Читать книгу: «Конец эпохи Эдо», страница 6

Пора´

С того вечера дождь так и не прекращался, уже как дней пять, с небольшими паузами на Одай обрушивается грозная стихия. Густые клубящиеся тучи жадно и беспросветно обволокли все небо, в эту пору время суток поделись на утро, о котором все еще по привычке сообщали местные горластые петухи и ночь, когда становилось пугающе темно, так же как если закрыть глаза, только маленькие точечки света от зажжённых лучин и свечей немного разбавляли эту черную, пожирающую пустоту.

Ветер безумно и бессмысленно носился, как вор подхватывая то, что плохо лежит, коварно прыгал высоко в окрестных лесах, безжалостно отрывая старые подсохшие ветви. От дорог, совсем ничего не осталось, глубокое, вязкое бурое месиво, то единственное, что могла предложить улица.

Все перемещения в деревне сводились к коротким неуклюжим пробежкам из одной точки в другую, о полноценной работе тоже и речи не шло, разве только мастерские работали, движения редко слонявшихся снаружи неприкаянных селян были одной из немногих имитаций деятельности, наряду с домашним ремеслом, для символического заработка мастерились клетки для сверчков, плелись корзины, женщины не чувствуя течения времени шили.

Я же будто крепко прибитая доска приковал себя к дому Юко. Мало что заставило бы меня выскочить наружу, в объятья этого сырого полумрака. Дня три назад на втором этаже обнаружил библиотеку. Меня привлекла дверь, которую все обходили стороной. Внутри была масса книжных полок, редкие сборники стихов, тут были издания всех «Тридцати шести бессмертных поэтов», даже Ки Томонори, о котором я столько слышал. Вся комната была покрыта толстым слоем пыли, ее совершенно не убирали, в углах пыль сваливалась в весомые кучки напоминавшие золу. В этой пыли, в уединении, хозяйничал только я и орды пауков, рожденных сыростью, облюбовавших этот райский уголок покоя. В глубинах комнаты располагались такие же пыльные сборники моих современников, особенно сильно мое внимание захватила книга неизвестных авторов, в которой я нашел хокку отражающее мое недавнее состояние, оно называлось «Перед казнью».

Я сейчас дослушаю

В мире мертвых до конца

Песню твою, кукушка!

Песни кукушки я конечно не слышал, но в мире мертвых как будто побывал, странное чувство, знать когда ты умрешь, в данном случае именно неведение, незнание времени ухода в иной мир, создает иллюзию бесконечности жизни. До трех лет ребенок и вовсе не понимает, что такое смерть, в юношестве приходит осознание, но остается убежденность, «мол мне еще рано», зрелость обязывает тебя самоотверженно трудиться в поте лица, избавляя от загробных мыслей, только со старостью и немощностью понимание приходит в голову, незримый Энма* по-дружески кладет тебе на плечо свою холодную руку, мурашки бегут по телу, но даже в эту пору никто не в силах узнать, когда рука сожмется мертвой хваткой и утащит, то, что наполняло тело жизнью в далекие неведомые глубины. Я чувствовал прикосновение этой руки, хоть она вцепилась в меня лишь на мгновение.

Как теперь проводить перепись, я тоже не ведаю, ведь оказывается мне выпала честь нарваться на «хозяина» окрестных земель, господина Изао Мицуока. Именно он и должен был дать мне разрешение и поспособствовать в этом деле, однако найти в себе силы снова увидеть это ледяное, скуластое лицо без тени эмоций, я не смогу. Юко, узнав о случившемся со мной инциденте, была шокирована, и удивлена тем фактом, что мы с Таро все-таки остались живы. Она рассказала мне об этом человеке, он не один раз бывал в этом доме, навещая ее отца – господина Тсутому Нодо. Они были знакомы с детства и их связывали крепкие, уважительные отношения. Прошлое господина не было безоблачным. Родители господина Изао, были приговорены к казни, когда ему было одиннадцать, его отец несколько раз отказывался силой подавлять крестьянские восстания, искренне веря, в возможность диалога, многие небезосновательно считали, что сытый не поймет голодного, так как лишен нужды, но он все же пытался. Нередко он снабжал бунтующие деревни едой и довольствием из своего собственного кармана, но всегда это имело лишь временный эффект, недовольство разгоралось вновь и вновь. Когда об этом доложили местному даймё*, он поставил ультиматум: «Позволяя жить, кусающим кормящую руку, нет смысла носить головы, так как в ней пустота и слабость, такое правление лишено гордости, оно порочит значимость моей власти и воли сегуна.» Отец Изао очень любил людей, и не мог видеть их страданий, не хотел плодить озлобленных, яростных сирот, сбившихся в рычащие лающие стаи, после создававшие множество проблем, нет ничего более страшного, чем неограненная детская жестокость. Он отказался вешать крестьян. Через пару недель его и его жену, приговорили к смерти, им все же позволили умереть достойно, совершив сэппуку. Их род имел долгую историю, и многие из его представителей показывали себя с самой достойной стороны. Рано утром отца и мать Изао, нарядных, как на парад, облаченных в дорогие одежды с символами рода розовой космеей на посреди желтого круга, вели на эшафот, еще раньше туда привели его самого. Он наблюдал всю картину целиком, видел, как зачитывают приговор, наблюдал, как родители становятся на колени, и медленно, но гордо держат в руках короткий, идеально заточенный кусунгобу, делают два последних в своей жизни осознанных движения, отец с тяжестью проводил лезвием поперёк живота, а мать по горлу. Их головы опускаются, оголяя тонкие полосы шей, тут кайсяку*(помошник при самоубийстве, отрубающий голову) уже удручённо заносит свой меч, и рубит быстро и точно, заставяя голову висеть на мышечном или кожном лоскуте, так как её падение назмлю считалось бесчестным. Говорят Изао слышал последние слова отца «Будь верен богам, небесным – они вечны, опасайся людей в обличье богов, их век короток». Также слышал от Юуо, что после того как голова его отца повисла на уровне груди а материнская с грохотом рухнула на деревянные подмостки Изао больше не улыбался. А первым человеком, которого он казнил, был тот самый кайсяку, опорочивший смерть его мамы.

Спустя пару дней он получил письмо, в котором ему было приказано взять на себя бразды правления этим краем. Первым же его указом было повесить всех жителей двух бунтующих деревень, вместе с женщинами и детьми, он было хотел приказать перерезать даже всех собак, но вспомнив о принципах Токугава Цунаёси* передумал, посчитав, что собаки в этих деревнях намного достойнее людей. Его правление было очень суровым, от подданных он требовал беспрекословного подчинения, если кто-то ему дерзил, не трудно было догадаться, как этот человек заканчивал, однако он достиг небывалых результатов, сжав край железной хваткой. Период бунтов закончился. Одай процветал. Но шепот за его спиной не умолкал, все до сих пор помнили какой ценой было достигнуто это фальшивое, ропочущее благополучие. Со временем за ним закрепилось прозвище «вешающий господин». Но мне кажется, что любая даже самая крепкая железная хватка, имеет свойство со временем ржаветь. Ничего, рано или поздно придумаю, как получить разрешение на перепись, обойдя встречу с «вешателем». Немного успокаивает тот факт, что начало положено, Таро сдержал свое слово, и у меня был полный список мастеров Одая.

Тук,тук,тук – ритмично и как минимум раз в пару часов в библиотеке постукивало выдвижное окно. И вот опять, как бы сильно я его не прислонял, ветер был упорнее и расшатывая его, заставлял слегка приоткрываться, а затем захлопываться. По первой от стука я выбегал в узкий коридор, ожидая встретить там Юко или Мэйко, но никого не было. Сознание само дорисовывало нереальные сюжеты, сначала я перепугался, считая, что в этой пыльной библиотеке поселился Онрё*, убежденность в этом подкрепляли гулкие шаги, доносящиеся из недр дома, и постоянные поскрипывания, идущие с чердака. Но долго ругая себя за трусость, получилось найти логичные объяснения всему тому, что меня пугало. Пока в один момент я в очередной раз не встал из-за маленького книжного столика, чуть не опрокинув его ногой, дабы снова крепко прислонить окно. Подойдя к окну, в кромешной уличной темноте, я увидел светящийся призрачный силуэт, сидящий на пороге, то был силуэт девушки с черными густыми волосами. Голова ее была склонена, смоляные волосы под порывом ветра вместе с ветками одинокой ивы указывали сторону, в которую он яростно дул. Отодвинув небольшую оконную перегородку и высунув голову, чтобы разглядеть силуэт получше, я услышал тихий, но все же ощутимый звук скорбного детского плача. Высунув голову, я завороженно наблюдал, ожидая, что же будет дальше, на голову с крыши мне падали крупные капли холодного дождя, решив немного подобрать голову, макушкой зацепил край окна и с моих губ сорвалось громкое, «Ой». Силуэт тут же обернулся, показав знакомое лицо, это была служанка, Мэйко, всхлипывая, приоткрыв рот смотревшая на меня. Недолго глядя в мои глаза, она отвернулась и будто не двигая маленькими ногами, поплыла по черной вязкой улице в даль, пока наконец белая точка ее фигуры и вовсе не скрылась в темной пустоте.

Вчера вечером она заходила, звала пить чай, я так и не решился спросить у нее о том, что видел из окна. Мы как всегда из любезности обменивались общими сухими фразами, пока она неожиданно, будто невзначай не спросила «А вы любили когда-нибудь». Не успев даже окончательно смутиться от заданного вдруг вопроса, засуетилась и не дожидаясь ответа сказала «Впрочем неважно» и быстро убежала на первый этаж. С того момента я ее больше не видел, и чай мы с Юко сегодня пили без нее. Неужели она влюбилась в меня, как странно и нелепо, что она во мне нашла, я больше напоминаю часть интерьера, лишь немного отличаюсь от книжного столика передо мной, но признаться честно, этот вопрос не дает мне покоя.

Вот опять, чьи то шаги, или мне кажется? Нет, не кажется, у входа в библиотеку появилась Юко.

– Вы сегодня идете ужинать? -… С привычным радушием произнесла хозяйка дома.

Выглядела она скверно, лицо бледнее обычного и большие темные круги под ее усталыми, тревожными, вечно неподвижными глазами.

– Да, конечно, спасибо за приглашение, вчерашняя тэмпура* была великолепна.

– Это готовила Мэйко, говорила рецепт ее бабушки, я передам ей, что вам понравилось, уверена ее это обрадует. Сегодня готовила я, так что будьте уверены, так вкусно не будет. –… с легкой трясущейся улыбкой произнесла Юко.

У меня появилось стойкое желание спросить о Мэйко и подтвердить или развеять свои сомнения на ее счет.

– Скажите, а Мэйко сейчас дома? – немного волнуясь произнес я.

– Нет, сегодня она не приходила, а почему вы спрашиваете, не знала, что вы подружились… – C легким оттенком любопытства поинтересовалась Юко.

– Не то что бы подружились, но не замечали ли вы за ней ничего странного, еще пару дней назад она щебетала и звонко смеялась, а сейчас на нее больно смотреть.

– Да, трудно не заметить, вот и я не узнаю свою Мэйко. Но что тут поделаешь, дела любовные…– После этих слов меня окутало странное, тревожное немного колкое чувство по всей груди. А Юко в свое время продолжала рассказывать дальше.

– Месяц назад ее жениха забрали служить в ополчение, под сёгунские знамена, в связи с участившимися набегами сторонников императора, вся страна не в себе, отец сейчас занимает пост в Мицусаке, дурной брат скачет где-то по полям, лесам и оврагам, а ради чего, почти три сотни лет власть сегуна нерушима, и ладно отец, у него есть шанс упрочить наше положение, а этот тупица, он то чего добивается, повесят его или зарубят.

Узнав о том, что у Мэйко есть жених, сковавшее меня чувство разом выпрыгнуло из груди, стало намного легче, но в то же время немного грустно, а на что я рассчитывал, господин книжный столик.

– Госпожа, вы говорите жениха уже как месяц забрали, а страдает она последние пару тройку дней…– Юко явно задумалась о своем и ничего не услышала. Я повторил вопрос, она немного вздрогнула.

– Ааа, да, он до этого писал ей, его отряд стоял лагерем неподалеку и примерно раз в два дня вместе с посыльным приходили письма, Мэйко не умеет читать, хоть у нас и работает школа, отец ее не пускал, этот черствый человек считает, что девушке не подобает забивать голову науками, якобы это дело мужское, девушке стоит только выпрыгнуть замуж, побыстрее и выгоднее, впрочем мой отец считал так же. Ее отец, жениха не переваривает, сын дубильщика якобы, что может быть хуже. Меня раздражает эта скупость, за счет детей хотят возвысится, решают они, а жить нам, с пьяницами, негодяями и так редко с достойными людьми, жаль, что браки по расчету так редко бывают счастливыми. Впрочем, по любви тоже. Ахх, да, Мэйко каждые два дня прибегала ко мне с измятым обрывком бумаги, на котором всегда были написаны его заветные слова, «Я в порядке», или «Люблю тебя», последнее письмо было длиннее там он пишет «Дорогая моя, скоро нас переформируют, ждем прибытия войск, меня отпустят на три дня». Больше писем не приходило, это и меня настораживает, мало ли «мой братец с друзьями» чего учудили, Кэтсу добрый человек, но когда видит «желтый имбирь»*, становится безумным. Но и его понять можно, он с детства плевался от высокомерия, презирал безвольное преклонение, а итогом стало, что родному отцу пришлось от него отречься. Официально отречься, вычеркнуть из завещания, лишить фамилии, когда отец узнал, что Кэтсу подался в партизаны, тут же сжег во дворе все его вещи. Это отречение, спасло ему жизнь, позволило не расплачиваться головой за своеволие сына.

Она говорила и говорила, не переставая даже на секунду, мне кажется, ей неважно было услышать ответ, получить одобрение, и то, слушает ли ее сейчас кто-нибудь, это было исступление, ей нужно было выговорится.

– Эх, Кэтсу, идиот, от него я тоже давно не получала вестей, но он тебя привел, значит живой, а ведь прошла уже неделя, кто знает, может моего безмозглого братца уже поймали. Увидела бы как он тебя приводит, пришибла бы, знает же, по всей деревне патрули, самоубийца чертов, когда встречу, так и приложу чем-нибудь тяжелым.

Не знаю, по какой причине, но она решила излить мне душу, судя по ее виду, в ее разговоре не было никакого смущения, она рассказывала так легко и открыто, как будто меня тут и вовсе не было, словно говорила со стеной или интерьером, еще одно доказательство того, что я книжный столик.

Она долго не умолкала, до тех пор, пока ее не начало пошатывать из стороны в сторону, на белом лбу проступили маленькие блестящие капельки пота, она отшатнулась, прижавшись спиной к стене узкого коридора, закрыла глаза, дыхание ее стало тяжелым. Я вскочил и подбежал к ней.

– Госпожа Юко, вам плохо?…– Но ответом была тишина.

Не долго думая, я осторожно обхватил ее и приподнял, она очень легкая, практически невесомая, странно при ее то росте, неся ее до спальни, находящейся так же на втором этаже, заметил, что ее серые глаза совсем не подавали признаков жизни, однако она дышала, громко, жадно, немного похрипывая втягивала воздух. Я положил ее на мягкий белый футон, и собирался побежать вниз за водой, как назло в доме были только мы, даже второй служанки не было, чтоб ее. Только я стал выходить из комнаты, как Юко страдальчески прохрипела:

– Не уходи, мама

Она явно бредит, мигом сбегав на первый этаж, я принес ей воды, она выпила половину чаши, и стала меньше хрипеть или мне это только показалось. Через пару минут, дрожащим слабым голосом в бреду она произносила фразы.

– Прости меня Нобуюки, мне не стоило, я не должна была… Нобоюки, так вроде бы зовут ее мужа, почему она просит у него прощения, должно быть наоборот, судя по рассказам, он еще то животное.

– Мэйко, Мэйко… следующие пару минут она просто произносила ее имя, ворочалась и плакала.

Ее тело, стало болезненно извиваться, я никогда не видел ничего подобного, оно стало подобно морскому змею, во время этих пугающих конвульсий ее скулы были необычайно напряжены, а зубы настежь стиснуты. Я схватил ее за плечи и крепко держал до тех пор пока ее кошмарный танец не прекратится и слава богам, она успокоилась и свалилась без сил.

Я почувствовал прикосновение, она схватила меня за руку, и потянула к себе, приговаривая.

– Мама поцелуй меня пожалуйста, мне страшно, мама поцелуй меня.

Она медленно тянула меня к себе, глаза ее были приоткрыты, но кажется мне она ничего не видела, даже представить не могу, в каком мрачном тумане блуждает ее надломленное сознание. Медленно подтягивая меня к себе, мое лицо оказалось прямо напротив ее, глаза Юко смотрели сквозь меня, а она все повторяла и повторяла.

– Мама, поцелуй меня на ночь, мама.

Во мне что-то вдруг щелкнуло, и я прислонился к ней губами, впился в ее ледяную, соленую от слез щеку.

– Еще мама, я не могу спать мама.

Я сделал это снова, вскоре она перестала просить целовать ее, глаза медленно закрылись, лицо озарила легкая улыбка, даже дыхание перестало быть надрывным найдя привычный ритм. Она уснула. А вместе с ней, сидя на коленях у ее кровати остался и я и даже в такой позе, думая о Юко, ее болезни и суматошных ночных поцелуях растворился в дреме.

Туман, почему кругом туман, я вообще где, а кто я? Что это, горы?

– Эййй, эээйй, тут есть кто-нибудь?

–Эээййй – … Этот голос, это мужской голос? Мой голос? Я мужчина?

Где я? Я всегда был здесь, а я кто, и где здесь? Под ногами туман, мягкий туман, клубится и щекочет мои ноги. Ноги, мужские ноги, я могу ими двигать, мои ноги. Справа скалы, слева скалы, наверху нет неба, куда ушло небо, а должно ли наверху быть небо, что мне делать? Я слышу, слышу, это река, где она течет, не стоит стоять нужно идти. Только вперед, позади ничего, да твердое холодное ничего, это камень, я не вижу, это стена, брести вперед. Звук бурлящей воды все громче, слышу как вода стучит, она бьется обо что то. Что мешает ей течь, куда и как она хочет? Ущелье заканчивается, но тумана все больше, все в дыму, я хоть двигаюсь, ноги шевелятся, но это ли движение. Мне страшно идти дальше, если мне страшно, я живой? Не вижу, слышу, туман лезет в глаза, слышу реку, она уже где-то рядом, посреди тумана спряталась, нужно идти осторожно, я не хочу утонуть. А я могу утонуть? Вот она, над ней нет тумана, какая широкая река. Кто это там? Возле бурной реки стоят две фигуры, лысый старец и молодая девушка. Они знают что-то? Нужно спросить. Что спросить? Как же до них дойти, они далеко или близко, раньше я двигался, сейчас так медленно, медленно, вот что такое медленно! А мне нужно быстро? Я тороплюсь? Они приближаются, я приближаюсь, пусть будет и медленно. Вода злая, она грохочет, как море во время шторма, я знаю море, море больше. Эту парочку не волнует зловещий поток, стоят у самого края, их осыпает серебряная пена вод, их одежды не мокнут. Они настоящие? Услышат меня, если я закричу? У меня есть голос!

– Эээээй …– они не слышат. Только я их вижу? Тут вокруг, только я?

Они близко, я почти подошел, могу ли к ним прикоснуться, у меня есть руки, какие тонкие руки, но мои.

Медленно положу руку старцу на плечо.

– Вы есть? Cкажите хоть слово, я кажется потерялся, правда не уверен, а я вообще находился.

Старец с блестящей лысой головой, с небрежно рассеянными по вискам серыми седыми волосками, повернул голову, медленно приоткрыл рот и сказал.

– Это ты кричал? Эх, как невежливо, времена идут, а люди ничему не учатся, сто лет прошло. Вот на какую реакцию рассчитывал этот мальчишка, вопит «ээээээй» и как с этим поступать, я должен стремглав ринуться к тебе, в мои то годы, на любой твой вопль бежать как хозяйский пес. Нет, люди никогда не изменяться, все одно.

После его слов высокая женщина повернулась, осторожно поправив свое шелковое кимоно, с мерцающими розовыми узорами, нахмурила брови и дала ответ.

– Это правда, по большей части они не меняются, по крайней мере тысячу лет назад я помнила их точно такими же. Однако же Ёса*, неужели ты не замечал красоту в этом постоянстве, ты же не ругаешь цветы сакуры за то, что они распускаются каждый год, а потом за то что они увядают.

О чем они вообще? Люди? Стало быть я человек! Это же хорошо? Почему я так мало знаю, почему я так мало помню, или это вообще все что я помню.

Миниатюрный старик сделал еще пару шагов в сторону обрыва, наклонился над рекой и крепко вдохнув улыбнулся и ответил.

– Я неверно высказался, если бы они не менялись как «Сандзу»*, сохраняя только некоторые свойства, не больше чем смогут унести за раз, она течет, и единственная ее задача быстро течь, от истока, до своего конца, которых впрочем никто никогда не видел. А люди, они неизменны в своей глупости и злобе, беспощадном желании подтоптать этот мир под себя, не жить с ним, а опустошить, для себя, забрать у земли последнее, вот в этом они неизменны.

Женщина после его слов нахмурилась еще сильнее, подняла светлую изящную руку, находящуюся в огромном расшитом узорами рукаве, положила на голову старцу и тонкими длинными пальцами стала почесывать его макушку.

– Дорогой мой Ёса, конечно, человеческая глупость не знает границ, но нам ли их судить, кто вообще имеет право их судить, в мое время суд был только над конкретным поступком, конкретного человека, возможно группы, но судить все человечество, зачем берешь ты на себя так много, была ли наша жизнь такой безгрешной, а если и была, почему мы с тобой сейчас беседуем здесь. Да и мир наш не бесконечен, как бы не воспевали поэты, его бескрайние просторы, он тоже когда-нибудь закончится, человек только ускоряет процесс разрушения.

Погодите ка, «Если наша жизнь была», они не живут, тогда почему они говорят, а я живу, наверно живу, неживые ходят, слышат, говорят? Я могу спросить?

– Женщина в кимоно, скажите пожалуйста, а вы живы? А я жив?

После моих слов старец резко развернулся и наскочил на меня схватив за руку.

– Как ты смеешь, говорить женщина в кимоно, для тебя она госпожа Комати.

…– Почему он это сделал, зачем он схватил меня за руку? Но мне не больно, мне ведь должно быть больно? Женщина в кимоно подошла и легким движением расцепила его хватку и с улыбкой ответила мне.

– Живы ли мы, конечно нет, жив ли ты, я не знаю, ты совершенно не похож на здешних обитателей. Называй меня просто Оно – но, мне не интересны формальности. Лучше скажи, ты что-нибудь помнишь? Помнишь, как оказался здесь?

Помню, помню ли я, я знаю некоторые вещи, я знаю, что могу управлять телом, я знаю воду, кажется я видел воду, я знаю эмоции, мне все еще страшно.

– Госпожа Оно – но, я знаю, что мне страшно, и помню странные фрагменты, не могу понять, голова гудит как улей, шершни летают у меня в голове, там много разных мыслей цветов, они их не опыляют. Как я тут очутился совсем не ведаю, я честно говоря не знаю где это тут.

Женщина призадумалась, и уверенна ответила.

– Могу тебя обнадежить, ты точно живой, если конечно это тебя обнадежит, ты не должен находиться здесь. Что это за место тебе пока знать не стоит, ничто тебя тут не держит, сейчас переходи нашу любимую желтую «Сандзу»*, и спускайся все ниже и ниже, скоро память вернется.

– Скажите а как ее перейти? Она такая быстрая, я в ней утону! – с явным недоверием сказал я. Недоверие, есть ли повод ей не верить?

– Глупый мой человек, у тебя есть три пути: По мосту, он лежит дальше по течению, можешь вплавь, если конечно тебе это удастся, или вброд, чего я бы тебе не советовала, потому как это самый мучительный путь.

– Госпожа, я хочу по мосту, насколько он далеко?

Оно – но улыбнулась обняла меня и ответила.

– Сейчас это не должно тебя волновать, тут нет времени, иди и придешь, но я рада, так редко сюда заходят такие чистые листы, те, кому тут быть еще рано. Погляди-ка, Ёса, он все больше напоминает, то что осталось позади, я вижу в нем пустой сосуд, уверена, мост его пропустит. Постарайся не забыть, то, что я тебе сейчас скажу

В заливе этом нет морской травы, -

О, бедный путник мой!

Ты этого, наверное, не знаешь?

И от усталости изнемогая,

Все бродишь здесь…

Лишь века два ты сомкнутых раскрыв

Иди, как шел

Тропа сама укажет, как к свету путь найти

И верь, что снова в этот мир попав

Ворота двери распахнут

Ничего не понял, ничего. Как это запомнить? Смогу ли я запомнить? Слова, эти слова постоянно повторяются у меня в голове, это не мой голос, ее голос, да, так я не забуду. Все равно страшно.

– Госпожа Оно – но, могли бы вы меня вывести отсюда? Пойдемте вместе.

– Нет, друг мой, это нелепо, это твой путь, зачем мне в него вмешиваться. И сама я никуда отсюда не уйду, могла бы уйти, но не хочу, я еще давным-давно решила тут остаться. Иди путник постепенно память вернется к тебе и молю тебя не страшись местных обитателей и здешних обычаев, все что впереди, пока не для тебя.

После этих слов госпожа Они – но и старик Ёса неспешно развернулись и разговаривая о своем, пошли против течения желтой реки. Последние слова из их разговора что я услышал были:

– Госпожа Комати, думаете мы дойдем до истока?

– Ёсу, друг мой, я уже давно об этом не думаю, а просто иду.

После этих слов странная парочка медленно затерялась в бесконечном пространстве этого странного места, существующего по непонятным мне законам. Мне же нужно дойти до ворот! А нужно ли? Так сказала госпожа, другого маршрута у меня нет, надо попробовать.

Долго волоча себя по побережью я решил вглядеться в водную гладь. Оказывается буйство речного потока, в том числе создавалось за счет идущих в нем, тощих, обессиленных людей в светлых полупрозрачных нарядах, из их иссушенных тел, торчали ребра больше похожие на рыбьи хребты. Идя, они барахтаются в воде, порождая сильные брызги, движутся эти призрачные скитальцы очень медленно, но все же движутся, на том берегу виднеется группа изнемогающих от усталости таких же худых людей с пустым взглядом, устремленным под ноги. Бредя дальше пейзаж немного изменился, стало светлее, издалека шел поток оранжевого света, как от закатного солнца. Я знаю закатное солнце, я его видел, оно прекрасно! Опять люди в воде, странно эти не идут, а плывут. Там где людям вода была по пояс, здесь скрывала их целиком. Что это? Что это около них, оно их кусает? Возле этих людей плавали алые змеи, выглядевшие как длинные пульсирующие мешочки с кровью. У этих змей изуродованные головы женщин с широкими пастями с тремя рядами зубов, они впиваются в ноги, руки, шею. Одному человеку на голову залез паук, с его же лицом, и шершавым языком, полностью облепленным маленькими крючьями медленно слизывал его кожу и высасывал глаза, но они снова отрастали. Они могут умереть, что-то может умереть в этом месте? Как медленно они движутся, еле-еле плывя, дергая худыми слабыми ножками, противясь течению. Госпожа Они-но говорила, что есть мост, какое безумие заставило их соваться в эту реку, несчастные страдальцы.

– Мост!

Я сказал это вслух? Вдали виднелись покосившиеся старые ворота тории, краска вся облупилась, как они вообще могут стоять, наверно скоро рухнут. Я прикоснулся к ним и моя рука провалилась внутрь столба, древесина была мягкая гнилая и пахла ветхой сыростью. Странно все это, ворота выглядят такими знакомыми. Эти ворота, мне нужны, или поискать другие? Больше не хочу идти. Пройдя под ними, тории засияли ярко красным светом, что заставило меня отпрыгнуть от страха, отпрыгнул я довольно неуклюже и чуть не свалился в воду. Свет от ворот стал затухать, как свет от догорающей короткой свечи, а из воды на меня глядела пара злых глаз, это был человек, как и те, что раньше, переходящий вброд.

– Зачем ты прыгнул в воду? Отчего по мосту не пошел? – крикнул ему я.

Но человек только едко улыбнулся, состроил злую гримасу и плюнул в меня.

Боги с ним, пускай идет, если ему хочется, я по мосту пойду.

Скрипучие черные доски широкого моста, размоченные протекающей под ними водой и повсеместными брызгами, ритмично мелькали под моими ногами. Слабо проминаясь от каждого шага, а где то и нервно поскрипывая, они все же удерживали меня, человек потяжелее, давно бы с треском рухнул вниз, навстречу чудесным представителям местной фауны. У самого конца моста, стал чувствоваться странный запах, сопровождаемый разнородными криками, по-видимому, это запах готовки, должно быть, жарят мясо. Выйдя на противоположный берег под ногами не было никакой дымки, туман улетучился, каменный ландшафт, по которому я шаркал босыми чумазыми ногами, излучал сильное тепло, местами обжигая пятки, что заставляло меня идти как ходят сумасшедшие, внезапно подпрыгивая и причитая вновь и вновь подпекая усталые ноги.

Вдали виднелся сад с растущими в нем стройными ивами и тремя громадными черными соснами широко раскинувшими крепкие плечи своих многочисленных ветвей. На каждой отдельной ветке, коих и не сосчитать, висели яркие белые халаты. Слева от сада ютилась небольшая хижина, похожая на рыбацкие лачужки, с покосившейся крышей. Сделанная наспех хижина, стояла разве что на добром слове, под весом маленькой дырявой крыши, доски проминаясь скрипели, звук схожий с усталым хриплым шепотом человека лежащего на смертном одре. Между ветвистой сосной и хижиной виднелся проход, излучающий красное зарево, оттуда-то и веяло пылким жаром, оттуда доносились крики вместе с уже вызывающим легкую тошноту запахом жарки. Местами, двигаясь ровно, местами прыгая как кузнечик, я почти приблизился к ущелью. Громкость криков с приближением все усиливалась, можно было разобрать некоторые фразы:

– Умоляю, не надо, прошу вас -… а в ответ раздавалось ехидное –

– Это я решу когда надо, думаю ты еще не наигрался, давай, давай, полезай обратно.

Не успел зайти в тесное замкнутое ущелье, как некая невидимая сила вцепилась мне в плечо и быстро потащила назад. Обернувшись, передо мной предстала старуха в блеклых голубых одеждах и настежь распахнутой грудью. Ее грудная клетка раздувалась, ряды крупных, крепко обтянутых кожей ребер, будто хотели с силой вырваться из оков плоти и как лезвия выскочить наружу, кромсая все на своем пути. Морщинистый лоб, полный гноящихся язв украшал тонкий, намертво вросший золотой обруч, буквально приплавленный к коже. Пара ее желтых светящихся глаз холодно смотрела в мое лицо. От ее вида сковывающий страх сильно колол мое тело, но все мои чувства в этом месте существовали по принципу маятника, стоило мне испугаться, как слова Они – но, возвращали моей душе спокойствие.

– Куда одетый идешь, снимай свои тряпки, давай их сюда. …– Мерзким визгом разнеслось вокруг. После ее слов мои руки стали двигаться сами, быстро срывая ветхие одежды, скрывающие мои наготу.

– Кэнэо, дурья твоя башка, иди сюда, чего уселся, никогда тут рыба не клевала, а ты все сидишь, красуешься. Чтоб твоя хижина тебе на голову рухнула, чтоб снасти твои в воде утонули, безмозглый ты старик.