Читать книгу: «Дорога великанов», страница 4

14

Судебный эксперт огласил диагноз: параноидальная шизофрения. Выходило, что парень, не купивший за всю свою жизнь ни одного лотерейного билета, выиграл в лотерею. Слушание длилось около четверти часа. Психиатр монотонным голосом читал заключение и время от времени вдруг ускорял речь – видимо, чтобы присутствующие не уснули. Выглядело странновато. Судья, впрочем, тоже не отличался ретивостью. Психиатр объявил меня неадекватным психопатом, не способным функционировать, опасным для общества и для себя самого. Он также добавил, что лечение может оказаться весьма и весьма длительным, и в итоге объявил, что я не могу нести ответственность за свои поступки.

Пока одно ухо судьи слушало литанию психиатра, а второе, свернувшись в трубочку, отдыхало, я шепнул предоставленному мне адвокату, что считаю выводы врача просто смехотворными. Я хотел доказать осознанность своих действий. Однако адвокат мне не позволил, сказав: «Это твой единственный шанс выйти на свободу». Тогда я взял над собой верх.

Послеобеденное время я провел с психиатром. Это было всё, на что способно правосудие ради парня вроде меня. Психиатр был одержим «идеей убийства». Он хотел знать, слышал ли я голоса и находился ли во власти потусторонних сил, когда убивал бабушку с дедушкой.

– Я размышлял об убийстве несколько недель. Я знал, что это плохо, очень плохо. Я не надеялся, что общество меня простит, но для меня убийство стало вопросом выживания, необходимостью. Либо я убью – либо умру сам. Если бы я этого не сделал, то спустя несколько дней непременно покончил бы с собой. Я выбрал чужую смерть вместо своей. Я не чувствую вины: бабуля была уже старой, а я подросток. Кроме того, я оказал услугу своему отцу. Если бы отец отличался храбростью, мне не пришлось бы делать грязную работу за него.

Беседа о моем детстве не сильно затянулась. Психиатр услышал достаточно, чтобы составить мнение. Затем он снова заговорил о моей бабушке.

– Она вас била?

– Нет.

– Она вас унижала вербально?

– Нет, не особенно.

– Тогда в чем вы ее упрекаете?

– Она мешала мне дышать.

– И вы считаете, она заслуживала смерти?

Думаю, в этот момент доку показалось, что я сомневаюсь. Я никак не мог уловить ход своих мыслей и объяснить, откуда растут ноги. Я не был уверен в том, что мыслю логично. Четко я помнил только о своем решении. Но решение было мое, а не чье-то еще: я не слышал никаких голосов, которые якобы могли передать мне послание из другой галактики.

В зале суда я чувствовал себя как на похоронах. Солнце уже успело взойти высоко, крыша и стены здания нагрелись, головы присутствующих отяжелели. Судья несколько раз чихнул, прежде чем объявить меня психически нездоровым и отдать на попечение калифорнийскому органу по делам молодежи.

Во взгляде судьи я прочел удовлетворение: больше ему не придется ломать голову над моим случаем. Он покинул зал, предвкушая ароматный кофе, который выпьет у себя в кабинете.

Комиссия по делам молодежи провела примерно ту же работу, что и суд. Социальные работники и психиатры дефилировали передо мной днем и ночью, задавали вопросы, словно готовились выпустить мою биографию. Согласно моему адвокату, прочитавшему рапорты, психиатры сильно расходились во мнениях и друг с другом, и с судебным экспертом. Однако в конце концов комиссия решила, что тюрьма для меня неподходящее место: там мне не обеспечат правильного лечения, и тогда меня погубит чувство вины. Я совершенно не чувствовал себя виноватым, но, видимо, люди вкладывают в одни и те же слова разный смысл.

Недели, проведенные в тюрьме в ожидании окончательного решения моей судьбы, не оставили никаких выдающихся воспоминаний. Я готовился к приступам клаустрофобии или чего-то в этом роде, но напрасно. Наверное, всё зависит от состояния духа: можно чувствовать себя запертым на свободе и свободным взаперти. Обращались со мной хорошо. Сокамерники не лезли: знали, что я не останусь гнить в этой дыре. Я даже испытывал какое-то уважение к своему гигантизму. Новички всегда боятся, что в душевой к ним кто-нибудь незаметно подкатит и трахнет. Я подобной угрозы не чувствовал: трудно было вообразить, что у кого-то из местных парней между ног пожарная лестница вместо члена. Сам я ни с кем не связывался. Это не в моих привычках, да и смысла никакого.

Однако тюрьму я покинул в состоянии сильного напряжения. К тому моменту я не мастурбировал уже несколько недель. Стыдился. Дрочить в присутствии сокамерников – это деградация, хотя, конечно, я понимаю, что спустя годы становится всё равно. В окно машины, которая везла меня в психиатрическую лечебницу в Атаскадеро³¹, я увидел компанию прелестных смеющихся девушек, они шли по улице, беспечно о чем-то щебетали, и мне захотелось плакать. Я ностальгировал по тому, чего у меня никогда не было. Вскоре желание подавило эмоции. Не желание обладания, а что-то более сложное, – я немедленно изгнал это из своего мозга. Вжался в сиденье и подумал о мотоцикле, который когда-нибудь, возможно, снова увижу… батарея, конечно, уже сдохла.

Внезапно меня охватил дикий страх. Я чуть с ума не сошел. Я не хотел ехать в лечебницу. Я вдруг решил, что лучше тюрьма. Вспомнил многочисленные истории о людях, которые случайно попадали в сумасшедшие дома и выходили потом психами, словно им мозги через мясорубку пропустили. Я спросил у полицейских, которые меня везли, не знают ли они, как там в Атаскадеро. Они ответили, что не особенно в курсе, но слышали, будто там защищают граждан Калифорнии от разных психов. Я спросил, чем в основном страдают тамошние больные. Полицейский погладил ус и ответил, что, с его точки зрения, одна треть в Атаскадеро – преступники, а две трети – психопаты, которые и мухи не обидят. Другой, тот, который всю дорогу молчал, принялся возмущаться по поводу скотин, которых держат в психушке за счет налогоплательщиков и якобы лечат, как будто зло можно вылечить!

– Ты думаешь, что человек, убивший бабушку с дедушкой, способен однажды стать добропорядочным американским гражданином? – спросил он, презрительно на меня посмотрев. – Ты действительно так думаешь, сопляк?

Уверен, что, если бы я не был в наручниках, он не прибавил бы «сопляк». Однако я не сломался:

– У меня были причины так поступить.

– Вот поэтому ты псих. Ты считаешь, что у человека могут быть причины, чтобы убить бабушку с дедушкой. Тебя годами будут держать в лечебнице и учить раскаянию. Но проблема в том, что зло уже в тебе. Ты по ту сторону от нас – и теперь слишком поздно. – Он открыл окно и закурил. – Знаешь, я хотел бы верить в то, что тебя можно вылечить. Но душевнобольных не вылечивают. Если собака укусила ребенка, ты больше не доверяешь ей, хотя через минуту она уже трется носом о твои колени и виляет хвостом. Лучше сразу смириться. Ты перешел черту. Я бы тебя за это не убил. Но я никогда бы не выпустил тебя на свободу.

15

Мы ехали мимо поля, где паслись черные коровы. Издалека больница напоминала огромный свадебный торт на ярком разноцветном блюде или на пестрой скатерти. Сбоку крем слегка подтаял. Торт увеличивался в размерах по мере нашего к нему приближения, стены вокруг него – тоже. Я заметил ограду из колючей проволоки. Сторожевых башен не увидел, но в целом местечко производило впечатление чертовой тюряги. Меня встретили крепкие парни – медбратья. Отвели к какой-то даме, любезной, но жесткой. Медбратья стояли рядом, пока я заполнял бумаги и отвечал на вопросы. Я спросил, могут ли меня навещать. Дама сказала, что да, затем удрученно прибавила: мол, звонили отцу с матерью, предлагали им присутствовать при оформлении в больницу, однако ни он, ни она пока не желают об этом и слышать.

– Со временем острые углы сглаживаются. – Она попыталась меня успокоить. – Надо их понять. Ты не просто убил – ты убил членов своей семьи, родителей отца. Понадобится время, чтобы тебя снова приняли в семью. Возможно, психиатр захочет их увидеть – тогда им придется приехать. Но не думай пока об этом.

На прощание она мне улыбнулась. Конвой в лице медбратьев сопроводил меня в палату. Мы прошли около пятисот метров, не меньше. В этой больнице всё было высоким, длинным, узким. Коридоры тянулись, словно вечность. В секторе для обычных больных (не преступников) попадались пациенты, свободно разгуливавшие туда-сюда. Многие казались жертвами серьезных родовых травм: низкие выпуклые лбы, слишком большие, иногда конусообразные головы. При тусклом свете, еле просачивающемся сквозь крохотные высокие оконца без решеток, картина представлялась мне, мягко говоря, безрадостной. Ни один из пациентов на меня не взглянул. Все они витали где-то далеко, так далеко, что оттуда, наверное, не возвращаются. Одни мучились множеством нервных тиков; другие ступали, как курицы, разлагая каждый шаг на составные. Я никогда не причинил бы этим людям вреда, но человечество, страдающее «церебральным недержанием»³², вызывало у меня тошноту.

Блок для преступников больше напоминал тюрьму, но там люди были похожи на людей. По крайней мере, те, кого я заметил. В этот послеобеденный час все сидели по своим палатам. Моя была узкой, как штанина. Пройти между кроватью и шкафом невозможно. Окно без решетки располагалось так высоко, что обычный человек не достал бы. Медбратья извинились, сказав, что никто не предупредил их о моем телосложении. Меня оставили одного на полчаса, затем перевели в более просторную палату, если просторным можно назвать помещение, где не ударяешься лбом о стены, когда хочешь развернуться. Выяснив, что сортир на улице, я понял, что лишать свободы меня здесь никто не собирается; впрочем, за исключением некоторых деталей, больница здорово напоминала тюрьму. Тем не менее в одиночной палате я усматривал некоторые плюсы. Как ни странно, обстановка мне нравилась. Я чувствовал себя спокойно. В окно, проделанное в двух метрах над полом, виднелась полоска пастбища вдалеке, стены и колючая проволока. Я лег на кровать и часа два тупо смотрел в потолок, ни о чем не думая, удивительным образом ощущая себя в безопасности.

Я не мог провести годы в этой больнице, свернувшись калачиком на постели. Я позвал охранника и показал ему, что кровать сантиметров на тридцать короче меня. Как я ни прилаживался, ноги всё равно утыкались в спинку. Охранник пообещал мне посмотреть в амбаре, нет ли подходящей койки. Я дождался ужина. Надел форму, предназначенную для самых опасных пациентов (сверток лежал на кровати), и покинул комнату, когда охранник под звуки горна открыл мне дверь. Каждый пациент должен был держаться на расстоянии от других.

В столовой все выстроились гуськом перед кипящими котлами с полужидкой пищей, которую можно есть без ножей. Я присел на свободное место. В тюрьме это делать рискованно. В тюрьме любое место обязательно принадлежит какому-нибудь парню или целой банде. Однако в больнице не чувствовалось ни малейшей агрессии. Никто никого не задирал, каждый смотрел невидящим взглядом. Никто не навязывал своих законов. Убийцы, которых заклеймили как душевнобольных, страшные индивидуалисты: они погружены в себя. Сейчас, имея за плечами огромный опыт, я бы даже назвал сотоварищей по лечебнице тревожными, весьма опасливыми. Прямое столкновение приводит их в ужас. Насилие осуществляется лишь при условии чрезвычайной слабости жертвы. Впрочем, тогда я об этом еще не подозревал. Да и откуда мне было знать? Пациенты украдкой на меня поглядывали, вот, пожалуй, и всё. Мои размеры их впечатляли. И даже не сами размеры, а то, каков этот великан в действии.

Все заключенные, садившиеся возле меня, хотели показать, что я им до лампочки. Кроме одного типа лет пятидесяти, который очень выделялся на фоне остальных своим удивительно благородным утонченным лицом. Он несколько раз мне бегло улыбнулся и подмигнул, словно мы с ним заодно. Но в чем? Я не знал. Я предположил, что мужик, вероятно, гей, хоть я и не похож на мальчиков, о которых обычно мечтают геи. Среди прочих я приметил двоих парней жутковатого вида. Один мужик, тоже лет пятидесяти, смесь вождя краснокожих и какого-нибудь ирландского дальнобойщика, поражал размерами своей головы (любой шляпник умер бы на месте) и безумным взглядом длинных черных глаз (расходящееся косоглазие сыграло свою роль в завершении образа).

Кормили нормально. Лучше, чем в тюрьме, – хотя, наверное, хуже, чем в тюрьме, не бывает. Никто со мной не разговаривал, но я чувствовал, что многие сгорали от любопытства: для своего возраста я слишком быстро попал в психушку да еще в блок для особо опасных преступников. Передо мной уселся тощий парнишка, уродливый до такой степени, словно небеса над ним поглумились. Его тело ходило ходуном, а лицо искажала гримаса. Примерно каждые полминуты он скалился, как дикий зверь. Судя по лысине, волос у него не было никогда. Что-то явно препятствовало их росту. Парень хотел со мной заговорить, но у него не получалось. После каждой неудачной попытки он вытирал лоб. Слюни в уголках его губ вызвали у меня тошноту, я уставился в свою тарелку, чтобы спокойно доесть ужин.

Когда я не хочу на кого-то смотреть, я поднимаю голову и нахожу точку, на которой сосредотачиваюсь. Это мое преимущество. Пользуясь военной метафорой отца, скажу, что я отыскиваю воздушный коридор, где скрываюсь от обстрела. Отец всегда так делал, он тоже отличался немалым ростом. Я даже наблюдал за ним во время этого занятия, когда мать принималась орать как умалишенная. Он стоял, опершись спиной о стену, сложив руки на груди и глядя в никуда.

Я злился на то, что после ареста он ни разу со мной не говорил. С матерью всё иначе: она, наверное, и правда в ярости. Она не хотела приехать, потому что пришлось бы объяснять коллегам, куда и зачем. Я даже не уверен, что она сказала моим сестрам. А если и сказала – представляю себе разговорчик. Толстушки возвращаются домой, одна – с работы, другая – из школы. Мать садится чистить картошку. На горячей сковороде стрекочет масло. Дочери здороваются с матерью. Без объятий. В гостиной сидит новый мамин мужик. Читает газету. Он в тапочках. Ему жарко. Но без тапочек мать не пустила бы его на свою территорию. Не могу его описать, я уже уехал, когда он занял место отца.

Недолго мать страдала. Ей надо трахаться как минимум два раза в день. При этом на мужчину она даже не смотрит. Такой вывод я сделал, проанализировав факты, собранные за четырнадцать лет жизни в комнате прямо под спальней родителей. Особенно мать любит бросить в лицо мужику, который только что увидел рай, фразочку типа: «я не кончила», «ты не умеешь доставить женщине удовольствие», «в постели ты полный ноль» и тому подобное. Тогда мужику не остается ничего, кроме как начать заново.

Короче, представляю, как приходят домой мои сестры, и мать, не поднимая головы, сообщает им: «Ваш брат убил бабушку с дедушкой». Младшая сестра, у которой мозг размером с горошину, наверняка спросила бы: «Каких?» Хотя она прекрасно понимает, что мамины родители давно умерли и мы их никогда не знали. А старшая сестра – вижу, как наяву! – сказала бы: «Вот придурок!» и при этом ни на секунду не перестала бы рыться в холодильнике в поисках какой-нибудь дрянной закуски. Утолив голод, она тут же забыла бы о стариках. Она в принципе лишена эмоций и, по-моему, страдает гипомнезией³³. Я никогда не видел ее ни веселой, ни грустной. Даже когда она злится, чувствуешь, что она себя заставляет, что для нее это неестественно. Доброта требует слишком сильного интеллектуального напряжения. Сестра не схватывает общий смысл понятия и не способна воспроизвести соответствующий тип поведения.

После ужина мы строем отправились в палаты. Охранник запер меня на засов. Я спросил у него, где можно взять что-нибудь почитать. Он ответил, что в виде исключения вместе с моими лекарствами принесет мне журнал, а доступ к библиотеке я буду иметь со следующего дня. И журнал, и лекарства я получил через полчаса. Я даже не спросил, от какой болезни лекарства. Видимо, от болезни, которая заставила меня убить бабушку с дедушкой. Снотворное подействовало быстро. Я добрался до третьей страницы журнала и теперь с наслаждением пожирал глазами задницу Мэрилин Монро, умершей почти два года назад (что, впрочем, не отразилось на ее притягательности), когда почувствовал, что глаза слипаются сами собой. Давнишние сексуальные фантазии пришлось отложить на потом, я провалился в сон и впервые в жизни проспал всю ночь без единого кошмара.

Проснулся без сил. Тем не менее перед завтраком сообразил вырезать фотографию Монро и повесить в шкаф. Завтрак прошел еще тише, чем ужин, хотя некоторые пациенты вели себя подобно заведенным игрушкам. Кое-кто снова принялся на меня таращиться. Мой возраст всех интриговал. Я был самым молодым из всех и приехал издалека. После кофе и вонючей плюшки меня отвели обратно в комнату, чтобы я подготовился к первой встрече с психиатром. Но я почему-то уснул, да с такой легкостью, словно не спал годами. Медбрат разбудил меня, и я, пошатываясь, добрел до кабинета, напоминающего комнату для допросов, с большим стеклом, через которое персонал наблюдает за безопасностью врача. На какое-то время меня оставили одного, и я снова уснул, положив голову на стол. Мои руки болтались по бокам безо всякой опоры. Вскоре медбрат разбудил меня в очередной раз.

16

Психиатр вошел в кабинет и любезно предложил мне присесть. Я ответил, что вообще-то уже сижу. Он улыбнулся.

– Мы не всегда будем общаться в этой комнате. Это просто проверка на первый раз. Я уверен, что ты будешь вести себя хорошо.

Я сразу же ощутил к себе благосклонное отношение. Благосклонность – то самое слово. Он пристально на меня посмотрел, пытаясь разглядеть за толстыми стеклами мои глаза.

– С тобой случилось страшное. Мы постараемся в тебе что-то исправить. Чтобы однажды ты мог выйти отсюда. Ведь ты хочешь этого?

Голова соображала медленно.

– Чего я должен хотеть?

Он снова улыбнулся.

– Выйти отсюда. Ты хочешь этого?

Я засомневался.

– Пока не знаю.

– Ты хочешь вернуться к жизни, которую ведут нормальные молодые люди твоего возраста?

Я понял, к чему он клонит.

– Мне кажется, вы не знаете, какой жизнью живут так называемые «нормальные люди». Я действительно хочу выйти отсюда. Но не для того, чтобы стать придурком вроде других.

– Эл, в досье сказано о твоем выдающемся интеллекте. Буду с тобой откровенен: мне никогда не встречались пациенты с таким интеллектом. Я впечатлен. Постараюсь быть на высоте. – Помолчав, он добавил: – Я очень рад, что буду с тобой работать. Однако должен тебе сказать, что интеллект ничего не стоит, если человек лишен гибкости. В данный момент твой интеллект для тебя обуза, потому что он зашкаливает и ты не умеешь им управлять. Ты выйдешь отсюда, когда комиссия сочтет, что ты больше не представляешь угрозы ни для общества, ни для себя и что гибкость ума позволяет тебе адаптироваться к разным жизненным ситуациям.

– Но я не представляю опасности для общества. Я замочил бабушку, потому что она не давала мне дышать, и к тому же я считал ее виноватой перед отцом. Что касается дедушки…

– Всё это мне известно. Ты сейчас убеждаешь меня в том, что несешь ответственность за свои поступки. Я не хочу этого слышать. Особенно после того, как ты заявил, что не уверен в своем желании выходить отсюда. Мы с тобой должны разобраться в твоих противоречиях. Будем разговаривать каждое утро. А после обеда будешь работать вместе с другими заключенными. Через несколько недель, если я сочту возможным, тебе позволят продолжать учебу. Расскажи, что тебя интересует, какие у тебя хобби.

Такие, как я, не сразу отвечают на подобные вопросы. Он почувствовал мои сомнения.

– Мотоцикл. Люблю мчаться, подставив лицо ветру. Но это когда со мной всё в порядке. А вообще я любил стрелять. Теперь, наверное, не получится…

– Наверное. Что еще?

– Больше ничего.

– Нет ничего, что бы тебя интересовало?

– Как вам объяснить? Всякий раз, когда меня что-то интересует, я от этого устаю, потому что меня одолевают дурные мысли. Эти мысли берут верх над любым увлечением и мешают мне идти вперед.

– Понятно. Мы об этом поговорим. То есть ты не в силах дочитать книгу до конца, да?

– Да.

– Давай заключим сделку. Ты возьмешь в библиотеке книгу и будешь заставлять себя читать каждый день, не думая ни о чем другом. Десять, двадцать страниц – сколько сможешь. Ты будешь стараться отгонять от себя дурные мысли. И ты выйдешь отсюда, когда убедишь врачей в том, что сам решаешь, о чем тебе думать. Понятно?

– Да.

Я сгорал от любопытства и не мог не задать вопрос:

– А что такое параноидальная шизофрения?

Доктор посмотрел на меня и почесал подбородок.

– Почему ты спрашиваешь?

– Судебный эксперт сказал, что я болен этим…

– А, всё ясно. Не думай об этом. Это жаргон психиатров. Никто точно не может сформулировать определение шизофрении. В общих чертах, шизофрения – это ненормальное поведение, несколько особенных болезней. Однако большинство убийц нормальные люди. Может быть, и ты нормальный, Эл?

– Если я нормальный, то меня стоит отправить обратно в тюрьму?

Он понял, что тюрьма меня не пугает.

– О нет, мой мальчик. Ты не улавливаешь всех тонкостей системы. Если бы тебя признали нормальным, тогда тюрьма грозила бы тебе пожизненно. Но если ты станешь нормальным после больницы, это будет означать, что тебя излечили. И позволь мне дать тебе совет: держись подальше от других, старайся с ними не связываться. Они могут тебя опустошить – и ничего не дадут взамен.

Он поднялся и дружески похлопал меня по плечу.

– Увидимся завтра. В моем кабинете.

Прошу прощения, я забыл описать врача. Так со мной всегда: внешний вид людей для меня не играет особой роли. Чаще всего, глядя на них, я их не вижу, зато представляю их отношение к себе. У Лейтнера были ярко-голубые глаза и квадратные очки в черной оправе. С годами его глаза не утратили блеска. Лет ему, на вид, было около сорока. Он не волок на себе все страдания рода человеческого. Не занимался чужими проблемами, чтобы почувствовать себя лучше. Он казался объективно мыслящим оптимистом. Наверное, за пределами больницы вел нормальную жизнь. Любил спортивные машины, любил скорость, мчаться вдоль океана. Правда, не знаю, мог ли он позволить себе спортивную машину. Мне сложно сказать, что я почувствовал после нашей первой встречи. Обычно я ничего не чувствую. А иногда человек мне не нравится, потому что я инстинктивно чувствую угрозу. Многих я презирал, видя, насколько они уступают мне в интеллектуальном развитии. Доктор Лейтнер не желал мне зла.

Я пошел в библиотеку. Она не отличалась от остальных зданий: длинных, узких, высоких. Мне интересно, о чем думал архитектор, рисуя проект больницы. За две секунды я понял, что библиотекарь на своем месте давно и навсегда. Мне вдруг стало страшно от мысли, что психиатрия не точная наука и вылечить удается не всех. Я вообразил себя через пятьдесят лет – бледным, заросшим, истосковавшимся по свободе. Я отчаянно надеялся на то, что Лейтнер все-таки профессионал. Медбрат, который меня сопровождал, обратился к библиотекарю по фамилии, поприветствовал его, однако тот не ответил. Тот вынимал из коробок книги и складывал их в две стопки. Одну книгу никак не мог пристроить. Спросил у меня, что я хочу почитать, внимательно оглядел мою форму, понял, что я преступник, поправил очки и отправился в путешествие вдоль полок. Вернулся с экземпляром «Преступления и наказания» и положил книгу передо мной, словно хороший бакалейщик, отыскавший нужную приправу.

Почему люди пишут? Часто из глухого тщеславия. Люди гордятся своим горем и хотят разделить его с человечеством, потому что ноша слишком тяжела. Думаю, еще люди пишут, когда не находят поддержки у семьи: тогда семья, в какой-то степени, источник всех несчастий. А читатели дают иллюзию духовной близости в дышащем пространстве, а не в тесном кругу семьи. Иногда пишут с целью оставить о себе память. Но чем жизни писателей лучше жизней других? Порой книга от издателя сразу же попадает в объятия скуки, а то и на помойку. Я знаю, почему я пишу. Я просто хочу догнать поезд человечества.

Достоевский тот еще фрукт. Я лег на узкую кровать, которая мне не по размеру. И погрузился в Достоевского. Я осилил около двадцати страниц, прежде чем пришли дурные мысли. В смятении я провожу часы, не замечая времени. Иногда всё заканчивается сильнейшим оргазмом. Иногда я засыпаю, воображая удовольствия, которые мог бы ощутить.