Читать книгу: «Пока летит апельсин», страница 4

Глава пятая
Соня и Белла

В гримерке было сыро и холодно. Стоял тонкий пыльный запах рухляди. В этой невидимой зрителю части театра он был в воздухе повсюду. Этот запах источали многочисленные вещи, за много лет скопившиеся в служебной части театра – бесчисленных забитых доверху кладовках, захламленных пыльных гримерках, кабинетах, бесконечных полутемных коридорах и репетиционных залах.

Все, что когда-либо происходило на сцене за добрую сотню лет с основания театра, все постановки, спектакли, грандиозные оперы и маленькие оперетки, пышные премьеры и забытые даже старожилами провалившиеся постановки, даже мало-мальски самодеятельные выступления, торжественные награждения, вручения и даже траурные церемонии прощания, когда гроб с усопшим заслуженным служителем Мельпомены по-театральному стоит прямо на сцене, – все оставило свой след в театре. В театре ведь все не по-настоящему, иначе это был бы не настоящий театр.

Даже при короткой жизни постановки декорации являются фальшью, ненастоящими замками, деревьями, звездами, тронами, коронами и мечами, а уж когда спектакль снимается с репертуара, а это рано или поздно случается со всеми спектаклями, иногда они даже не доживают до конца своего первого сезона, то весь бутафорский реквизит отбывает на покой в одно из многочисленных хранилищ, где потом быстро истлевает, превратившись в декорацию для других декораций. Их никто не выбрасывает, никто никогда не признает спектакль неудачным, в лучшем случае он оказывается не понятым зрителями.

И декорации, и реквизит хранятся вечно, благо место для этого есть. Театр был огромен, он занимал целый квартал, а внутри и вовсе был необъятен. Когда-то, очень давно, когда люди решили, что могут позволить себе мыслить глобально, изменять моральные принципы в угоду всеобщему счастью, был построен и этот гигантский театр. Целые колонны демонстрантов стройными рядами, на конях и с флагами, с моторизированной и бронетехникой могли прямо с огромной площади перед ним войти в него и пройти насквозь, не повредив строй, выдвинувшись прямо на войну за всеобщее счастье. Для этого в нем были сделаны огромные движущиеся ворота с механическим приводом и уникальная крыша без колонн.

Те времена давно канули в лету, всеобщее счастье не наступило, а гигантский театр-трансформер остался. Про такую мелочь, как хорошее отопление и вентиляция, в те масштабные времена никто не думал, гигантские ворота никто не утеплил, и поэтому в служебной части театра осенью и зимой было жутко холодно, а летом – невыносимо жарко и душно. Влажно же было всегда, и поэтому отсыревал и сгнивал бутафорский реквизит из папье-маше, рвались тяжеленные сырые бархатные шторы на прогнивших веревках в два раза чаше положенного, и в театре царил по-настоящему лишь один настоящий король, а точнее – царица – всемогущая плесень. И именно ее запах был неистребим в служебной части театра, и именно так любой артист или музыкант, или любой другой работник сцены, начиная от невидимого осветителя и заканчивая электриком и даже бухгалтером расчетной группы, мог бы с легкостью понять с закрытыми глазами, где он находится, по запаху.

Это был закулисный запах театра, запах разрушенных иллюзий и несбывшихся надежд. Для каждого это был свой запах, но одно можно сказать точно: не было никого, у кого он был бы связан со счастьем. Ведь это театр – место, где одни несчастные люди, жители города, показывают иллюзии другим несчастным людям, жителям того же города, становясь поэтому еще более несчастными. И лишь занавес отделяет их друг от друга.

В одной из таких гримерок после спектакля сидели две маленькие балерины. Представление, «Лебединое озеро», только что закончилось, но зрители их не отпускали, много раз вызывая на бис, устроив в конце утомительную овацию. Сил совсем не осталось, и они просто сидели и отдыхали, даже не переодевшись и не смыв толстый слой грима. Одна из них только что танцевала Одетту – Одиллию, другая была лебедем из кордебалета. Несмотря на это, а быть может, наоборот, именно поэтому они были закадычными подружками. Одна из них была высокая блондинка с прохладными голубыми глазами, другая – высокая зеленоглазая брюнетка. Ту, что была с прохладными усталыми глазами и светлыми волосами звали Белла, ее подругу-брюнетку звали Соня. На этом их сходство заканчивалось. Театр для них начался не с вешалки, как для тех, кто вызывал их на бис, а с пяти лет, когда их отдали в хореографическое училище, и они лучше, чем кто-либо, знали его обратную и темную, как у Луны, сторону.

Обе были не замужем, но одна никогда и не была, другая, напротив, только что избавилась от связывающих ее уз ненавистного брака, длившегося несколько лет с тех пор, как она была еще совсем юна. Некоторое время она находилась в счастливом свободном положении, когда наконец можно было без оглядки делать то, что хочешь – то, что было запретным раньше: гулять по клубам и приходить домой под утро. Может быть, поэтому ей так удавалась партия черного лебедя? Однако и эта жизнь вскоре постепенно наскучила ей, как наскучило все. Приходя домой, она изнывала от своих мыслей и хотела или бежать, или лезть на шкаф.

Каждый новый день был хуже предыдущего. И вот, наконец, вчера в клубе она, кажется, встретила его. Как говорили ее подружки, из сотен мужчин можно было сразу понять, глядя на него, что именно этот понравится ей. И они не ошиблись. После страстного поцелуя под оглушающую громкую музыку и слепящие всполохи стробоскопов он взял ее номер телефона, и они, повинуясь непонятной воле рока, оглушенные и ослепленные друг другом, необъяснимо расстались в ночи. Весь сегодняшний день что-то теплое, удивительно приятное, давно забытое неустанно грело внутри, в груди, все разгораясь и разгораясь от вихря мыслей, как тлеющий уголек на самом дне почти затухшего костра от нежданного ветра. К вечеру стало совсем нестерпимо и требовательно жечь, не позволяя думать уже ни о чем другом.

– Как ты думаешь, он позвонит?

Белла сидела у зеркала, поджав ногу под себя погруженная в захлестнувшие ее эмоции. Она еще даже не сняла пуанты.

Соня, примостившаяся рядом на полу, стирала морилку с ног. На правах подруги Беллы она была в ее личной гримерке, хотя артисты кордебалета переодевались в общей большой гримерке. Казалось, она была полностью вовлечена в переживания подруги.

– Так, милая, – сказала она, – ты помнишь, какое обещание ты заставила меня дать тебе, когда мы обмывали в баре твое прошлое окончательное расставание?

– О черт! – выругалась Белла, – кажется да! Но напомни, мы были тогда слишком пьяны!

– Если ты еще раз позволишь себе влюбиться, я пообещала, что со всей силы тресну тебя сковородой! Чтобы вышибить эту дурь и привести тебя обратно в чувство. По твоей, между прочим, просьбе!

– Да, точно!

Белла засмеялась и стала наконец развязывать ленточки.

– Но все же? Почему он не звонит? Ведь прошло уже столько времени! Весь день!

– Может быть, он неправильно записал твой номер?

– Этого не может быть, ведь он не просто взял номер, а тут же позвонил мне, чтобы проверить.

– Надо же, какой дотошный! – изумилась Соня. – Он не маньяк случайно?

– Надеюсь, что да. Теперь мне уже кажется, что только маньяк может меня спасти и вытащить отсюда.

– А почему бы тебе самой не позвонить ему?

– Я сказала ему, что не буду первая звонить.

– Ну, тогда жди. Еще очень мало времени прошло. – Соня пыталась быть рациональной. Как ни странно, рациональность и разум – это самое первое, к чему прибегают все, пытаясь понять иррациональность любви.

– Он же взял твой номер телефона?

– Да.

– Он же проверил, что это точно твой номер?

– Да.

– Если бы он хотел просто так, из вежливости, взять номер, он не стал бы сам звонить, проверяя, и не дал бы свой, верно?

– Да.

– Ну вот! – удовлетворенно сказала Соня и принялась смывать морилку с другой ноги. – Значит позвонит!

– А если нет?

– Я тебе точно говорю, позвонит! Пойдем сегодня в клуб?

– Пойдем!

Телефон зазвонил внезапно, резко и громко. Так всегда бывает, когда ждешь звонка. Белла схватила аппарат, посмотрела на мигающий экран. Это был он! Чудо случилось! Но нажать на значок принятия звонка, зеленую трубочку, она не успела. В следующую секунду все провалилось в темноту и, открыв глаза, она вместо Сони увидела каких-то незнакомых людей. Телефон был по-прежнему в руке, но он молчал. Первой ее мыслью было: опять все потеряла, исчез последний шанс, потому что не ответила. Не успела ответить.

Глава шестая
Игнат и Планида

Игнат возвращался с покоса последним и устало думал свою невеселую думу. Все, что ему было нужно, о чем он так мечтал и сильно хотел – это заиметь собственный надел земли. Он слыхал, что даже у них, в Тульской губернии, мужики земли аж тридцать десятин покупают у графа в рассрочку, и надобно только на первый взнос накопить; и будто другой граф вообще крестьянам своим вольную дать хочет. Однако, несмотря на все его трудолюбие, излишек заработать никак не выходило, хотя трудился он без устали, не покладая рук. За клочок земли готов он был пожертвовать чем угодно, но все было без толку.

Так же устало за ним брела, еле переставляя ноги, с громким чавканьем вытягивая копыта из черной жирной грязи, старая караковая гривастая кобыла Планида, которую он ласково называл Планидушка.

В воздухе было сыро. После обеда зарядил дождь, и едва подвысохшая за вчерашний день дорога вновь размокла. Трава-мурава, в сухую погоду цепко держащая своими трескучими корнями серую землю по краю дороги, от дождевой воды раскисла, и Планида, как ни пыталась ставить ноги на твердое, через раз съезжала бурым копытом назад в глубокую грязь, срезав очередной кривой слой верхнего слоя травы с блестящим пластом земли, оставляя позади себя черные запятые, которые быстро наполнялись мутной белесой дождевою водой. Вода эта блестела и на дороге впереди, словно мокрые стальные рельсы в прорезанной в такую же мокрую погоду острыми тележными колесами колее.

Кажется, из-за этой висящей в воздухе влаги сумерки приближались еще быстрее. С утра, однако, казалось, что распогодилось, прохладная утренняя зарница ненадолго пересилила, разогнала над горизонтом висевшие с ночи рыхлые тучи, и на чистом умытом розовом небе показалось молодое солнце.

Увидев это спозаранку, выскочивший из избы по утренней нужде, Игнат быстро засобирался на покос. Тихо, чтобы не разбудить сопящих, спящих вповалку на еще не остывшей за ночь печи детей, чьи чумазые пятки торчали из-под старой ватной тряпицы, он надел холщовую рубаху, туго подпоясался кушаком. Аккуратно намотал лапти, плотно перевязал бечевой по щиколотке, чтобы не слетели, не порвались от острой осоки на покосе. Завернул в полотенце краюху хлеба, что вчера испекла в печи крепко храпящая сейчас бабка, звонкую круглую луковицу и черную сморщенную пареную репу, засунул все это за кушак, напялил белый выцветший картуз от солнца и, тихо скрипнув дверными петлями, вышел на двор. Казалось, день должен был задаться покосным. Капли росы, а быть может, ночного дождя обсыхали и собирались на траве в крупный бисер, готовясь к обеду исчезнуть совсем под зенитным солнцем.

От черного мокрого крупа Планиды, еще спящей на четырех крепко упертых в земной шар ногах, курился вверх легкий пар. От скрипа дверной петли первым проснулось ее правое, рассеченное вверху у острия ухо – оно дернулось и прижалось к голове; потом шевельнулась куцая репица, хлестнув по пузатому отвисшему боку жидкой метелкой хвоста, словно отгоняя цепко впившегося водопойного бзыка; затем ожило все спящее тело, напоминающее провисший на четырех жердях тяжелый мешок в гамаке. Брюхо подтянулось, Планида глубоко вздохнула, прощаясь со сном, выдохнула, затарахтев по желтым длинным зубам отвисшими губами, и открыла невидящие спросонья глаза, непонимающе уставившись на Игната и этот бессмысленный со сладкого сочного сна мокрый неуютный мир.

«Пойдешь на покос со мной сегодня, травяной мешок», – ласково, по-хозяйски потрепал ее по длинной щеке под коричневым крупным глазом Игнат и накинул уздечку. Сам взял отбитую еще вчера литовку, поправил ее пару раз камнем, сметя тонкое кружево влажной ржавчины, появившееся за ночь на стальной косе. Заря разгоралась быстро. Кажется, в избе проснулся кто-то из малых. Чтоб не тратить время на лишние разговоры, Игнат перекинул через плечо литовку, другой рукой потянул за повод кобылу, тронул ее с ночного места и скорее пошагал за ограду. За крайним деревенским гумном, где возвышалась кривая рига, они свернули направо, держа дорогу на березовый лесок. Там, на другом его конце, за болотцем и был Игнатов покос. Но покосить удалось немного, к обеду, когда солнце забралось повыше от теплой земли, небо вновь затянулось тучами, и дождь сначала стал накрапывать, а потом сразу, без предупреждения полил. Трава опять легла, махать стало тяжело, а главное – без пользы, все равно сгниют, сопреют мокрые валки. И так который день подряд! Но Игнат остервенело махал и махал широкими дугами. Пока не наткнулся на толстый куст боярышника. Налетев на него, коса жалобно дзынькнула и застряла в колючих стеблях. Планида стояла стреноженная передними ногами, прячась от дождя под большой березой, уже начинающей протекать крупными каплями, и укоризненно смотрела на Игната, дескать, хватит уже и меня мучить, и себя, и траву эту вкусную срезать понапрасну.

Игнат остановился, сел под березу, облокотившись натруженной спиною о корявый ствол, и горестно обхватил голову. Так ведь можно и совсем без сена на зиму остаться, чем скот зимой кормить тогда? А если скотина падет, то и сам по миру пойдешь. Кажется, тот же вопрос стоял в глазах мудрой Планиды. Вот ежели бы, как некоторые, нанять косцов, дак платить им нечем. В самом начале июля приходят на заработки косцы из Рязани, дальние. Веселою бригадой в несколько человек, вольные, нанимаются на работу. За несколько дней, быстро, с песнями, свободно, не отвлекаясь на семейную жизнь, подряжаются, косят участки и идут дальше. Живут там же, на покосах, жгут по вечерам костры, многоголосно поют грустные тягучие красивые песни, ночуют в наскоро собранных шалашах. Встают спозаранку, с первой росой, и с заходом солнца ложатся вповалку спать, постелив слой скошенной мягкой ароматной травы. Потому успевают много.

Но платить им у Игната денег нет, потому что хозяйство маленькое, а маленькое оно, потому что кормить его нечем. Вот и выходит замкнутый круг. Вот ежели бы земли побольше было и получше, а не эта, что у Игната, в перелеске меж берез! В волости, куда на базар ездил прошлой осенью Игнат, в кабаке он слушал рассказ дикого башкира о том, что на востоке, за Волгой много земли хорошей, ковыльной, а главное – дешевой. Вот бы туда поехать Игнату! Башкир был веселый, лоснящийся и блестящий с круглым, как каравай, сальным лицом. Он совсем плохо говорил по-русски и, смешно переворачивая слова, рассказывал о чудных тамошних порядках и бесконечных немереных ковыльных просторах.

Рядом с ним соседствовал за грязным кабацким столом крепкий седой дед с большой окладистой бородой лопатой. Он неторопливо хлебал из крынки кислые щи, склонив над ними голову и аккуратно прикрывая рукой бороду, и, как показалось Игнату, сосредоточенно слушал побасенки толстого башкира, хотя виду не подавал.

«Вот, допустим, куплю я землю, ну как же землю вы там отмеряете, ежели землемеров и межей нет?» – поинтересовался Игнат. «А это совсем просто, днями!» – непонятно ответил башкир. «Это как же?» – неожиданно подал голос бородатый дед, оторвавшись от тарелки. «А сколько за день обойдешь, вот вся земля и будет твоя! Только успеть надо вернуться к заходу солнца в то же место». – «А если не успеешь вернуться?» – «А если не успеешь, то и деньги не возвращаются!» – захохотал веселый башкир и продолжал свои чудные рассказы.

Вспомнил еще Игнат, что, когда вышел он во двор проверить кобылу, дед тот вышел за ним и долго рассматривал Планиду. В конце концов поинтересовался, почему ее так зовут. «Дак, когда появилась она на свет, на крупе по верху проплешь желтая была, потому назвали Желудьба, а потом заросла, ну бабка и говорит – значит, планида. Другой раз пришел сельский староста с помощником скотину переписывать, спросил как кобылу зовут. Бабка в ответ что-то про планиду шепелявит. Так ее и записали, и стали Планидой кликать», – отвечал дотошному деду Игнат.

Вот с тех пор, со встречи с башкиром и поселилась думка в голове у него уехать за Волгу, на вольные земли. И много раз представлял Игнат, как бежит он целый день, чтобы успеть как можно больше земли за день отхватить. «А много ли земли надо крестьянину?» – вспомнил Игнат еще один вопрос того деда на дворе. «Да хоть сколько бы, а три аршина завсегда найдется», – невесело пошутил он тогда в ответ.

«Что за дед тогда чудной был?» – подумал лишь теперь Игнат и вспомнил, что потом вокруг того деда внезапно народ насобирался, словно нашли его потерянного, и почему-то графом величали, Львом Николаевичем.

Вот и сейчас, возвращаясь с покоса, не солоно хлебавши, опять предался он мечтам, как бежит по ковыльной сухой земле, и каждый шаг его превращает эту чужую землицу в свою, родимую. Планида плелась за ним и тоже думала о том, какая бывает вкусная трава у реки. Можно встать на такой лужайке и есть ее без перерыва часа три, а то и четыре. Иногда по дороге попадались высокие сочные травины. Она пыталась их хватануть, но Игнат одергивал ее за повод, и они проходили дальше. Вот и сейчас она потянулась к сочной метелке тимофеевки, что заприметила впереди, уже растопырила губы, предвкушая сладкую метелку во рту, но Игнат снова дернул уздечку. Планида промахнулась и моргнула, а открыв глаз, вместо грязной дороги под ногами и мокрой травы по обочине, увидела что-то совершенно непонятное. Темное стойло, много солнц под крышей, скользкий, так что копыта разъезжались, каменный пол, и каких-то людей. Хозяин ее, Игнат, тоже стоял, оторопевши, осматривался и крепко сжимал в кулаке повод. Планида, кажется, в первый раз в жизни порадовалась этой соединяющей ее с хозяином веревке. Хоть какая-то надежность.

Глава седьмая
Ресторатор Ник Огинский и повар Габриэль

Говяжьи мозги со щучьей икрой! Вот что оживит наше меню! – воскликнул Ник Огинский, едва завидев в дверях своего шеф-повара.

Николас был владельцем модного бара-ресторана «Коко» на Седьмой авеню в Манхэттене. Он был американцем польского происхождения, его предки перебрались в Америку давным-давно, почти два века назад во время Великой польской эмиграции, однако он при удобном случае подчеркивал свои славянские корни, которые, впрочем, действительно немного сохранились в его внешности: светлые волосы, острый, но мясистый нос и серые светлые, глубоко посаженные проваленные в лицо глаза. Несмотря на не очень выразительное лицо, во всем остальном Ник был безупречен – худощав, подтянут, всегда аккуратно, с иголочки одет, хорошо знал свое дело, до тонкостей вникая в каждую мелочь, и был по характеру, как он сам себя любил называть славянским словом, «барин», имея в виду свое право принимать решения никому их не объясняя. Многие считали его снобом, и мы бы согласились с этим, учитывая, сколь широким в последнее время стало это понятие.

В последние недели уходящего лета он размышлял над обновленным меню, которым бы открылся новый гастрономический сезон. Осенившая его сегодня поутру мысль во время новостей CNN из Восточной Европы о беженцах, напомнивших ему вновь о славянских корнях, сделать меню немного «а-ля рюс» не давала теперь покоя, и он срочно поспешил в ресторан поделиться ею со своим шеф-поваром Габриэлем Лавердье.

Они расположились в дальнем углу зала за столиком у окна с видом на Седьмую авеню. Обычно это место занято посетителями по причине отличного вида, но сейчас гостей еще не было, ресторан работал с двенадцати часов дня, до открытия оставалось еще пару часов. Николас же пришел вместе с персоналом, к девяти. На кухне грузчики в униформе выгружали продукты для вечера, таская в больших сетках лук и картофель, звенели ящиками с бутылками, взвешивали на ресторанных весах мясо и прочую снедь. Ник любил эту деловую суету в ресторане до открытия. За окном оживал деловой жизнью Манхэттен. Утренняя спешка торопящихся на работу прошла, закончившись полчаса назад. Перестали нестись и сигналить такси и спешить офисные служащие, отхлебывающие на бегу из стаканчиков горячий кофе. Теперь Нью-Йорк переводил дух, чтобы взяться за работу. Скоро на улице появятся курьеры на велосипедах и мотобайках, служащие из офисов поедут уже по своим делам – тем, которые нельзя разрешить по телефону. Еще через пару часов, когда солнце поднимется к зениту и станет жарко от асфальта, начнется время ланча, откроется ресторан Ника, чтобы принять первую на сегодня партию проголодавшихся яппи. А пока Ник с Габриэлем сидели за столиком у окна и смотрели сквозь большое, от пола до потолка стекло ресторана на всегда оживленный пешеходный переход напротив. За окном было по-утреннему прохладно, часть улицы закрывала тень возвышающихся по обеим сторонам небоскребов.

– Но почему русское меню? – спросил Габриэль.

– Помнишь, мне как-то подарили друзья книгу рецептов из дореволюционной России? Огромная, в тысячу страниц!

– Что-то припоминаю.

– Ты только послушай, как это звучит!

Ник достал из-под стола портфель и с трудом извлек оттуда огромную книгу формата А4.

– Это все рецепты? Сколько же их тут?

– Не знаю, наверное, тысячи. По крайней мере страниц тут девятьсот пятьдесят, значит, и рецептов никак не меньше.

– Так она на русском языке? И как ты собираешься ее читать?

Ник довольно усмехнулся.

– Габриэль, тебе надо меньше времени проводить на кухне среди картошки и лука! Отстаешь от жизни.

– Ладно, давай, выкладывай сразу, не томи.

Габриэль давно привык к манере своего хозяина подтрунивать над собой и окружающими. Впрочем, поскольку тот делал это беззлобно, он давно перестал обижаться на него.

– «Томиться», Габриэль, – это гречневая каша в печи!

Габриэль терпеливо молчал.

– Ты же модный повар, не так ли? У тебя даже берут интервью журналы и даже задают вопросы о политике! У тебя же есть айфон.

– Конечно, вот он перед тобой лежит на столе!

– Вот именно, что лежит на столе, как разделочная доска у тебя на кухне! А надо пользоваться его возможностями! Вот, смотри.

Ник взял в руки телефон и поводил тонким пальцем по экрану.

– Гугл переводчик! Больше не надо знать языки, чтобы прочесть текст. Он направил объектив айфона на заголовок поваренной книги. Экран заморгал, чудные русские надписи стали превращаться отдельными словами в родные английские.

– Читай!

– Пелагея Алексанандрова-Игнатьева, – еле выговорил Габриэль. – Язык свернешь! И что это за блюдо? Надеюсь, оно вкусное, потому что свернутый язык придется потом лишь проглотить, на другое он уже не будет способен, – пошутил он. – Ты его хочешь внести в меню?

– Шутить ты тоже не умеешь, – весело констатировал Ник. – У тебя недостаток образования, все-таки твое место – на кухне. В России таких, как ты, в восемнадцатом веке называли «недоросль». Пелагея Александрова-Игнатьева – это имя автора книги, а не название блюда. Читай дальше!

– «Практические основы кулинарного искусства с приложением краткого популярного курса мясоведения».

– Вот! Вот отсюда мы и возьмем рецепты!

Ник открыл книгу и приготовился читать.

– Ну, – скептически сложил руки на груди Габриэль.

– Телячьи мозги жареные! – торжественно произнес Ник, наставив айфон на страницу. «Вынув из черепа телячьи мозги, вымочить в холодной воде в продолжение 2–3 часов, почаще переменяя воду, пока она не перестанет окрашиваться кровью. Вымоченные мозги опустить на шумовке в крутой соленый кипяток с уксусом, сейчас отставить на край плиты и варить паром, не давая кипеть. Когда мозги затвердеют, опустить в холодную соленую воду, снять пенки, разделить каждый мозг на две половины, обсушить, посолить, посыпать перцем, запанировать в муке, яйце и сухарях; за десять минут до подачи обжарить мозги в отколерованном фритюре и обсушить на бумаге или обжарить на медном сотейнике». – Каково, а?

– А дальше? Икра-то где?

– Дальше уже просто, из щуки икру тебе выковыривать не придется. Щучью икру смешать со сметаной и добавить мелко порезанный репчатый лук. «Для подачи произвольными движениями полить тарелку яичным желтком, сбитым с мукой, поместить на тарелку мозги и выложить рядом щучью икру. Поперчить и посолить по вкусу». Мне кажется, это гениально! То, что нам надо! Идеальная смесь вкуса и эпатажа!

– Это может быть вкусно, – согласился Габриэль, – и действительно эпатажно. Но может быть, есть что-нибудь попроще? Что еще едят эти славяне? Габриэль тоже достал айфон и стал гуглить.

– Каша из топора – неуверенно прочитал он с экрана.

– Что? Ты уверен в правильности перевода?

– Не совсем, – он продолжил читать. Спустя несколько минут он недоуменно засмеялся.

– Любопытный рецепт. Вкратце смысл в том, что, кроме топора, в кастрюлю кладутся все необходимые для полноценной каши ингредиенты, и после приготовления топор вытаскивается. А каша остается.

– Топор не едят?

– Нет.

– Но зачем тогда он нужен?

– Не знаю.

– Похожий рецепт есть у индейцев Мачу-Пикчу в Эквадоре. Там живущие в горах индейцы кладут в густой мясной суп горячие круглые камни с вулкана. Это делается для того, чтобы суп не остывал, ведь в горах холодно. Быть может, и топор в каше для этого, чтобы она оставалась горячей в холодной Сибири?

– Возможно. Но, может, все проще? Для чего в коктейль кладут маленький зонтик? Просто для красоты. Может и топор для украшения?

– Да, и кашу назовем «Раскольников!» – восторженно воскликнул Ник. – Ну вот и гвоздь меню «а-ля рюс». Телячьи мозги со щучьей икрой и каша «Раскольников»!

– А подача каши?

– Ну, тут уже проще. Официант выкатывает на специальном столе-пне горшок с дымящейся кашей. Из горшка торчит топор. У стола официант на глазах гостей хватает топор за рукоятку, ставит кашу на стол, а топор с размаху втыкает в пень! Эффектно! Вот так! Бах! – Габриэль громко с размаху хлопнул ладонью по столу. От неожиданности Ник вздрогнул и зажмурился. Открыв глаза, он обнаружил себя в незнакомом полутемном зале.