Читать книгу: ««Мы с тобою всегда, братишка!». История семьи дальневосточника», страница 2
Брались за копку дружно, и уже к часам двум дня вся красная и белая картошка была вырыта и засыпана в мешки. Грузить начина-ли после небольшого перерыва, когда полуденное тепло уже было не таким сильным. Собирали вещички, время подходило к отъезду. Мешков было порядочно – пятнадцать соток – давали неплохой урожай, да и отец на нашу ораву был вынужден всегда брать большие участки. Окончательно уставшие, все наши копатели буквально падали на мешки в кузове, машина трогалась и мы ехали…
Что-то там шутил Костя с Сергеем, смеялись Васька с Таней, а мне страшно хотелось чего-нибудь съесть. Через некоторое время выехали с полевой ухабистой дороги на хорошую, асфальтовую и тут-то наступило время второго обеда. Мы развязали узелки и добили то, что осталось от полуденного пиршества. Как вкусны были эти мамины пышки – лепешки пресного теста, жаренные в масле, пирожки со всякой всячиной.
Устав глазеть по сторонам, и утомленный работой, я незаметно для себя уснул. Проснулся уже от толчка, с которым машина остановилась возле дома, и, придя в себя после сна, принялся помогать сволакивать мешки с кузова и перетаскивать их на ровное место под солнцем, чтобы просушить ещё влажную от земли картошку. Грузовик уехал, а мы стали высыпать ее из мешков в садике под окнами на глиняную площадку. Там она лежала 2—3 дня, если не было дождя, потому что попросту мог пропасть наш огромный труд.
В последний раз отец взял меня на огород уже в классе седьмом и почему, до сих пор не пойму. Мог бы взять Сашку или Василя. Поехали вдвоем на самосвале, стояла в этот день жаркая и душная погода. На пронзительно голубом небе не было ни облачка. Огород был в этот раз небольшой – соток пять, но и с ним мы намотались как следует. Прополка вообще дело неблагодарное, а тут еще солнце палит нещадно, мошки зудят и вдобавок пить страшно охота.
На свою беду мы ничего не взяли поесть – попить. И вот отец первый не выдержал, устало опустился на землю: «Не могу больше, радиатор кипит.» У него всегда были слова из шоферского жаргона. Передохнув малость, снова принялись за дело. А осенью приехав на место, увидели страшно заросшее место – куда ни глянь, всюду будылья сорняков. Звенели комары и гнус, мы отбивались изо всех сил, но картошку все ж выкопали.
Обычно лежала она до весны где-то, потом становилась старой, мягкой, но все равно ели. Ждали новой, молодой на своем домашнем огороде.
И всегда так. Работы по дому было хоть отбавляй, и потому никто из детей никуда летом на отдых не уезжал. Ваське только раз повезло, когда отец приобрёл ему путёвку в пионерский лагерь на один сезон. И нам всем было страшно любопытно, что же он там делал. Когда он приехал с отцом из лагеря, наша братская компания окружила его с расспросами.
И летом, и зимой мы ухаживали за домом, подметали территорию вокруг него, убирали снег, мусор, осенью смывали грязь с крыльца, когда дожди не давали проходу и тащили за собой всякую пакость. С утра пораньше вставали, когда дело было в воскресенье и отец находился дома, то он раздавал нам метёлки и начиналась большая приборка. Он любил щеголять разными словами и дела всякий раз называл на свой лад.
В солнечный жаркий день мести трудно, одолевает пекло, хочется поскорее в спасительную прохладу. Отец долго и тщательно следит за работой, чтоб была убрана последняя соринка и нигде не осталось намека на грязь. Выметаю тротуар до самой калитки, весь двор до самой веранды и вот я уже близок к спасительной тени, где отец читает газету. Боится, чтоб я не удрал, хотя такого я что-то за собой не помню. Слишком чувствительны были его упреки.
Именно с ним я почему-то помню работу хорошо, чего бы я не делал.
Часто, пока держали свиней, приходилось убирать навоз из сарая и вывозить его в огород или за сарай, там копилась уйма удобрений, и потому росла сочная густая трава. Или когда уличный туалет убирали с братом вместе. Холодно, мороз щиплет уши, нос, шубейки на руках дырявые, старые – мама не успевала чинить, а работать надо. Приходится ковырять ломом, долбить мерзлый навоз, вывозить в огород. От стоящего рядом теплого хлева спирает дыхание, когда выходишь на мороз, немного легчает. Окончив работу, промёрзшие, и продрогшие, вбегаем в дом обогреться. Хорошо если на обед суп или картошка с приятной тёмно-коричневой томатной подливкой. Хоть и была без мяса, но еда оказывалась сытной. Вот на этой картошечке и прожил до самого того времени, когда пришлось покинуть дом.
Как-то раз пришлось с отцом чинить ворота, что стояли у входа в дом, в низине, и потом – крышу сарая. Работали дотемна, мы с Васькой страшно устали, а отец всё не отпускал, держал. «Подай доску, гвоздь, подержи тут, там – вот и вся наша работа.»
Угольный сарайчик стоял сначала около ворот, и мы помогали отцу его сколачивать. А потом, когда эти ворота строители снесли и сделали асфальтовый тротуар возле нашего забора, сарайчик перенесли в садик, где некогда стояла яблоня «белый налив». Вот это действительно было испытание. Отец привозил целый грузовик каменного угля, давая пол-литра экскаваторщику, чтобы тот насыпал лучшего кускового угля, а не пыли, как остальным. Ведрами, тачками, а то и просто руками носили уголь в наше небольшое хранилище. Набивали его доверху, а потом в холод, когда топили дом, носили опять ведрами по два-три раза, чтобы протопить печку и обогреть дом.
Весь этот труд лег на нас, трёх мальчишек, оставшихся в доме, и после этой работы мы выглядели как настоящие шахтёры, вышедшие из забоя – лица и руки черны от пыли, на одежду страшно смотреть. Но это было великое дело – перетаскать уголь. И мы гордились им.
Сделав эту работу, дома, под руководством мамы, начинали под-готовку к зиме – спускали с чердака вторые рамы, вставляли их в окна и конопатили щели ватными верёвками. Дело было непростое, особенно, если за ним следил отец. Когда его не было, работать можно было спокойно, но если он появлялся, то все моё существо сжималось и трепетало – каждый промах мог нести за собой неминучую беду. Ватную «колбаску» нужно было очень плотно забить в щель ножиком или отверткой, чтобы она не провалилась туда. Труднее всего было, когда щель виднелась едва-едва, вата плохо вбивалась и меня мучила одна – единственная мысль: «Скорее бы всё это кончилось.» Руки тряслись, вата выскальзывала из-под ножа, а тут еще отец стоит за спиной и неотступно глядит на моё рукоделие. Однако, несмотря на вторые рамы, зимой стёкла от сильных морозов покрывались густой узорной наледью, на них расцветали диковинные цветы, а по ночам на подоконнике собиралась вода, которую приходилось по тесёмке собирать в бутылки, подвешенные к окну.
Интересно было часами смотреть на эти узоры зимней природы, сотворённые таинственной и занятной прихотью морозного снега и воды. К зиме всё лишнее в доме сносили в кладовку в прихожей, где в ящиках на сене дозревали поздние сорта груш и дуль. Но и там становилось ночевать все холоднее и холоднее – в конце октября мы совсем перебирались спать в комнаты дома.
Порою эта кладовка становилась настоящим прибежищем, потому что в доме красили полы и зайти в комнаты было невозможно. Перед покраской выносили почти всё, что можно было вынести, и потом в нескольких местах настилали доски, чтобы они по возможности не касались краски, и ходили по ним лишь когда было очень нужно. Осень становилась пронзительнее и холоднее. По утрам под ногами похрустывал первый тонкий ледок в мелких лужицах, На потемневших от непогоды ветвях яблонь и груш в саду ещё дрожали последние необлетевшие листья. Приступала ноябрьская студёная пора с её порывистыми ледяными ветрами, снежной порошей и звонкой голубизной неба в яркие солнечные дни.
Ноябрьский праздник революции мы отмечали с приподнятым настроением – мама в эти два дня баловала нас разными пирожка-ми и печеньем, на которые она была славная мастерица Взрослые устраивали праздничный стол, обычно выставляли винегреты, бывало жареное мясо, картошка с подливкой. Угощения даже тогда были не очень обильными – особенно шикарно и не кутили. А мы, дети, уходили в город смотреть на демонстрацию и парад войск на главной улице города – не сумевшие попасть на трибуны площади Ленина, наслаждались видом солдат и техники, проходивших торжественным маршем под звуки музыки и рассказы ведущего диктора.
В год, когда я учился в седьмом классе, отцу повезло – ему выдали гостевой билет на трибуны ноябрьского парада, но взял он, как всегда, с собой Сашку, и пошел на праздник. А мы с братом Василём пошли смотреть парад, но не на площади – нас туда не пускали, а на боковую улицу, по которой войска шли с парада. Они проходили мимо народа, запрудившего обе стороны улицы и получалось, что солдаты сливались толпой и потом, утомлённые парадной ходьбой, рассаживались по ожидавшим их грузовикам.
В этом людском коридоре я их и поджидал. Гулкий печатный шаг сотрясал мостовую, лица солдат были напряжены, пока офицер не командовал вольно и они переходили на спокойную ходьбу. Они шли они от меня так близко, что до моего обоняния доходил дух армейской казармы, хорошо смазанного снаряжения и иногда мне казалось, что я нахожусь среди них. Однако, интереснее всего мне было возле пушек в парке «Динамо», которые давали праздничный салют холостыми залпами.
Часа за два до парада я среди других мальчишек уже крутился возле батареи 122-мм гаубиц, которые были выстроены по ранжиру на одной из аллей «динамовского» парка. Стволы грозных пушек были направлены вверх, а солдаты умело сновали вокруг, расставляли холостые заряды, готовя орудия к выстрелам. Один из присутствовавших офицеров, по-видимому командир, стоял немного подальше на пустых ящиках из под снарядов и внимательно слушал слова команд, доносившиеся из походной рации. В руке, опущенной вниз, трепетал ярко-алый флажок, готовый взметнуться по первому его слову.
Время подходило к началу парада, все зрители зашевелились, командир батареи поднял флажок и, подождав секунду, резко опустил его. Блеснуло яркое пламя. Сильный грохочущий всплеск выстрела моментально заложил мне уши, а в нос хлынула удушливая волна пороховых газов. Я не знал за кем мне наблюдать: то ли за командиром, сигналившим флажком, то ли за солдатом ближайшей ко мне пушки – все было интересно до невозможности. Это был замковый. Полуобернувшись, он внимательно смотрел на командира, стараясь не пропустить тот миг, когда нужно дернуть за шнур, который издалека казался мне кожаной колбаской, потому что был одет в кожаный чехол.
Взмах флажка и снова залп. После шестого или восьмого выстрела мои уши и душа не выдерживали грохота и я бежал смотреть парад, тем более, что солдаты, идущие с него, уже подходили к воротам в парк, где их удобнее было высмотреть. Уже потом я приспособился – стал открывать рот при выстреле, этот совет дал мне после салюта тот самый командир, к которому я подошел что-то спросить. Я любил спрашивать военных обо всем и поэтому он дал мне этот дельный совет. Но в тот день ноября я всё таки попал на трибуны. Какой-то видный мужчина вышел за оцепление, к нему сразу придвинулись двое милиционеров и лейтенант. Гражданин был весьма представительным и шёл с девочкой, держа её за руку. Показав пропуск на трибуну, он спокойно двинулся дальше, а я стоял некоторое время поодаль и не мог решиться. Набравшись духу, я быстро подбежал к нему и пристроился к девочке, пока не увидел милицейский офицер. Когда же дошёл до трибуны, милиционер топтался сзади, не решаясь бежать вслед или колеблясь. Видно в душе махнул рукой: «Что с мальчишки взять?»
Так в юбилейную годовщину 50-летия Революции я побывал на трибунах.
Легкий морозец щипал мои уши, руки, плохо согретые тоненькими перчатками, замерзли, и я потом стал проклинать своё легкомыслие, с трибун нельзя было уйти, нужно было во что бы то ни стало вытерпеть. Но я терпел. Раз уж такое подвернулось, почему бы не потерпеть.
Домой шел гордый. Так уже гремел праздник и шёл дым коромыслом. В гости пришли Рая с Лёшей и детьми. Народу было довольно много для нашего дома. Было весело и шумно. Мы с Васькой и Сашкой наелись пирожков с мясом, напились киселя из смородины и принялись за воздушные шарики, которых было великое множество. А потом пошли гулять на улицу, хоть мы там уже и были. Так прошел праздник. Так они вообще и проходили, с той лишь разницей, что больше или меньше народу присутствовало на них.
Потом кончались наши короткие каникулы и снова ноябрьский, почти зимний, ветер постоянно наметал целые сугробы, а наш штакетник был настолько большим и вредным, что копил великое множество снега. Его и приходилось убирать самодельными метелками, которые отец заставлял связывать из полыни, росшей на склонах оврагов. Каждое воскресенье, после небольшого завтрака, часов в девять-десять, я выходил на улицу, чтобы терпеть эту пытку. Сначала было терпимо, даже приятно – чего человеку надо – стоит хорошая погода, ярко сияет солнце, дует небольшой ветерок. Но потом… Уже через полчаса меня сильно прохватывал мороз, крепчавший с каждой минутой. Этому помогал ветер. Шубейки мои грели плохо из-за дырок, которые я не успевал зашивать, ноги холодели в «утепленных ботинках». Валенки не успевали просушиться со вчерашней прогулки, а отец гнал скорее на улицу. Одно время я имел летний шлем с барашковым подкладом и он здорово меня выручил в детстве. Потом я отдал его племяннику
Шел я утопая по колено в снегу, выламывая почти голыми руками редкие кустики полыни. Набрав подходящий пучок, шел обратно и связывал проволокой, но скоро от моей шибко резвой работы, весь веник ломался и на следующий день нужен был новый.
Было тяжко, руки стыли от пронзительного ветра, пальцы уже не гнулись, я плакал от боли, обиды, что на эту работу отец все время посылал именно меня. Все таки к полудню уборка двора заканчивалась и я довольный этим шел домой, но там меня ждали уроки и новые пытки отца. Он вызвался учить меня правописанию, и самым страшным в его системе было главным: «Делай как я!»
И невыносимым для меня. Сидя на кровати в полушубке, надетом на голое тело, в одних подштанниках, он то и дело требовал мою тетрадь для оценки. Увидев недочеты, кривые буквы или неполный ряд цифр, он приходил в бешенство и начинал читать нудные нотации по полчаса, так что к школе я еле успевал сделать уроки.
И все таки я находил время гулять. Зимой мы много играли: в хоккей на заснеженной улице укатанной дороге, порою допоздна катались с гор на санках, лазали по глубоким сугробам в оврагах, что было самым упоительным среди всех зимних занятий. Домой приходили вывалянные в снегу, с намёрзшими сосульками на штанах и со снегом, льдом в валенках. Раскладывали с восклицаниями на стулья всю одежду возле жарко натопленной печки и начинали до полночи обсуждать игры: кто сколько забил шайб, кто был прав, а кто нет, пока мама не звала всех спать. Утром ей нужно было идти на работу, а нам в школу, если не было каникул.
2. Жизнь для души
Когда в доме ещё не было телевизора, третья сестра Таня читала нам вслух имевшиеся книги или взятые из библиотеки. «Вечера на хуторе близ Диканьки» мне особенно запомнились. Похождения героев, действия чёрта, зимняя обстановка привлекали своей необычностью и таинственностью. С появлением телевизора (когда подошла очередь отец на скопленные деньги купил небольшой по нынешним меркам «Изумруд») мы запоем стали смотреть кинофильмы, вставая утром с тяжёлой головой от недосыпа.
Наступавшая весна бурно выдавала себя сосульками под крышей, тёплым влажным ветром с океана, ярким солнцем и пьянящим запахом талой земли. Когда сходил снег, я в малолетстве любил ковыряться в земле завалинки, рядом с крыльцом, но потом это перестало нравиться, и тогда уходил на улицу, ища сухие склоны с пожелтевшей прошлогодней травой рядом с излюбленным местом забав – полянкой, высматривал место получше, самодельным ножиком строил свои города из земли.
Лето наступало постепенно, нагревая солнцем землю, наполняя душу радостью майских праздников, своим пламенным кумачом похожих на ноябрьские. Но радости от этих ярких дней было больше, так как потом наступало лето с его обязательным июньским тополиным пухом, пьянящим запахом сирени, рыбалкой и августов-ской подготовкой к школе.
В один из таких майских дней и пришла посылка из Польши от дяди Лёши, мужа старшей сестры Раи. Он служил там военным авиамехаником в одном из гарнизонов. Васька первый узнал о посылке – извещение попало к нему в руки и он с мамой ушёл её получать. Я заигрался на улице и вот такое счастье от меня уплыло. Когда посылку принесли домой, отец по праву старшего взялся её открывать, оценивая присланные предметы. Мне особенно понравился квадратный фонарь с дужкой для крепления к пуговице. Однако мы с Сашкой, или с Васькой, с кем точно не помню, стали спорить, кому он достанется. Отец, рассерженный нашим несогласием, стукнул по стеклу фонаря, разбил его и отбросил в сторону. Конечно, после этой выходки, никто не стал на него претендовать. А потом отец забрал его себе и он долго провисел у него в кладовке на гвозде. пока совсем не заржавел..
В июне погода устанавливалась и отец организовывал походы на рыбалку в протоках на другом берегу Амура. Накануне готовили снасти, копали червей в самых разных местах сада, и с первыми лучами солнца, еще совсем полусонные, но страшно довольные предстоящим занятием, шли до пристани, пересекая знакомые улицы, ещё прохладные и пустынные в этот ранний час.. Мы шли быстрым шагом по бульвару до набережной, так как автобусов ещё не было, а нам надо успеть на первый речной трамвайчик. Город ещё спит чутким предутренним сном, влажный от росы, окутанный предрассветной дымкой лёгкого тумана.
Когда рыбалка не планировалась, мы, отпросившись у мамы, шли на Амур купаться, прихватив с собою приятелей или племянников – Вовку и Костю. По пути наш маленький отряд, «капелла», как называла его сестра Таня, участвовал в самых разных приключениях или придумывал свои собственные забавы. То мы разглядывали семейства цыган, живших в одном из бараков на улице Уссурийской (теперь это бульвар, а бараки конечно же снесены).То рубили самодельными саблями из бочечных кругов придорожную полынь и всё травяное, что попадалось под горячую «кавалерийскую» руку. Шутили, рассказывали всякие истории.
Если не хотелось идти на реку, то шли на Артзатон – местечко при слиянии Уссури и Амура, где высились горы песка, намытого со дна реки землечерпалками. Среди этих песочных гор мы и проводили целые дни, пока не надоедало бегать, прыгать, лежать под палящим солнцем. Здесь можно было делать всё, что угодно, вдобавок купаться, так как вода двух огромных рек была рядом —прозрачная, прогретая ослепительным летним солнцем, под лучами которого блаженно растекались наши белые тела. Всласть искупавшись, нагревшись в ослепительно ярко-жёлтом песке, с ещё необсохшими лицами и мокрыми волосами, мы брели тесной стайкой домой, неся обратно столь любимый резиновый круг, сочи-няя по дороге всякие разные истории..
Купались мы и на рыбалке, если была такая возможность поваляться на горячем песке, ведь порою мы заходили в такие места, где стояли высоченные кочки, и мы пробирались среди них, как по лесной чаще.
На рыбалку в Амурскую протоку
Солнце ещё не встало, и только-только угадывается розовым светом далеко на востоке. Воздух свеж и прохладен. Спину приятно оттягивает рюкзак с нехитрым рыбацким скарбом, едой, а мы уже полны ожиданием всяких приключений.
Сколько лет было после 5 класса, столько я пережил и рыбацких сезонов. Все конечно я не помню, но наиболее замечательные храню в душе до сих пор. Во время одной поездки и произошли интересные события – приключения на Чумке, т.е. на Чумной протоке. Их нельзя ни забыть, ни выпустить из виду..
Вброд по амурским протокам
Однажды, как всегда, мы высадились на левом берегу Амура и пошли заливными лугами до Чумки. Так запланировал отец, а против этого никто особо-то и не возражал. Нам было занятно каждый раз рыбачить на новом месте и мы ходко двинулись за ним вслед, стараясь не падать среди кочек на переходах в обмелевших протоках. Примерно через час, изрядно вспотевшие и усталые, мы вышли на берег этой самой Чумки. Она так называлась потому, что в незапамятные времёна гражданской войны да и в прочие послевоенные мутные 20-е годы хоронили умерших—в общем там было приличное по размерам, но ужасно заброшенное кладбище с безымянными могилами.
И теперь протока омывала последнее пристанище ушедших людей, заброшенное и исчезавшее под волнами песка и травы. Нам вскоре надоело печься под солнцем в ожидании радостной поклёвки и, оставив удилища на берегу, поникшие от тоскливого безрыбья в этот ослепительный полдень на Чумной протоке, мы с Василём от скуки пошли бродить по этому печальному памятнику жизни и смерти в поисках неизвестно каких приключений или ради простого ребячьего любопытства. Под ногами хрустели иглы водяного ореха, сухие будылья травы кололи босые ноги. Покинув свои рыбацкие посты, мы с неподдельным интересом разглядывали остатки покосившихся старинных крестов, места, упокоившие без-вестных нам людей. Большинство могил было без крестов, лишь небольшие холмики выдавали последнее пристанище живших некогда людей. Кто они были? Чем занимались и как жили? Нам этого уже не дано было знать. Мы бы ещё долго бродили в грустном молчании среди могильных холмиков под слепящими лучами полуденного солнца, пока Васька не занозил себе ногу острой иглой речного ореха. Стало совсем скучно и мы поспешили на берег. Оказалось, как раз вовремя…
В ожидании большого клёва
Васькино удилище ходило ходуном. Перед уходом он постарался его воткнуть поглубже в песок и рыба не смогла его выдернуть. Оно дёргалось из стороны в сторону и казалось что вот-вот оно упадёт в воду. Но мы оказались на месте, схватили его и стали вытаскивать рыбу на берег в страшном нетерпении. Мы же чувствовали, что на крючке сидит большая рыба —так ни разу удочка не дёргалась. Как только мы её вытащили на берег, то сразу поняли-такого улова никогда не было. Рыбина, похожая на сома, скользкая, пятнистая, весом около 3 кг билась на песке. Отцепив от крючка и взяв её в руки, мы с криками побежали к отцу на другой край протоки, метров за 200, где он у впадения протоки в Амур стоял со своими удочками, надеясь на лучший улов. Нам так хотелось с ним поделиться известием о добыче, что мы нарушили все рыбацкие правила скромности и побежали к нему, надеясь на похвалу. Ведь в этот день мы не поймали ничего кроме этой рыбы.
Донельзя удивлённый нашей добычей, он внимательно разглядывал рыбу, и наконец произнёс неуверенно: «Думаю, змееголов это..» Эту рыбу я всегда помнил, да и отец не забывал порой сказать, как на Чумке мы с Васькой поймали змееголова. Но был ли это змееголов??
Наконец—то поймал!!!
В другой раз, тоже с ним, но без Васьки, с братом Сашкой, мы ездили на какие-то протоки, в паводок довольно глубокие. Однако погода выдалась плохой, второй день подряд шел мелкий моросящий дождь, надоевший до изумления, под такими тучами рыба никак не клевала, отец злился, но с места не уходил, в надежда что фортуна повернется к нему. Кое-как переночевав у прогоревшего костра с дымной соломой, я встал рано утром с ознобом и головной болью, сильно хотелось есть, но отец ничего не готовил, и я покопавшись в рыбацком рюкзаке, нашёл недоеденный кусок хлеба с солью. Отец, повернувшись ко мне, посмотрел на меня так, что казалось, я был один виноват в том, что рыба ушла и не клюет, а прячется где-то на середине протоки, там, в чёрной глубине между мохнатыми кочками.
Дождь не унимался, вода в протоке прибывала все сильнее с каждой минутой, и если утром можно было спуститься с обрыва к воде, то теперь волны плескались всего в полуметре от края пятиметрового обрыва. И вот тут-то я сплоховал. Вскинув закидушку для заброса, я не удержал остаток лески с деревяшкой и она улетела вслед за снастью метров на двадцать пять. Ветер и волны сносили ее все дальше и дольше, я не знал что делать… Звать отца и получить нахлобучку? Пытаясь выловить ее, пока она плавала поблизости, я ступил в воду и набрал полные сапоги воды. Я в отчаянии забегал по обрыву, кидая встревоженные взгляды на отца, пытаясь угадать, заметил ли он? С тоской отметил, что теперь он прознал о моей беде. Отец подошел, нехорошо, ругаясь, и, размахнувшись изо всех сил спиннингом, попытался зацепить мою уду, теперь плывшую почти посередине протоки.
Мои глаза печально глядел на снасть, уже попрощавшись с нею, и вдруг она исчезла на глади воды, потом снова появилась. Я решительно ничего не мог понять и уже приготовился к тумакам. Промах ещё больше обозлил отца, он снова закинул свою лесу, но, спустив пружину на спиннинге, допустил «бороду», Распутав ее, изойдя матерщиной, отец снова закинул снасть со словами: «Последний раз, лопух, бросаю,» – и, о, счастье, зацепил. Дрожа от нетерпения, тащу снасть к берегу, и чувствую, что она с уловом! Вытащив удочку, мы с изумлением обнаружили, что на её крючках бойко трепещутся два здоровенных карася, попытавшиеся утопить мою несчастную лесу.
Улов несколько растопил сердце отца и смягчил провинность мою – я был наполовину прощён. Домой мы теперь шли с добычей. Хоть и с трудом она досталась, однако на душе все же было хорошо. Тропка, извиваясь, бежала по рёлкам, покрытым густой некошеной травой, пряталась среди высоких кочек в высохших заливчиках, в воздухе стоял пряный аромат цветущего дикого лука. Одинокие ивы шелестели высохшими ветвями под волнами жаркого полуденного ветра с амурской протоки. Мы шли домой. Усталость торопила на берег Амура, где нас ожидал речной трамвайчик. Мне нравились названия этих небольших теплоходов, все почему-то с геологическим или ювелирным уклоном: «Аметист», «Изумруд», «Сапфир». Я в нетерпении всходил по узенькому трапу на палубу ма-ленького судёнышка, садился на свободное место и через несколько минут засыпал, утомлённый прохладной влагой речного воздуха.
Домой на речном трамвайчике после рыбалки
Однажды, через две недели мы с Васькой и Костей, который почитался среди нас самым авторитетным и старшим, поехали на рыбалку одни. Костя, в душе неисправимый авантюрист, взял с собою небольшой бредешок, что по тем временам было довольно рискованно. Добрались до протоки, выбрали берег попесчанее и расположились, разбили палатку, сшитую Сергеем на маминой машинке из оранжевых парашютных чехлов.Наступил полдень.
С надеждой на рыбацкую удачу. Переход по высохшим протокам.
Измученные жарой и жаждой, мы вышли на берег протоки и Костя приказал готовить обед – сильно хотелось есть, потому что прошли километров семь и все «по песку да кочкам». Голод не тётка, на собранном плавнике развели огонь и я стал варить еду. Однако клёва не было. И, похлебав супца из консервов, стали готовиться ко сну. Неугомонный Котофей, так мы его прозвали между собою, не мог спокойно относиться к рыбной ловле просто удочками, ему нужен был кураж – ловля сеткой. Зачем же он её тогда брал, если не ловить рыбу!?
Уже ночью, когда я крепко спал и видел бессчётные рыбацкие сны, он уговорил Ваську поставить сетку поперёк протоки, на мелководье и ушёл к костру переночевать – от возбуждения сон не шёл ему никак.
В середине ночи мы с Васькой проснулисъ от какого-то шума, и я долго не мог понять в чем же дело – на реке слышалась возня, сопение, потом послышался приглушённый ночным шумом воды возглас Кости: «Бегите сюда, сеть тащите..». Прибежав спросонок на берег, мы с Васькой увидели барахтающегося в воде Костю, который пытался освободить сеть от чего-то. Не сумев ничего сделать, он ругнулся, выволок сеть на берег и ушёл к затухающему костру. Медленно наступил мутный влажный рассвет, и в первых утренних лучах мы увидели, что в снасть попались две ондатры (водяные крысы), перепутав её до невозможности. Рассказывая, он сделал страшное лицо, засмеявшись при этом: «Нагнали на меня страху эти крысы, я уж и подумал, что кто-то утащил бредешок..».
Утром по настоянию Кости мы снялись с места и пошли искать новую протоку в поисках рыбных мест, не учтя одного важного рыбацкого закона – в мелководье рыба уходит из заливчиков в более глубокие места. В тот раз мы обошли десяток проток на левом берегу Амура, заливаемых водою в половодье и во время сильных дождей, но ничего существенного так и не поймали, лишь мелочь кошке на завтрак. И потому о наваристой ухе речи быть просто не могло. Отец за всю свою рыбацкую жизнь знал и это, и все протоки наперечёт, да и чего только он не знал про рыбу и дичь, кажется всё. Но это оставалось для нас тайной за семью печатями.
