Читать книгу: «Седло (в)», страница 5

Надо сказать, что вынужденные товарищи Седлова по отделению не переходили грани только благодаря Пестрякову. Он и сам подшучивал над Седловым, но охлаждал пыл других, когда видел, что армейская экзистенция его возвышенного товарища становится совсем невыносимой. А в ситуации, когда Седлову грозило откровенное избиение, Пестряков и вовсе его спас.

Во время построения на предстоящих учениях товарищи заинтересовались снайперской винтовкой, которая из-за нехватки автоматов досталась Седлову. Это была простая любознательность, и ничего не предвещало для Седлова коллапса. Вдруг Рожнов – один из геологов, которых почему-то скрестили с филологами и несколькими психологами в одном отделении, инициатор допроса про сваренные яйца и в целом особо рьяный любитель вечерних развлечений, решил сыграть в грозного командира, таковым по факту не являясь:

– Эй, Седлов, что ты там, как дебил, показываешь всем?! Встань ровно! – это замечание было тем удивительнее, что любитель и один из главных поставщиков топлива для веселящих паровозов Рожнов и дисциплина находились на разных полюсах.

– Я и так стою. А тебе какое дело? Ты что, командир? – негромко, но слышно сказал Седлов, удивляясь самому себе. Сказал раньше, чем подумал, а подумать надо было над той информацией, которую он слышал от товарищей Рожнова, когда тот отлучался: о срывах крыши боксера-самоучки, который в запальчивости выбил не один зуб, видимо, таким небоксерам-литераторам, как Седлов.

– Ты что сказал, с… ка? Я тебя убью сейчас! – Седлов увидел перед собой два бычьих глаза на перекошенном лице. Рожнов сбросил автомат и кинулся к Седлову, прорываясь сквозь строй. Седлов оцепенел, но при этом успел пожалеть о сказанном, а где-то еще на предсознательном уровне и попрощаться с одним из зубов или несколькими, но тут, когда Рожнов почти достиг цели, перед ним появился Пестряков:

– Эй, не теряйся!

– В смысле – не теряйся, б… ть! Эта с… ка наехала на меня.

– Как он на тебя наехал? Это ты наехал.

– Он должен понять, с… ка! Это мы с тобой нормальные, а этот – доходяга, читатель, б… ть! Еще е… ло открывает!

– Ты, что ли, нормальный? Не смеши. Долбишь каждый вечер.

– А ты не долбишь, что ли? Вместе же долбим.

– Но я на людей не кидаюсь.

– Слушай, Никитос, – Рожнов, как все психопаты, стал остывать, – я просто объясню телу, что к чему, трогать не буду.

– А я говорю – нет, б… ть! Ты с гопниками своими поселковыми объясняйся, – напоминание о том, что Рожнов был негородским, снова стало накалять последнего изнутри. Но остатками нерасплавленного мозга он понимал, что перед ним – не читатель Фолкнера, а здоровый рукопашник, против которого его любительские навыки явно не помогут.

– Ладно, б… ть. Еще поговорим, – обернувшись к Седлову, бросил боксер-любитель, и тем самым сцена с сохранившимся в целости литератором была завершена. Потом все они были уравнены трехчасовой маршировкой по плацу в качестве подготовки к присяге. Хотя впоследствии строевая муштра не понадобилась, так как в день присяги пошел дождь и все проходило в помещении столовой под запах той же капусты с рыбой.

День конфликта с Рожновым был пятницей, когда призывников отпускали на выходные. Когда Седлов и Пестряков вышли из части, забывший обо всем Рожнов, игнорируя Седлова, позвал Пестрякова кутить – пятница ведь:

– Никитос, пойдем забуримся! У меня все есть. Попаровозим.

– Не, сегодня не могу. Дела.

– Да какие дела, б… ть, пятница! Отслужили – надо отдохнуть.

– Нет, за… ло. Хочу реально отдохнуть.

– Так я тебе реально и предлагаю.

– Я понял, но нет. Давайте без меня.

– Ладно, но, если что, маякни, состыкуемся.

– Хорошо, но вряд ли, – и Пестряков пошел до остановки вместе с Седловым. В оставшиеся две недели сборов Седлов заметил, что больше Пестряков не тусовался с Рожновым, игнорируя всю его компанию.

Воспоминания пролетели быстро, и Седлов вернулся в реальность. А в реальности все приехавшие стояли строем перед очами командира части, который, поприветствовав гостей, представил капитана Михайлова, призванного провести экскурсию. Михайлов, в отличие от раздутого как-то вширь полковника-командира, выглядел очень свежо и спортивно, при этом, как заметил Седлов, в его лице было что-то интеллигентски неармейское, какая-то мягкость. И экскурсию он начал, как бы извиняясь за предстоящее.

Начали с сути – музея технических средств, трапециевидного помещения с низким потолком, школьными столами по периметру, экспонатами и табличками рядом с ними. Михайлов рассказывал о средствах связи, которыми пользовались связисты еще времен Великой Отечественной и пользуются их современные коллеги. Седлов почти не слушал, хотя рассказчик был интересен и вполне соответствовал хорошему школьному учителю. Просто от Седлова техника была так же далека, как и армия. Его внимание привлек только короткий спор между Михайловым и Вязниковым, когда Михайлов сказал, что, несмотря на все усилия, мы продолжаем технически существенно отставать от «проклятого Запада».

– Что же вы так, товарищ капитан, непатриотично! Я вот знаю, что мы догнали давно и перегнали даже. Вот в Черном море наш самолет пролетел, а у американцев на эсминце вся техника отказала, так потом в страхе увольнялись члены экипажа. – Видно было, что Михайлов явно не ожидал этой вязниковской вставки, суть которой, как был уверен Седлов, – в необходимости подчеркнуть превосходство в звании и информации.

– Ну, – явно без энтузиазма начал Михайлов, – это скорее разовая история, нежели общая картина.

– Как это – разовая?! – Вязников не хотел слезать со своего победоносного осла. – Факт же очевидный, вы не слышали, что ли?

– Да слышал, – Седлов увидел на лице Михайлова зачатки раздражения, – но давайте продолжим экскурсию, у нас не так много времени. – Седлов внутренне порадовался тому, что Вязникову не дали простора, и почувствовал внутреннее родство с Михайловым: он человек, которому чужда система, но который пытается забывать об этом, делая то, что может.

После техники на контрасте был свинарник, где на фоне двух довольно тощих бледнолицых солдат и гиперактивных розовых свиней речь Михайлова пробивалась сквозь неустанное хрюканье. Возможно, если бы свиньи знали о непосредственной связи их судьбы со столовой, они вели бы себя куда с меньшим энтузиазмом. Плоскостопный Феоктистов попытался что-то пошутить насчет взаимоотношений солдат и свиней, но был практически пристрелен взглядом Вязникова и не решился.

Экскурсия в казарму снова погружала в холодный армейский быт. Казарма, конечно, была не четой памятной по сборам Седлову. Все современное, чистое, блестящее: кровати, туалеты, души. Вряд ли здесь можно было обвариться кипятком. Но от этой современности и чистоты на Седлова все равно веяло тоской. Да и на лицах молодых экскурсантов энтузиазма поубавилось, особенно после того, как один какой-то тощий призывник с испуганным лицом умело продемонстрировал искусство выравнивания после заправки подушек и одеял с помощью двух деревянных приспособлений, похожих на короткие лыжи для труднопроходимых мест с ручками, как у рубанка. У Седлова мелькнула мысль, что если их специально разработали для казарменного единообразия, то это, конечно, верх армейского иезуитства.

Подошло время обеда, и экскурсантов повели из казармы в столовую. Первоначально, когда только вошли, Седлову показалось, что их привели на почти свадебный банкет. Почти – так как не хватало надувных шаров и невесты со всем прилагающимся в виде жениха, бросаемого риса, гостей, голубей и прочего.

Квадратные, под темное дерево столы с комфортными в виде мини- кресел стульями под цвет столов на четыре персоны были равномерно расставлены в помещении. В спинках стульев был дизайнерский вырез в виде бесконечности с перемычкой посередине. Непонятно, насколько это было уместно в войсковой части, но выглядело стильно. Зона раздачи представляла собой шведский стол. Разница заключалась только в том, что, как позже объяснил капитан, выбрать можно было только что-то одно и один раз. Хотя, конечно, в свете памятной капусты с селедкой столовая выглядела так, как будто после сборов Седлова произошла эволюция лет в двести и армия теперь базируется в космосе.

Сопровождающих пригласили за стол из шести персон, где к Михайлову присоединился заместитель командира части по воспитательной работе, представившийся подполковником Кисляком, бодроречивый и круглый, типичный замполит. Он спросил, понравилась ли экскурсия. Все закивали, особенно Вязников. Седлов же акцентировал внимание на том, что из товарища капитана вышел бы прекрасный учитель, как бы благодаря за то внутреннее родство, которое ранее почувствовал.

– Да вот, к сожалению, увольняется от нас товарищ капитан, на. – Это «на», видимо, давно стало спасительной речевой находкой, позволявшей не сдерживаться, подбирая слова в неудобных ситуациях.

– А что же так, только начал и уже в сторону? – Вязников, видимо, решил отомстить за полемику в музее.

– Да не только, пять лет вот у нас. Блестящий офицер. Год назад вообще, можно сказать, наркобанду разоблачил, на.

– Да ну? А как? – Вязников, как все гибкие люди, осознав, что месть не удастся, тут же переключился на уважение, окрапленное восхищением.

А Седлов сразу почувствовал внутреннюю скованность.

– Лёш, расскажешь или я, на?

– Да лучше вы, товарищ подполковник.

– Ну, мы замечать стали, что у нас по вечерам появляются обдолбанные второгодники – не люблю слово «деды», дедовщины у нас нет, пресекаем, на. Да и молодняк, первогодки, тоже долбали, на. И вот как-то, видимо, совсем перекурили, ночью по плацу с гитарой по кругу давай ходить орать, на. Это они молодого заставили им на гитаре играть. Оно, конечно, весело со стороны, бывает всякое, на, но гитаристу этому плохо стало, вынуждены были скорую вызывать, а там диагноз: наркотическое опьянение, на. Ну, мы информацию сумели прижать, чтобы не разошлась, но проблему-то не решили, на. Мы же понимали, что они в часть это говно проносят, на. И нет-нет, да и да, как говорится: так, как с гитарой, они уже больше не борзели, но то один с красными глазами попадется обдолбыш, то другой, на. Стали присматриваться. Ну и капитан заприметил, что одному сержанту, из местных, раз в неделю яблоки передают печеные, на. А он сам не светился, был вне подозрений, как говорится, но мутный, б… ть! – здесь, видимо, замполит забыл о «на». – Я таких сразу чую, на. Да и продукт странный, пенсионерский. Ну мы и решили проверить эти яблочки, на, а они напичканы этой хренью, на. Причем так профессионально, в пакетиках, на. Мне потом сказали название – ватрушки вроде, на.

– Плюшки, – поправил капитан.

– Да, точно, на.

Седлов мало того, что не наелся, а бежать за добавкой, так как никто больше не пошел, было бы странно, так еще почувствовал, что хочет пить. А круглый замполит продолжал:

– Ну, я, чтобы, как говорится, часть не засветить, к знакомому обратился в наркоконтроле, на. И они выследили и накрыли всех, на. Сержанта этого тоже, но мы специально просили, чтобы вне части, на. Так он еще до того, как их за задницу взяли, пытался там на капитана наехать, как говорится, взять на испуг, но только рога обломал, на. Да, Леха?

– Да ничего особенного.

– Ну, как говорится, Леха скромный у нас. Как там: звания не надо, согласен на медаль, на! – немного переврал Твардовского подполковник. – Ну так вот, меня потом благодарил товарищ этот, наркоман, тьфу, не наркоман, а… ну вы поняли: они взяли всех и, главное, сценариста, на, который схему придумал, на. Это у них почти самый главный после главного, так как у главного – товар и деньги, на. Ну а сейчас у нас, как видите, тишина и красота. Как вам столовая, кстати?

Если бы вопрос был задан до истории, Седлов, возможно, в пику Вязникову обратил бы внимание на то, что для солдата порция кажется скромной. Но сейчас он об этом даже не думал.

– Столовая прекрасная, – включился Растегаев, – в мою бытность и близко такого не было: какой там шведский стол! Печенье давали солдатам на 23 февраля раз в год. А тут такой выбор – как в ресторане! Не слишком ли для армии-то, не расслабятся?

– Да ну, нет, у нас тут строго. А столовая – так требования такие, армия тоже меняется.

– Так а почему увольняетесь-то, товарищ капитан? Блестящая карьера ведь светит, – опять присел на своего осла Вязников.

– Да хочу в другом месте себя попробовать.

– В наркоконтроле? – Вязников был уверен в том, что шутка удалась.

– Ну да, хочу в силовые, куда-то туда.

Вязников, очевидно, замешкался, но его спас Растегаев:

– Да правильно. Давить надо этих тварей! Тут преступники не сами наркоманы. Они уже жертвы. Я бы вот этих сценаристов- распространителей-хранителей вешал, как в Сингапуре. Причем публично. Тогда толк будет.

Седлов спросил, можно ли еще попить, и после дружелюбного указания замполита как-то механически, без мыслей отправился к раздаче.

После очередного построения и прощания с частью уже в лице замполита все снова втекли в автобус и отправились обратно. Говорить больше никому не хотелось по разным причинам. Седлову – потому, что теперь вариант с помощью Растегаева можно было перечеркнуть или придумать что-то, полностью его обеляющее в этой папоротниковой истории. Но сейчас он был очень иссушен и не в силах ни о чем думать.

Кстати, перед выходом из части Седлов обратил внимание на то, что бег по кругу продолжается. Седлов не бегал, но сейчас чувствовал себя не лучше бегунов, половину дистанции преодолевающих в тягучий подъем.

Утешало только то, что данный армейский вояж был в последний день первой четверти. Пауза, хоть и маленькая, была необходима.

Глава V. Педсовет

Школьные каникулы, как известно, то ли по чьему-то злому садистскому умыслу, то ли по глупости являются каникулами только для учеников. И Седлов, наряду с другими, видел в этом огромную несправедливость. Как-то по дороге в школу на каникулах он встретил свою одногруппницу, работавшую в вузе и уже защитившую диссертацию, хотя в памяти Седлова она, будучи студенткой, никогда не погружалась в филологические глубины ниже поверхности. Последняя была очень удивлена, что Седлов на каникулах работает, так как преподаватели вузов отдыхают вместе со студентами. Кроме «ну вот так», Седлов не знал, что ответить. Экс-одногруппница-кандидат наук для приличия или искренне позвала Седлова в вуз, и последний неискренне ответил, что подумает. На том и расстались. Седлов хотел бы работать в вузе, но приходить в 32 года в роли ученика, поступать в магистратуру, писать диссертацию и, если все сложится – а не факт, защититься на четвертом десятке, когда твои коллеги уже доктора или на пути к этому, было слишком даже для его невысоких амбиций. Хотя никто из имеющих научный вес, в отличие от одногруппницы, его и не звал. Поэтому путь пока один: школа с ее рабочими каникулами.

Надо заметить, что школьная администрация на каникулах как-то по-особенному оживлялась в плане контроля за учителями: бегали по всем кабинетам, проверяя, как бы, упаси бог, тот или иной учитель не запамятовал (а запамятовавшим тут же с особым злорадством кидались звонить), что каникулы – для детей, а не для него, а он должен отрабатывать свой скудный хлеб, занимаясь методработой, готовя кабинет к новой четверти и в целом имитируя постоянную включенность в неутихающий поток демонстрации непрерывной педагогики. Назначались бесконечные совещания, и, конечно же, апофеозом всей каникулярной суеты и бестолковщины был педсовет.

Седлов сидел в кабинете и ждал очередного апофеоза, чтобы спуститься в кабинет физики Растегаева, где обычно проходил педсовет, но ждал не с прежней оскоминой. За это самое короткое в году каникулярное время в личной жизни Седлова произошли существенные изменения, которые возвышали его в собственных глазах.

Седлов начал жить с Машей. Роман между русоведом и географом развивался стремительно и так легко, как никогда до этого не было в куцей личной жизни Седлова.

Он не пользовался популярностью у женщин, возможно, в силу отсутствия чуждой ему брутальности, намеренной мужицкости, которая в его глазах граничила с обыкновенной тупостью. Из-за отсутствия собственного, как говорят, магнетизма Седлов, меняя предпочтения, притягивался к магнитам других. Сначала он был убежден, что ему нужна противоположность – женщина с «мужиком внутри». Это вылилось в несколько кратковременных неудачных квазироманов и одну трехмесячную связь с Ольгой, капитаном полиции. Тогда у Седлова еще не было собственного жилья, и он переехал к капитанше. Седлов любил порядок, но здесь он был доведен до какого-то «Эвереста»: вещи по цветам, полотенца по частям тела, бесконечная уборка, – еще не было самым удушающим. Даже постоянная порублевая экономия, судя по всему, на какой-то «чеховский крыжовник» в виде необходимой крупной покупки типа телевизора или поездки на отечественное море (капитанша была невыездной), так не иссушали Седлова, как бездонная ментальная пропасть между практичной представительницей полиции и учителем – с полным пренебрежением к профессии последнего. Седлов постоянно выслушивал, что выбрал не ту профессию – с бабским коллективом и низкой зарплатой, то ли дело в полиции. Если он читал, проверял тетради, готовился к урокам – это воспринималось не как неотъемлемая часть профессии, а едва ли не праздное времяпрепровождение, как будто Седлов сидел и вышивал крестиком. Один раз он осмелился даже не задать, а вслух задаться вопросом, а ту ли профессию, мужскую, по его мнению, выбрала капитанша. Но выслушал такой огненно-токсичный монолог о слабых мужиках и занимающих их место женщинах, что снова вернулся к своей молчаливой роли. При этом Седлову хватило духа сбежать назад к родителям в один из дней, когда Ольга была на работе, ограничившись коротким сообщением об отсутствии перспектив. На звонки он не отвечал, длинные и, судя по всему, испепеляющие сообщения стирал, не читая. Он боялся, что полицмейстерша нагрянет к нему домой или на работу, и первое время ходил не без оглядки, но, видимо, ее гордость оказалась выше преследования никчемного учителя.

Седлов решил поменять типаж избранницы с властного на интеллектуальный. И спустя где-то полгода после капитанши начал встречаться с библиотекарем с явно надбиблиотечными амбициями. Она была выпускницей иняза и активно изучала китайский, все время подчеркивая превосходство Поднебесной над отечественным нескончаемым «совком». Поначалу Седлов, даже внутренне не соглашаясь, восхищался ее эрудированностью и интеллектуальным рвением, но чем дальше ткалось полотно совместной жизни, тем больше становилось стычек. Капитанша никогда не претендовала на сферу интересов Седлова – она ее просто презирала. А полиглот-эрудит читала те же книги, что и Седлов, но всегда имела свое мнение. И оно почти всегда не совпадало с мнением Седлова. Особо памятным был спор о мисс Рэтчед из «Над кукушкиным гнездом» Кизи, когда Вилена (а это был как раз тот случай, когда экзотичное имя отражает специфичный характер) взялась оправдывать ее и говорить, что истинной целью старшей медсестры была забота о пациентах, просто не теми методами. Ну Седлов и не выдержал, сорвался, что было редкостью для его совсем не патриархальной натуры: эмоционально открыл книгу, нашел описание сумки сестры и изначальное указание на ее механистичность и бездушность, на эпитет «яйцерезка», намеренное желание оставить в клинике и уничтожить Макмерфи и прочие очевидные детали, которые, по-видимому, писатель зря разбрасывал, как незатухающие факелы, по тексту. В итоговом приговоре была признана очевидной вина Седлова в средневековом харассменте, выразившемся в указании им девушке на отсутствие интеллекта. Особенно отягчило вину Седлова сравнение Вилены с Рэтчед, которая так же все и вся по-китайски засушивает: это задело еще и особо ценные устремления последней. А стереотипы, выражавшиеся во фразах о том, что должен или не должен делать мужчина в определенных ситуациях, причем почему-то всегда в пользу женщины, почерпнутые Виленой из каких-то псевдопсихологических, по мнению Седлова, книг, точно не способствовали сплочению пары двух интеллектуалов.

Распад отношений ускорил и тот факт, что мечта библиотекаря сбылась: она получила какую-то квоту на целый год на обучение в Китае и благополучно уехала, подчеркнув, что их отношения никогда не были ее приоритетом, тем более такие, с полным неуважением к личности партнера.

Надо сказать, что после этих двух разных по содержанию, но одинаковых по исходу романтических историй Седлов начал побаиваться серьезных отношений. Тем более все это были знакомства по интернету: вежливые переписки, первая робкая встреча с последующими менее робкими, ну и потом какая-то захлопывающаяся ловушка, из которой Седлов два раза чудом выбрался, а третьего раза уже не хотелось.

Последней каплей необходимости поставить интернет-знакомства на неопределенную паузу стала встреча Седлова с очаровательной по фото дамой, которая при выходе из такси предстала в виде викинга в огромной лисьей шапке. Викинг, превышавший Седлова навскидку раз в пять, шумно пила чай чашку за чашкой и рассказывала о перипетиях работы в торговой сфере, сволочах-хозяевах и мечте поехать в Турцию, так как дальше огорода с родителями она не ездила. Седлов стойко переждал чаепитие со словоизвержением, потом заблокировал номер обладательницы раритетной лисьей шапки и удалил свой аккаунт из соцсетей.

После встречи с викингом почти год Седлов не решался ни на какие отношения, ни виртуальные, ни реальные. И вот сейчас вдруг стремительный роман с Машей. Надо сказать, что Маша относилась к третьему типу женщин, к которым Седлов всегда относился не то чтобы пренебрежительно, но как к находящимся вне своей матрицы предпочтений, где либо интеллект, либо харизма, либо их идеальное сочетание. В итоге практика романтической жизни показала несостоятельность матрицы, и так получилось, что Седлов невольно воспользовался советом все того же Пестрякова: «Жена должна быть покладистой и смышленой, ну их на х…р умных, весь мозг сожрут». И сейчас Седлов с почти подростковым восторгом осознавал, что Маша – тот самый пестряковский, а теперь и его идеал.

Седлову прямо хотелось бежать домой строить планы: от бытовых мелочей состава ужина до более крупных, типа ремонта и отпуска, всерьез говорить о семье и детях и, главное, не чувствовать никакого давления на череп, будь то харизма или интеллект.

Стремительная легкость случившегося союза стала импульсом нынешнего благоденствия. Седлов не любил ухаживать, так как просто не умел. Подъехать в кожаной клепаной куртке на ревущем мотоцикле и забрать пассию на глазах у подруг, а еще круче – ухажеров – было явно не его картинкой, а чтение стихов наизусть в современных условиях – вряд ли необходимый ингредиент рецепта брутального магнетизма.

С Машей Егору Петровичу можно было оставаться самим собой, так как в ее глазах он и был самой брутальностью, а эпизод с пьяным бурлеском Седлова только придавал их отношениям изначальный шарм интимности.

Седлов после непродолжительной переписки в Сети пригласил Машу в ресторан, где у него все же не хватило духа сделать решающий шаг к сожительству. Но спасла все та же Сеть уже после ресторана: банальности об «одиноком скучающем волке» сработали, да и особых усилий прикладывать не пришлось, так как влюбленная Маша, уставшая к своим 26 годам от жизни с родителями, не стала выдерживать никаких пауз приличия для раздумий, и уже через три дня после приглашения Седлов с удивленной радостью столкнулся с тем, что не может сразу найти в ванной свои простые предметы обихода среди армии баночек, коробочек и щеточек.

Маша оказалась на удивление хозяйственной, сразу освободив Седлова от нелюбимой кухни и простых мужских блюд, в том числе модификаций яичницы и сосисок, к которым Седлов часто скатывался после чего-то дико утомительного и сложного в виде борща или гуляша по пошаговому рецепту из интернета. В итоге праздник воцарился везде: на кухне, в квартире и, главное, в душе Седлова. И не нужны были все эти интеллектуальные дискурсы, борьба за власть. Нужна была простота и легкость, прямо по-толстовской формуле.

И вот с этой легкостью Седлов ожидал педсовета.

Егору Петровичу было важно обретение нового статуса в глазах общественности. Он знал о разговорах, исходивших от коллег, особо заинтересованных обратной стороной жизни всех и вся: о его странном холостячестве и ехидных фразах типа «с женщинами не замечен», «а может, он из этих?» И вот теперь он мог опрокинуть все это ехидство. Поэтому, не демонстрируя открыто своего статуса и, в частности, покидая школу по отдельности, очередная пара сблизившихся сердец не скрывала своего обоюдного интереса, регулярно заходя в кабинеты друг к другу. А после того как Седлов, уходя из школы, услышал вопрос тети Томы «А что, свою ждать не будешь?», он понял, что цель достигнута и подозрения в его ориентации сняты.

Летом нужна была свадьба, так как свадьбу надо делать на гребне счастья, а именно так ощущал себя Егор Петрович. Он собирался спуститься за Машей через 15 минут, чтобы прийти на педсовет заранее и занять места подальше от всевидящих глаз администрации, радуясь просто тому, что они рядом, и тихо отпуская шутки.

Тут эйфорический взгляд Седлова наткнулся на папоротник. «Если бы еще не это дерьмо», – градус эйфории сразу начал снижаться. Он подошел к горшку. Земля была совсем сухой, и непонятно, как растение еще выживало. Седлов подумал, зачем-то оглянулся и поднял горшок – под ним было пусто. «Может, все? Забыть, как дикий сон», – Седлов, снова поймав волну эйфории, взял кружку, сходил в санузел за водой и щедро полил папоротник, вдруг обретя к нему особо заботливые чувства. Как раз подошло время легкой походкой идти за любимой по пути на педсовет.

Педсовет традиционно проводился в самом большом по вместимости кабинете физики. Помимо вместимости, кабинет имел некое трибунное возвышение перед доской в учительской зоне, что соответствующим образом возвышало восседавшую там администрацию. На возвышении стояла электрофорная машина (Седлов запомнил это название не только из-за педсоветов, но и вследствие визитов к Растегаеву) и другие приборы демонстрации головоногим (по словам Растегаева) величия физической науки. Странно, что приборы никогда не убирались, а лишь сдвигались вбок, чтобы не закрывать руководство. И порой создавалось впечатление, что Минакова, Крепова или кто-то из выступающих вот-вот начнут проводить эксперименты.

Место педсовета можно было найти и без точных координат – по характерному нарастающему жужжанию пчелиного роя. Несмотря на то, что Седлов с Машей пришли заранее, наиболее комфортные места в дальней задней части кабинета, включая любимое место в тени угла у шкафа под портретом Гейзенберга, были в большинстве заняты, но Седлов все же увидел два свободных места и до неприличия быстро, задев пару сидящих и пролепетав извинения, кинулся их занимать. Когда Маша подошла, слегка запыхавшийся и счастливый, как ребенок в цирке, Седлов сидел со смягченной влюбленным взглядом твердостью и держал руку на ее стуле.

Теперь Седлову оставалось оценить соседство. Оно тоже порадовало. Справа от него, как раз под Гейзенбергом, сидела Тимофеева, которая в силу своей отстраненности от всех и вся не была членом редколлегии сарафанного радио, а справа от Маши сидела новая физичка – ее взяли на 7—8-е классы, от которых отказался Растегаев: женщина за шестьдесят в очках с двумя стеклами. Она работала всего около месяца, но отметилась редким для школы явлением – идеальной дисциплиной на уроках. Секрет ее успеха, судя по сведениям наблюдательных, частично заключался в тех же очках: она близко подходила к распоясавшемуся ученику, наклонялась и хриплым по возрасту голосом делала внушение, смотря четырьмя глазами. Видимо, исходящий от этой представительницы как бы наполовину иного мира архетипический страх, который есть даже в самых слабоосведомленных учениках, – страх порчи, разрушенной энергетики молодого тела, даже энергетики тупости и безделья – невольно дисциплинировал. Но в данном случае ценно было то, что устрашающая хулиганов физичка также была вне информационного поля. Впередисидящие расположились не вплотную, поэтому литератор приготовился с легкой душой веселить географа язвительными замечаниями и наблюдениями.

Учительский гул концентрировался с приближением начала действа. Его преддверие всегда было одинаковым: сначала появлялась Зегерс – свой завуч для учителей: она явно недолюбливала Крепову и никогда не демонстрировала своей преданности Шаху. Появление Зегерс означало добрых 10 минут до начала. А вот при появлении Креповой публика начинала остывать, так как после нее через несколько минут вплывала Минакова. Если Крепова всегда входила с пафосно-каменным лицом великого администратора педагогики, вечно недовольного окружающими, то Шах рисовала на лице улыбку, демонстрируя столь же дорогие стоматологические услуги, как и весь ее гардероб.

Так было и в этот раз. Только наряд Минаковой отличался от предыдущих – в этом она никогда не повторялась, в отличие от одинаково серой Креповой.

После входа Креповой Седлов сразу пошутил: «Заметь, как всех скрепило сразу, смешки попроглатывали», – Маша заулыбалась, еще больше распалив шутливый задор возлюбленного.

Минакова встала, и жужжание полностью исчезло.

– Дорогие коллеги, – начала Шах, подняв руку в перстнях. Орда притихла. – Я рада всех вас видеть.

«А мы так себе», – шепнул Седлов в любимое женское ухо.

– У нас сегодня длинная повестка, поэтому призываю вас запастись терпения.

«Терпением, вообще-то», – снова блеснул Седлов и, как показалось, переборщил, так как кто-то из ряда впереди обернулся, что еще больше развеселило Машу.

А Шах продолжала:

– Я начну и передам слово Анжелике Юрьевне.

«Кто бы сомневался – главному опричнику», – Маша снова улыбнулась, хотя Седлов сомневался, что она знает о временах Ивана Грозного.

– А начну я с того, что перед нами сейчас стоит очень важная задача – статус гимназии.

«И невыполнимая», – Егор Петрович поймал кураж.

– Да, задача сложная, – Минакова как будто услышала его, – но, если все мы будем понимать ее значимость, уверена, достигнем цели. Каждый должен внести свой вклад. Через месяц у нас будет очень важная проверка.

«Ну все, сейчас начнется истерическая мясорубка», – уже не шутил Седлов, но Маша все равно умилилась.

– И о том, что нам необходимо сделать, чтобы достойно себя показать, вам расскажет Анжелика Юрьевна.