Читать книгу: «Братья-разбойники», страница 3
– «Но земля была необработанна и пуста…»
– Дети, идите лепешки есть! – высунувшись в дверь, приглашает нас матушка.
Мы быстро вскакиваем с своих мест, сестры вылетают из своей комнаты, и, сцепившись за руки, целая ватага детей начинает кружить по зале, напевая, приплясывая и присвистывая.
– Ну, ну, дурачки, идите же! – повторяет матушка. Ватага сваливает к завтраку.
Таково или почти таково было наше обыкновенное, ежедневное ученье. Разнообразилось оно иногда разве тем только, что, соскучившись терпеливо сносить щелчки и тому подобные обиды от учителя, мы открывали против него поход, в котором не последнюю роль играли и сестры. Поход открывался обыкновенно плевками, но когда раздражение с обеих сторон достигало своего крайнего предела, начинался рукопашный бой. И грустно и смешно делается теперь, когда вспомнишь этого гиганта, оторопелого, растерзанного и притиснутого к стене маленькими воинами: точно Гулливер, связанный храбрыми лилипутами, представляется мне атакованный нами Иван Петрович. Напрасно несчастный учитель стращает, упрашивает и ревет во все горло. «Ва-л-ляй его!» – восклицает воинство лилипутов и, как горохом, осыпает ударами. В таких случаях, даже если являлась на сцену матушка, так и ей не скоро удавалось остановить сражающихся, а разборка причин и последствий подобных битв всегда откладывалась до приезда домой отца, к которому с жалобой на нас уже и обращался тогда злополучный Иван Петрович.
Вообще ученье было для нас хуже острого ножа, и мы отбывали его словно какую-нибудь тяжелую поденщину. Неизмеримо приятнее были для нас ученые разговоры с кучером Максимом, по-своему, но зато тихо и охотно дававшим ответы на предлагавшиеся ему вопросы.
– Максим, ты слышал, что земля вертится?
– Как вертится?
– Так и вертится. Вот так! – описывали мы в воздухе круг.
– Вы наскажете… от большого-то ума.
– Нет, это не мы рассказываем, а это нам Иван Петрович сегодня сказал.
– Известно, как он шкалика три в себя запустит, так у него все вокруг завертится.
– Нет, он трезвый это рассказывал.
– Да когда он тверезый-то бывает, вы его спросите…
– Сегодня, сегодня был, – утверждаем мы.
Максим только рукой машет.
– Да еще он что говорил: и земля, и звезды – все вертится.
– Ну, про землю вы там, что хотите, болтайте, а про звезды этого не говорите, потому звезды – угодницкие души. Тут с вами из-за этих разговоров такого греха на душу примешь, что опосля у семи попов не спокаешься.
Кучер минуту думал: известие о вертящейся земле, по-видимому, очень его интересовало.
– Вертится! – скептически улыбался Максим. – Вы то сообразите, умные вы головушки, что, вон, кнут какой-нибудь подымешь на улице – грош ему цена – так и то тебя на все шабры огласят; яйцо из-под чужой курицы вынешь, так и за это тебе проходу не дадут; а то стала бы земля вертеться, а люди стали бы молчать: «Вертись, мол, матушка!»
Против такого довода мы ничего не могли возражать.
– Вертится!.. А кто ее вертит? – строго вопрошает кучер.
– Бо-ог.
– Ну, вы, братцы, перекреститесь сперва, – решительно произносит Максим и отворачивается в сторону.
Такое суровое обращение с нами Максима нас несколько коробит, и мы сейчас же придумываем какую-нибудь шпильку, которую и вставляем ему.
– Вот если бы ты учился, как Иван Петрович, так ты бы знал, – замечаем мы Максиму, для которого нет обиды горше, как сравнение с Иваном Петровичем, а не то что даже превознесение Ивана Петровича над ним.
– Учился?! – презрительно восклицает Максим. – Да я, может быть, этого вашего с Иваном Петровичем ученья в сто раз боле вас принял! – горячится он, понимая под ученьем вообще именно то ученье, которое давалось нам, то есть дранье за уши, колотушки и проч. – Учился?! Разве меня этак-то учили? Нет, брат: вожжи, так вожжами, ухват, так ухватом, кнут, так кнутом, – вот как меня-то учили! А то Иван Петрович да Иван Петрович… Скажи, какой ученый! Рванида какая-то, да, право!
– Ну, а если б ты был учитель?
– Так разе этакой был бы…
– А какой же?
– Уж я знаю какой! – многозначительно изрекает кучер.
– Чему же бы ты стал учить?
– Ничему. Я бы сейчас всех мальчишек распустил: гуляй, ребята! довольно вас и без меня мучили.
– Так тебе бы тогда, значит, и учить некого было.
– Как так?
– Да ведь ты бы всех распустил, стало быть никого бы и не осталось.
– А никого, так и плевать! Опять бы в кучера пошел.
Словом, в рассуждениях о своих учительских способностях Максим как-то путался, и все такие рассуждения в конце концов сводились или ни к чему, или они сердили Максима, и он коротко заканчивал такую беседу восклицанием: «Да отлипните вы от меня! Ведь вы хоть кого, так запутаете!»
Кроме ученья наукам, в это же время нас обучали и танцам, на какой предмет был приглашен отпущенный из дворовых комедиантов какого-то помещика некто Лепешкин, известный в С. более под именем «мусье Лепеше». Этот Лепешкин, или Лепеше, учил нас полгода или больше, давал по три урока в неделю, но никаким тайнам хореографического искусства не обучил, а научил только красть водку из родительского шкафа, которую мы обязаны были аккуратно поставлять ему перед каждым классом.
– Ну, что ж, ты, брат мусью, учишь, учишь ты их, ан, кажется, проку-то никакого из твоего ученья не выходит? – долго и терпеливо ожидая танцевального проку, наконец решился заметить мусью Лепеше отец.
– Скоро, ваше благородие, нельзя – эта наука тугая.
– Эх, смотрю, смотрю я да, как водится, возьму да и прогоню тебя!
– Нет, зачем же, ваше благородие, сомневаться: они вдруг пойдут…
– Да где же пойдут? Ходу-то этого я что-то не вижу. – Вы позвольте, ваше благородие… У генерала Несомненного – раз, у помещика Собакина – два, у помещика Новосбруева – три, еще у генерала… вот фамилию-то забыл, – в четырех местах этак же было: не шли, не шли, да вдруг и махнули!
– Ну, вот посмотрю еще недельку-другую.
– Да уж что тут сомневаться, за первый сорт пойдут.
Отец терпеливо ждал не недельку, не две, а еще полтора, два месяца, но мы не только что не «пошли» в это время «за первый сорт», а решительно-таки не пошли, никак не пошли, почему танцовщику, мусье Лепеше, и было отказано от уроков.
III
Волга по справедливости может назваться колыбелью нашего невеселого детства. С самых ранних лет, как только нетвердые наши ноги выносили нас на двор, как только новичку удавалось проведать про уличные и задние ворота, перелезть через забор к соседям, зашибить камнем соседскую собаку или курицу, а тем больше сцепиться за волосы с каким-нибудь соседским мальчиком и оттрепать этого последнего до горячих слез, – тогда уже новичок переставал быть новичком, но, исполненный отваги, готов был на все, а прежде всего, разумеется, на знакомство с Волгой. Знакомству этому немало способствовало и то обстоятельство, что заманчивая река была всего лишь в нескольких шагах от нашего дома, построенного на улице, самой ближайшей к Волге. Волжская жизнь наша распадалась на два резких периода, на летний и зимний, причем осень и весна относились к летнему периоду. Из этого видно, что летний период прежде всего был длиннее зимнего; но, кроме того, он был и разнообразнее и веселее, потому что тут можно было и купаться, и ловить рыбу, и кататься в лодке, и просто, засучив панталоны выше колен и держа сапоги в руках, идти по воде вдоль берега, примерно версты две-три, для большего удовольствия поднимая и швыряя камни в волны; тогда как зимою на Волге можно было только кататься на салазках, и ничего больше. Да и кроме-то всего этого, летний период уже потому был несказанно лучше, что тут во всякое время можно было стрелой лететь на Волгу, тогда как зимой нередко заворачивали такие морозы, в которые нельзя было высунуть носа даже за порог, на двор, а не то что замышлять какие-нибудь дальние путешествия.
Летний период, по нашему времяисчислению, начинался довольно рано, так приблизительно с конца марта, то есть как раз с той поры, как только весело заиграет на небе весеннее солнце, а на земле побегут ручейки, и то там, то сям покажутся прогалинки – так чуть заметные ленточки земли – хлопотливо закудахтают куры, докапываясь до зерен и червей, и громко задерет горластый петух, – вот для нас и начало летнего периода! Какое нам дело до того, что порядочные морозы еще по-зимнему знобят и нос и уши, что вся природа еще закована в ледяную кору и что оттаявшее сегодня заносится и хоронится под снегом назавтра, – уже одно дыхание весны ключом кипятит нашу кровь и так и тянет, так и тянет на волю, на простор.
– Уж теперь Волга скоро трогаться будет, – дрожа и дуя в кулаки, беседуем мы между собою, прыгая на солнечном пригреве.
– Да уж она, говорят, тронулась, – сообщает кто-нибудь.
– Тронулась… Разве она теперь трогается? – возражал другой, человек более смышленый. – Как Волга-то тронется, так солнышко не здесь будет стоять, а вон там, за колокольней, – показывает смышленый человек пальцем на небо. – Волга-то тронется, – с важностью продолжает рассуждать смышленый, – так снегу на дворе у нас ни капельки не останется, а куры уж вон там рыться будут, у погреба.
– А это скоро?
– Ну, братец, еще не так скоро… Это вот у нас теперь месяц, так весь этот месяц до конца пройдет, а там будет опять месяц – так уж в том месяце, так в половине уж, пожалуй. Вон оно еще когда! Да вот как! – спохватывается смышленый человек, припоминая самое решительное доказательство. – Вы помните дорогу, что сейчас позади судов идет?
– Какую?
– Вот, дураки, какая? Вот на которой Андрюшка Ломаный еще меня льдиной в спину хватил, а мы его потом отваляли? Еще секли-то нас когда? Ну, да которая рылом-то ко второй части стоит?
– Ну-ну?!
– Ну, так вот, когда эта дорога рыло-то от второй части сперва на ту сторону поворотит, а потом так и за-а-гнется вся, как круглая станет, – так вот тогда и Волга пойдет. А теперь еще, я вон вчера видел, по этой дороге мужики ездят, – значительно подмигнув, заканчивает смышленый.
И, действительно, долго, долго приходится нам ждать, пока «дорога поворотит рыло», а затем «загнется»; не один десяток раз наведем мы справки о Волге у людей знающих, да не один десяток раз сбегаем и сами посмотреть, в каком положении находится дело. Наконец ожидания наши начинают приходить к концу: числам к десятым апреля, слышим, начинают поговаривать, что за столько-то верст от С. Волга тронулась, там-то ее сломало, там-то почернела она и вздулась. Тут уж время считается часами, минутами.
– Волга идет! – вдруг раздается радостное известие.
Мы стремглав бросаемся на берег и видим толпы народа, теснящегося и глазеющего на бушующую реку. Дорога, поворот которой считался одним из несомненных признаков того, что река тронулась, видим мы, действительно мало того что изогнулась, стала поперек и поворотила из одной стороны в другую, но даже изломалась вся, разорвалась на части и клочьями плавает то здесь, то там. Скрипят суда, подпираемые громадными льдинами, трещат и лопаются страшные по толщине канаты и, как легкие гвозди, пляшут в своих гнездах глубоко вогнанные в берег стопудовые якоря. Лед несется с необычайной силой. То, задержанный где-нибудь посредине реки, напирает он и наворачивает целые ледяные горы до тех пор, пока не прорвет подставленную ему плотину и не устремится дальше, по теченью; то, словно соскучившись одолевать преграду, бросится он к берегу, на суда и, как легкие щепки, в одну минуту выбросит их на сушу. Повсюду крик и смятенье; только и слышны везде, даже уже охрипшие от натуги, голоса: «За-адерживай! отпущай! чаль!» – и проч. и проч.
Долго мы наслаждаемся величественным зрелищем ледохода; разве уже сумерки пригонят домой и оторвут от Волги; но и тут только и разговоров, что об Волге, только и спора горячего, что о ней об одной. А планов сколько, предположений…
– А купаться скоро?
– Теперь уж скоро.
– А ведь, я думаю, некоторые уж и сейчас купаются?
– В холод-то?!
– А что же, что холод-то: я бы попробовал, – выискивается смельчак.
– Ты мели, мели, Емеля! – осаживает смельчака Максим.
– Так что же?
– А то же, что тятенька как услышит, так он тебе шкуру-то от шеи вплоть до пят и спустит.
– Так тихонько надо.
– Да ты-то, известно, тихонько выкупаешься, а лихоманка-то зато, взяв тебя, трепать начнет, вот тогда шкурой и отдувайся!
Смельчак, по-видимому, удовлетворяется такими неотразимыми доводами и смолкает.
Начинаются разговоры более обстоятельного свойства: об уженье рыб, о катанье в лодке и т. п., вытаскиваются на сцену все аппараты уженья, далеко запрятанные на время зимы, идет разборка, поправка, переделка.
– А кто, господа, у меня грузило вот отсюда оторвал?
Оказывается, что никто не отрывал.
– Ну, как хотите, господа, а это подло!
– Ей-богу, не отрывал! Вот не сойти с места! – божится обвиняемый в похищении грузила.
– Известно, ежонок оторвал, – указывает Максим на маленького братишку.
– Что ты врешь, зеленоглазый! – окрысивается ежонок.
– Он, он! Сейчас умереть, он взял! – клятвенно заверяет кучер. – Я ему еще в те поры говорил: «Сема! зачем Ваняткину штуку берешь?» – а он ухватил, да и марш!
Ежонку за такое похищение сейчас же влетает подзатыльник; ежонок намеревается отплатить тем же, но, к несчастью, промахивается, а ему, тем временем, влепляется другой.
– Ну, это не дело. Однова еще ударить можно, а зачем же еще-то? – вступается Максим.
– А он не воруй!
Маленький Сеня трет глаза.
– Ну, ну, не три глаза-то. На вот удочку! – задобривает обидчик.
– Да, два раза ударил, а одну удочку даешь…
– А сколько же тебе?
– Третьего, вон, дня всего один раз ударил, да и не так больно, а и то две бабки дал на мировую.
– На, на, жадный! – прибрасывает Иван обиженному еще одну удочку, и мировая слаживается, благо купить ее было не слишком дорого.
Впрочем, эта маленькая размолвка не кладет ровно никакой тени на наши дружественные отношения, что видно из того, что через минуту недавние враги, Ваня и Сеня, уже ладят вместе новую удочку и обдумывают, когда и каким манером проникнуть в соседний сад, чтобы вырезать там хорошее удилище.
– У них много, мно-ого теперь вишневых деревьев привезли садить, – вот намахать бы удилищ.
– Да ведь коротенькие?
– Какое коротенькие: вон, выше Максима.
– А ты видел?
– Еще бы не видел, я уж два раза к ним лазил через забор, все искал, нет ли на деревьях клею.
– Нет, знаете, братцы, где я удилище-то видел?
– Где?
– Вот так удилище!
– Да где?
– В церкви, вот где!
Все смеются.
– Вы не смейтесь, ей-богу, видел! Это, знаете, у сторожа-то длинная палочка, еще на конце-то которой восковая свечка… вот которой он паникадила зажигает, вот бы на удилище-то подтибрить?
– А где ее найдешь?
– Так поискать надо.
– А он те, сторож-то, этой палкой да вдоль спины, – вставляет Максим. – Уж чего, кажется, легше: перелез к соседям, наломал вишеннику – и конец делу, так нет, пойдем в церковь да отыщем сторожеву палку… Ай же, и умны вы, как посмотрю я на вас, ребята!
Несколько дней идут подобные разговоры и приготовления, несколько дней бродим на Волгу и только любуемся ходом льда, да разве пошвыриваем каменья, состязуясь в дальности их полета. Наконец, к удовольствию нашему, лед начинает редеть, кое-где показываются лодки, на которых отважные пловцы, пробираясь между разредевшими льдинами и с риском быть задержанными ими, ловят разметанные ледоходом дрова, бревна, осколки разбитых судов и проч. То лед сплывает далеко вниз и образуется громадная полынья, вдоль и поперек которой сейчас же заснуют лодки, гоняясь за добычей; то вдруг прорвет где-нибудь вверху и целыми площадями устремится ледяная сила по течению, грозя неминуемым разрушением всему, что только осмелится стать ей на пути. Боже! какой переполох пойдет тогда между смелыми пловцами! Одни бросаются вниз, по течению, другие стрелой летят прямо, наперевал, надеясь достигнуть берега раньше, чем льдина пересечет их путь, третьи взбираются на самую льдину и, с опасностью провалиться, бегут по ее краю, таща за собою свой челнок, в который тотчас же и садятся, как только успеют выбраться на безопасное место. С берега всякий такой отважный маневр приветствуется аплодисментами и громкими возгласами «ура!», далеко-далеко прокатывающимися по беспредельной поволжской и заволжской шири.
В первый же день, как только отец отлучится из дома на достаточно продолжительное время, мы вооружаемся удочками и спешим на реку. Сначала, одолеваемые нетерпением поскорее забросить уду, мы забрасываем ее где придется и, разумеется, совершенно бесполезно; но потом, когда первый пыл пройдет, делаемся строже в выборе и отыскиваем заправское место, где уж тогда начинается ловля серьезная.
– Гляди, гляди! клюет!
– Что же ты орешь-то?
– П-п-одсекай! – раздается нетерпеливое шипенье.
– Вот как я тебя удилищем вытяну, так ты будешь меня учить, дурацкая твоя морда!
– Сам дурацкая морда: у него клюет, а он ворон ловит.
– Не у тебя клюет, так и молчи, осел! – вытаскивая из воды удочку с объеденной наживою, щетинится прозевавший рыбу.
– Нет, шалишь! Не сигай, не сигай, не сорвешься! – с непритворным восторгом кричит наконец счастливец, вытащивший первую рыбу.
– М-миленький, покажи! – разом бросаются к нему братья.
– Ершонок! – причмокнув, показывает рыбку счастливец.
– Голубчик, какой крохотный!
– Да-ай, подержать! Да-ай, Христа ради! Ну, хоть один разочек.
– Как же, так и дам мучить…
– Ну, поднеси хоть поближе посмотреть.
– Вот, смотрите. Да нечего руку-то протягивать – смотри глазами.
И долго-долго идет рассматривание злополучного ершонка, точно какого-нибудь невиданного дива. С подобным восторгом разве только одни чиновники встречают первый чин, несмотря на то что он не больше, как коллежский регистратор.
