полуправдой.

Я проводил ее до комнаты, хотел проститься.

– Зайдем, поговорим, – сказала Аглая, явно не желая меня отпускать.

Я предвкушал бурное выяснение отношений. А это как раз то, что было крайне нежелательным теперь: сбивает с мысли, подавляя все иное, выходит на передний план. Но нет, я ошибался.