Читать книгу: «Страшная история», страница 2

4

(август 1978)

Я вхожу в гостиную и некоторое время с тоской в глазах смотрю на пианино, за которое давным-давно не садилась. Мама очень хотела, чтобы я освоила игру на фортепиано и приобрела его когда-то специально для этого. Я даже успела выучить азы нотной грамоты и подвала большие надежды, однако планам мамы не суждено было сбыться и после ее смерти я забросила обучение, потому что папа был против и считал музыку пустой тратой времени и денег. Он категорически запрещал мне садиться за инструмент, и я имела возможность играть на нем только в то время, когда его не было дома. Со временем я все реже и реже садилась за него и теперь оно простаивает в гостиной, выполняя роль дополнительной полки, уставленной старыми книгами и бронзовыми статуэтками.

Я подхожу к инструменту и кладу ладонь на его теплую, покрытую лаком гладкую поверхность. Я очень хочу сыграть на нем какую-нибудь веселую мелодию в какой-нибудь прекрасный день… Но только не сейчас. Не в это тяжелое время. Сначала у папы началась эта страшная болезнь, а через несколько месяцев после этого я, находясь за рулем своего автомобиля и торопясь домой из магазина, не справилась с управлением и вылетела на обочину, где сбила восьмилетнего мальчика – Вилсона Берри.

Он погиб.

Следствие тянется уже почти полгода, и сейчас мой автомобиль находится на специальной экспертизе, которая сделает окончательное заключение, была ли в смерти ребенка моя вина или причиной аварии стала техническая неисправность машины. На данном этапе следствия полицейские, опросив свидетелей, пришли к выводу, что я не превышала ограничения скорости, установленной на той улице, о чем они уведомили судью во время последнего заседания, и дело получило новый оборот.

На днях состоится очередное, хотелось бы верить, последнее заседание, которое поставит точку в этом деле. Если я буду признана виновной, то меня посадят в тюрьму, а если нет… Если нет, то я продолжу присматривать за папой.

Не знаю, что для меня лучше, поэтому полностью полагаюсь на судьбу и волю всевышнего. Пусть будет так, как будет. Я не боюсь тюрьмы и всецело отдаю себе отчет в том, что должна понести суровое наказание за смерть ребенка, но и за папу я тоже сильно переживаю. Интересно, кто будет присматривать за ним, если меня упекут за решетку? Скорее всего, ему, все же, придется согласиться на сиделку из частной клиники. Но я бы очень хотела, чтобы он провел свои последние минуты рядом с родной дочерью, а не посторонней женщиной…

Я очень устала.

От всех событий, которые навалились на мои хрупкие плечи за последний год.

Я снова с грустью смотрю на пианино и нежно глажу его приятную на ощупь поверхность. Я обязательно сыграю на нем в какой-нибудь прекрасный день, который, разумеется, наступит еще очень и очень нескоро.

Когда-нибудь.

Но не сейчас.

Несмотря на подавленное настроение, от этих мыслей мне становится немного легче, и легкая улыбка касается моих губ. Я наклоняюсь, целую верхнюю крышку пианино и, едва слышно, шепчу ему:

– Я совсем позабыла о тебе… Прости меня, друг. Жаль, что нам совсем не удается видеться.

– Оби! – кричит папа сверху и с силой барабанит костылем по деревянному полу, вырывая меня из размышлений. – Где тебя носит, будь ты проклята, мать твою! Тащи сюда свою паршивую никчемную задницу и подмети в моей комнате, бесполезное ты существо!

– Иду, – шепчу я, зная, что папа не слышит меня, еще раз с любовью оглядываю пианино, а потом устремляюсь из гостиной. Поднимаясь по лестнице, я отчетливо слышу, как папа бормочет себе под нос проклятия в мой адрес, но это не пугает меня, ведь я давно привыкла к подобному обращению. Входя в комнату, я лишь вздыхаю и принимаюсь за уборку.

– Неудивительно, что ты лишилась работы, – слышу я за спиной его полный презрения голос. – Кто захочет связываться с медлительной курицей, на которую нельзя положиться, если даже я не могу толком разобрать, пытаешься ли ты помочь мне или намереваешься убить.

Я лишилась работы только потому, что начала ухаживать за папой и он прекрасно знает об этом, поэтому нет никакого смысла вступать с ним дискуссию и напоминать об этом. Я молчу и продолжаю подметать пол.

– Как же медленно ты все делаешь! – снова хрипит он после недолгого молчания. – Или, может быть, ты думаешь, что человек, давший тебе жизнь и вырастивший тебя, не заслуживает должного ухода и внимания? Может быть, тебе на самом деле вообще наплевать на меня, и ты просто ждешь, когда я сдохну, чтобы прибрать к своим поганым рукам дом и денежки на моих счетах?

– Мне не наплевать, папа… Как ты можешь говорить так…

– А как еще объяснить твою медлительность и нерасторопность?

Я делаю глубокий вдох, напоминая себе, что лучше молчать и сохранять спокойствие. У папы страшная болезнь, он измучен ею и вымещает свои страдания на том, кто рядом, то есть, на мне. Думаю, это вполне естественно и поддается логическому объяснению. Вымещая на ком-то свою переполняющую душу злобу, обижая его, делая ему больно, каждый из людей испытывает облегчение от того, что другому тоже стало плохо. Люди радуются смертям и неудачам богатых успешных людей и люди не умеют искренне радоваться успехам соседа, у которого яблони плодоносят лучше, чем свои собственные. Они будут улыбаться такому соседу в лицо, а сидя у себя дома за кухонным столом от всего сердца начнут проклинать его, называть выскочкой и желать горя. Мать ребенка-инвалида никогда не будет радоваться тому, что у соседей растут здоровые и крепкие дети, это печальный закон, по принципу которого живет всё человечество. Не многие из людей справляются со своей злобой самостоятельно, ведь если бы каждый из нас умел делать это, то в мире не было бы ни убийств, ни войн, ни зависти, ни ненависти.

– Мне очень жаль, что так вышло, папа, – отвечаю я. – Прости меня, пожалуйста, я постараюсь больше не допускать оплошностей.

Я жду, что он снова начнет ругаться, но он отворачивается к стене и вздыхает, позволяя мне продолжить уборку.

– Надеюсь, ты понимаешь, – продолжает он, не поворачиваясь, – почему именно с тобой произошла авария, в которой ты убила ни в чем не повинного мальчика. Ты – криворукая тупая корова, в этом твоя проблема. Я вырастил криворукую тупую корову, как ни пытался вырастить достойного человека. А может… Может ты специально направила на него автомобиль?

– Не говори так, – молю я его, чувствуя, что сейчас расплачусь.

– Бьюсь об заклад, – продолжает он, не обращая внимания на мою просьбу, – ты наслаждалась видом того, как он доживал последние секунды своей короткой жизни, извиваясь на асфальте в агонии.

Папа поворачивается и пристально смотрит на меня желтыми, налитыми кровью глазами, в которых пылает абсолютная ненависть. Я давно привыкла к этому взгляду, но он, по-прежнему, причиняет мне сильную душевную боль.

– Я прав? Тебе нравится смотреть на страдания людей? – он сплевывает прямо на пол. – В этом дело? Ты грязная извращенка, которой доставляют удовольствие муки родного отца? Так ты платишь мне за то, что я вырастил тебя?

– Конечно, нет, – отвечаю я, чувствуя, как сильно дрожат пальцы рук. – Я хочу помочь тебе и…

– Как его звали, напомни? – резко обрывает он меня. – Мальчика, которого ты убила?

Я слегка вздрагиваю, понимая, что ему абсолютно наплевать на имя убитого мной мальчика, ему просто нравится пытать меня, ведь именно таким образом он успешно борется с собственной болью, видя, что страдает не один.

– Его звали Вилсон, – спокойно отвечаю я, хотя моя душа разрывается в клочья прямо внутри меня, и чувствую боль в сердце, сопровождаемое сильным головокружением. – Вилсон Берри.

Я замолкаю и замираю, вспоминая тот ужасный момент, когда выбралась из искореженного автомобиля и увидела пульсирующее в агонии тело Вилсона Берри, отброшенное к центру проезжей части.

– Когда состоится следующее заседание? – хрипит отец, снова сплевывая на пол серую слюну с примесью желчи.

– На следующей неделе. Во вторник.

– Теперь уже недолго, – ухмыляется папа. – Как ты думаешь, надолго тебя закроют?

Я молчу, с трудом сдерживая слезы.

– Бедный маленький Вилсон Берри, – продолжает ухмыляться папа. – То, что ты сделала с ним – убийство! Ты – убийца! Преступник! Ты вполне заслуживаешь электрический стул! Нет, нет, думаю, будет лучше, если тебя запрут за решетку на всю твою оставшуюся проклятую, жалкую, никчемную жизнь!

Слезы текут из моих глаз, но я продолжаю подметать…

5

(август 2018)

– Повторим еще раз, Джесси.

– Мама, я…

– Пожалуйста, милая, сделай это для меня в последний раз, – твердо сказала мама, давая понять, что спорить бесполезно. – Я хочу быть уверена в том, что ты не сломаешь себе шею за время моего отсутствия.

Я не смогла удержаться от вздоха и покачала головой, а потом произнесла:

– Чтобы добраться из ванной в спальню, мне необходимо сделать восемь шагов до двери, потом повернуть налево и отсчитать еще одиннадцать шагов до лестницы. Ровно двадцать ступенек наверх, потом прямо еще четыре шага, и вот я здесь! Видишь? Я все помню.

– Умница! Теперь я за тебя спокойна.

– В любом случае, у меня есть трость. Ты ведь не думаешь, что я буду, сломя голову, бегать по дому, целенаправленно врезаясь в стены и нанося себе различные увечья, словно сумасшедшая?

– Господи, Джесси… – услышала я взволнованный голос и почувствовала, как старая кровать заскрипела и сильно прогнулась под тяжестью маминого тела, когда она села рядом со мной. Я снова прикусила губу, понимая, что отпустила очередную неуместную шутку. Мама, единственный человек в мире, который по-настоящему переживает за меня и пытается помочь. Она очень тяжело перенесла произошедшее со мной несчастье, это я знала наверняка и была абсолютно уверена в том, что ей нисколько не легче, чем мне.

– Прости, – спешно ответила я. – Конечно, я не собираюсь бегать по дому, врезаясь в стены, мамочка. Я собираюсь выйти из ванной комнаты, повернуть налево и идти прямо, пока не дойду до лестницы, а потом подняться, сделать еще четыре шага вдоль левой стены и оказаться в этой самой спальне, где находимся сейчас мы с тобой. Назад – в обратном порядке. А если мне нужна будет кухня, то по пути из комнаты, в самом конце, я должна буду повернуть не направо, а налево… Кстати, ты не опаздываешь на работу?

– Остановка находится недалеко от дома и до бизнес-центра «Раунд-Молл», в котором я сейчас работаю, мне ехать не больше пятнадцати минут. Это еще один плюс нашего нового жилища. Я просто… Родная, я хочу, чтобы ты знала, что я не пошла бы сегодня на работу, если бы это не было жизненной необходимостью. Я так сильно люблю тебя и…

– Я понимаю, – оборвала я ее. – Пожалуйста, не надоедай мне очередными извинениями… – я вздрогнула, понимая, что опять веду себя слишком резко, поэтому быстро добавила. – Я не это имела в виду, мамочка… Я тоже тебя очень люблю. Смело иди на работу и не волнуйся. Ты вернешься в девять утра и не найдешь меня у подножья лестницы со сломанной шеей.

– Я плохая мать, – прошептала она в ответ. – Я не уберегла тебя… Господи, ну почему я не отобрала у тебя ключи от машины и позволила уехать на эту злосчастную вечеринку?

– Все в прошлом, мамочка, – глухим голосом отозвалась я, стараясь не показывать ей, что вот-вот расплачусь от бессилия и безнадежности. – Я сама во всем виновата. Только я и никто больше… Ты не виновата в том, что тебе приходится работать ночами, чтобы прокормить нас, и не твоя вина, что у тебя есть дочь, которая росла такой самоуверенной, эгоистичной и непослушной дурой…

– Прошлое есть прошлое, – тихо согласилась мама и по ее тону я поняла, что она тоже близка к тому, чтобы разрыдаться. – Помнишь, что я говорила тебе в больнице? Мы не должны зацикливаться на прошлом, иначе у нас не будет будущего. Поверь мне, я знаю по опыту, каково это – позволять сожалениям и воспоминаниям терзать твой разум.

Я хотела было возразить ей, что у меня в любом случае нет будущего, но на этот раз – не знаю, каким образом – мне удалось сдержать рот на замке и не доставать из него свой острый язык.

– Я вернусь в девять, милая, – добавила мама, а потом, вздохнув, поднялась с кровати. – Держись подальше от неприятностей.

– Прости меня за то, что иногда бываю несносной, мамочка, – добавила я, едва сдерживая слезы. – Я очень ценю все, что ты для меня делаешь. Я перестану быть крысой. Обещаю.

– Не будь так строга к себе, – ответила мама. – Ты через многое прошла, родная, но все образуется и встанет на свои места, обещаю.

– Это не оправдание тому, что я плохо относилась к тебе до трагедии.

– Перестань. Я ничего этого не помню. Увидимся утром, милая.

– Хорошей смены, – пробормотала я, прислушиваясь к ее удаляющимся шагам. Внезапно мне очень сильно захотелось, чтобы она осталась дома, но я точно знала, что не могу требовать от нее этого. Я должна вести себя не как испуганный пятилетний ребенок, а как разумный взрослый человек. Через пару минут я услышала, как входная дверь захлопнулась и сразу же после этого раздался скрежет замка, закрываемого ключом с наружной стороны дома.

6

(август 1978)

Сидя в своей кровати, я прислушиваюсь к охватившей дом тишине и понимаю, что папа, наконец-то, уснул. Медсестра из окружной больницы придет рано утром и поэтому мне тоже необходимо выспаться, но я боюсь ложиться спать. Я знаю, что снова увижу этот страшный сон, в котором маленький Вилсон Берри спрашивает меня за что я убила его, проснусь в холодном поту и все равно уже не смогу сомкнуть глаз до самого рассвета…

Боже, как я устала…

Но я сама заслужила это, поэтому не жалуюсь, а просто продолжаю сидеть в постели, умоляя Господа только о том, чтобы не дал мне сойти с ума до папиной кончины, и грустные мысли бесконечной чередой проносятся в моей голове. Мне нельзя спать. По крайней мере, если я буду бодрствовать, то мне не приснится кошмар, я не закричу и не разбужу папу. А если закричу, он проснется и снова будет сыпать своими жестокими оскорблениями и унижениями. «То, что ты сделала с ним – убийство! Ты – убийца! Преступник!» – услышала я в голове еще хриплый, полный презрения крик.

– Я убийца… – шепчу я, чувствуя, как слезы снова льются из моих глаз. – Я…

Вдруг я слышу слабый скрип половиц, раздающийся из коридора. Я замираю и прислушиваясь, однако ничто, кроме настенных часов не нарушает вокруг меня холодной тишины.

Показалось.

Боже, как я устала…

Может быть, действительно, только электрический стул избавит меня от страданий, переживаний и проблем? Пожалуй, я стану первым преступником в Америке, который сядет на него с облегченной улыбкой и надеждой избавления во взгляде.

И вдруг я, пытаясь отвлечься от этих дурных мыслей, вспоминаю, как гладила сегодня свое любимое пианино, и как сильно мне полегчало после общения с ним. В голову приходит невероятная мысль. Я понимаю, что очень хочу сесть перед ним на стул хоть ненадолго и снова погладить его теплую лаковую поверхность, быть может, это поможет мне отвлечься, успокоиться и привести в порядок голову. Сама эта идея настолько безумна, что я никогда бы не отважилась на ее воплощение, если бы папа был в состоянии передвигаться самостоятельно и застукать меня в гостиной, сидящей перед инструментом. Естественно, я не рискну играть на нем, поскольку это примерно тоже самое, что подписать себе смертный приговор, ведь папа будет вне себя от ярости. Я просто прошмыгну, как мышка, в гостиную, посижу перед пианино на круглом стуле, поглажу его, быть может, даже всхлипну и оброню одинокую слезу, но не более.

Я с опаской смотрю на дверь своей комнаты и прислушиваюсь к приглушенному свисту папиного храпа, раздающегося из-за стены.

Решено. Я иду в гостиную.

7

(август 2018)

Мама ушла. Только сейчас я осознала, что осталась в доме совершенно одна. Я прислушалась к окружившей меня тишине и мне стало немного не по себе. Порой тишина может пугать посильнее самого громкого грома. Интересно, мелькнула мысль, оставила ли мама включенным свет в спальне или нет. Конечно, это не имело для меня никакого значения, но сейчас я бы не отказалась от того, чтобы свет, все же, был включен.

Вздохнув и решив отвлечься от нахлынувшей на меня тоски, я решила спуститься на кухню и попытаться самостоятельно приготовить себе чашку чая, поэтому, вооружившись тростью, поднялась с кровати и двинулась к выходу из комнаты. В целом, несмотря на то, что наш новый дом оказался совсем немаленьким, я довольно быстро научилась ориентироваться в его стенах, поэтому дорога до кухни не отняла у меня много времени и не создала мне никаких проблем.

Уже находясь внизу, я открыла один из шкафов и ощупала пространство в поисках чашки.

Жизнь – безжалостная и непредсказуемая штука, горько усмехнувшись, подумала я. Мне всего лишь двадцать лет, но, вместо того, чтобы тусоваться сейчас с подругами на какой-нибудь модной вечеринке в окружении красивых парней, я вынуждена, словно старая одинокая бабка коротать остатки вечера, довольствуясь чашкой чая. Интересно, если бы я бы год назад узнала о том, что очень скоро потеряю зрение благодаря собственной глупости, поверилось бы мне в это или я просто бы расхохоталась и двинулась на очередную пропитанную выпивкой, наркотиками и легким сексом вечеринку? Скорее всего, второе, ведь я уже тогда была слепа. Не в буквальном смысле, конечно, а в переносном. Боже, как слепы мы в молодости, и этой слепотой мы заражаемся только лишь благодаря излишней самоуверенности и беспечности. Мы молоды, сильны, и нам кажется, что никакая беда не может встать на нашем пути. Нам кажется, что мы владеем миром, а не он нами. Нам кажется, что мы устанавливаем правила игры, а не жизнь устанавливает их для нас.

Как же сильно я ошибалась.

Я снова горько усмехнулась и вдруг…

Со стороны лестницы раздалось несколько коротких скрипов, а через несколько секунд еще один скрип повторился в дальнем конце коридора, словно кто-то очень осторожно, стараясь оставаться незамеченным, прошмыгнул со второго этажа в гостиную…

8

(август 1978)

Я останавливаюсь в центре темной гостиной и снова с любовью смотрю на инструмент, а потом медленно подхожу к нему, не веря своему счастью, опускаюсь на круглую табуретку, стоящую перед пианино, и с грустью смотрю на его приятную темно-коричневую поверхность. Боже, как давно я не играла на нем, думаю я, и по телу пробегает легкая дрожь.

Папа всегда был противником музыкальных инструментов и считал уроки фортепиано бесполезной тратой денег, а после смерти мамы лишил меня возможности продолжать обучение, прекратив оплачивать труд педагогов. Пианино все эти двенадцать лет продолжает стоять в гостиной, словно ненужный хлам, и давно бы заросло толстым слоем пыли, если бы я исправно и с любовью не вытирала его поверхность влажной тряпкой.

Мой несчастный одинокий инструмент, как же я люблю тебя! Мы чем-то похожи с тобой, мы оба никому не нужны и оба молча, смирившись, терпим свое существование. Ты не живешь жизнью пианино, а я не живу жизнью человека. Думая об этом, я поднимаю громоздкую крышку и кладу слегка дрожащие от радостного возбуждения пальцы на клавиши. Я закрываю глаза и некоторое время завороженно сижу, наслаждаясь воспоминаниями и чувствуя, как растет в груди предвкушение.

Самым правильным поступком было бы встать и выйти из гостиной, но я чувствую, что уже упустила эту возможность. Я открываю глаза и задумчиво смотрю на клавиши, вспоминая, как мама, когда еще была жива, хвалила меня и говорила, что из меня получится хороший пианист.

Будь, что будет.

Я ничего не могу поделать с собой, поэтому снова закрываю глаза и нежно нажимаю на клавиши. По гостиной разливается легкая классическая мелодия, которую я очень хорошо помню из детства. Она наполняет пространство радостью, делает воздух чище, растворяет мрак ночи и избавляет меня от одиночества.

Боже, как это прекрасно! Я чувствую, что музыка уносит меня из этого жестокого и несправедливого мира, наполненного безнадежностью и злостью. Целиком погрузившись в исполнение композиции, я продолжаю держать глаза закрытыми и понимаю, что мои душа и сердце наполняются спокойствием и счастьем. Мне кажется, что я нахожусь далеко-далеко от дома на каком-то заброшенном теплом пляже, покрытом золотистым песком, слушаю шелест прибоя, пение чаек и играю, играю на своем инструменте, стоящим почти у самой кромки воды, с неописуемым наслаждением. Напряжение и тоска покидают меня.

А в следующую секунду я слышу сильные удары костылём об пол и отчаянные гневные крики, раздающиеся со второго этажа, но не могу разобрать слов, да и какая разница? Уверена, папа не придумал новых ругательств и оскорблений, а по-прежнему довольствуется старыми, коих он знает в избытке.

Плевать!

Я бросаю короткий счастливый взгляд в сторону выхода из гостиной, на моем лице расплывается безоблачная, светлая улыбка и я, совершенно потеряв рассудок от окутавшего меня блаженства, сильнее ударяю по клавишам и звуки музыки поглощают папины вопли. Он сейчас, наверное, разрывается в проклятиях, разбрызгивая зловонную слюну по стенам своей спальни, яростно стучит костылем по полу и требует, чтобы я немедленно прекратила играть, но мне абсолютно наплевать на это.

Боже, какое счастье!

Я снова закрываю глаза и теперь мне кажется, что я сижу на сцене огромного зала и тысячи завороженных лиц направлены на меня со всех сторон…

Вдоволь насладившись музыкой, выбившись из сил и одновременно с этим почувствовав небывалый прилив энегрии, счастья и беззаботности, я, наконец, убираю пальцы с клавиш, закрываю крышку и с любовью глажу ее своими уже не дрожащими руками.

– Спасибо, – не в силах скрыть блаженную улыбку, обращаюсь я к инструменту. – Это было потрясающе!

– Оби! Немедленно прекрати, будь ты проклята, паршивая девчонка! – в следующую секунду слышу я омерзительное хриплое карканье.