Читать книгу: «Римская карусель. Первая книга цикла «Время орбинавтов»», страница 3

Через несколько дней Риккардо и Лоренцо сидели в «Погребке у Филиппо», обсуждая Безымянную. Оба прекрасно понимали, что о возрасте девушки лучше никому не рассказывать, чтобы не привлекать тех, за кем маячили тени пыточных застенков. С точки зрения обывателей и их духовных пастырей, только дьявол мог дать человеку способность прожить два столетия, да еще и не постареть при этом.

– Не понимаю, – задумчиво говорил Лоренцо. – Судя по твоему рассказу, Безымянная, проснувшись после двухсотлетнего сна, тут же начала двигаться и разговаривать. Но ведь ее члены должны были утратить всякую силу от такой продолжительной неподвижности! Почему этого не произошло?

– Может быть, – поразмышляв, предположил Риккардо, который до настоящего разговора вовсе об этом не задумывался, – дело в том, что она не спала непрерывно, а каждый месяц пробуждалась и немного двигалась? Или в том, что такова природа наложенного на нее заклятия?

– Все это хотелось бы понять получше, – заметил Лоренцо. – Интересно, если ей удастся вспомнить, кто она такая и как ее усыпили, сможем ли мы объяснить себе все, что кажется сейчас столь загадочным?

Потом беседа перешла на другую тему. Студент, уже догадавшийся о чувствах его друга к загадочной девушке, заверял его, что никогда не станет за ней ухаживать.

– Дружба для меня прежде всего! – объявил он, заедая чесноком дешевое вино. – Ты же знаешь меня, если я что-то обещаю, ничто не заставит меня нарушить слово. К тому же, в отличие от тебя, я отнюдь не вижу в ней красавицу. В моем вкусе более пышные формы. Впрочем, – спохватился Лоренцо, – это не имеет никакого значения. Главное – дружба!

Риккардо безмолвствовал. Его думы были заняты тем, как бы подступиться к Безымянной. Советоваться на эту тему с многоопытным студентом почему-то не хотелось.

– Кстати, у нее бывает одна ухмылочка, от которой у меня слипаются внутренности, – заявил вдруг изрядно захмелевший Лоренцо. – Ты не замечал? Этакая, знаешь ли, усмешка одним левым уголком рта. И в глазах искорка, совсем недобрая. В общем, хотя твоя Безымянная двигается как кошка, эта ее односторонняя улыбка подошла бы скорее змее.

– Разве змеи и кошки улыбаются? – спросил Риккардо, не зная, как еще выразить удивление, вызванное словами друга.

– Да, на картинах старинных мастеров, с коими Безымянная могла водить личное знакомство! – захохотал в ответ студент.

До этого разговора Риккардо не замечал никакой недоброй усмешки на лице у Безымянной. Ему казалось, что все в ней дышит миловидностью и приязнью. Но вскоре он понял, о чем говорил Лоренцо.

Это было несколько дней спустя, когда, воспользовавшись присутствием переводчика, Безымянная снова заговорила о необходимости ежедневных омовений тела. После того раза, когда ей позволили искупаться в бадье, ей приходилось довольствоваться протираниями влажным полотенцем и частой сменой одежды. Девушка считала, что этого недостаточно.

Она спрашивала, есть ли в городе общественные бани, признаваясь, что не помнит, откуда знает об их существовании. Ей отвечали, что после «черной смерти» все бани, по приказу церковных властей, были закрыты.

Тогда Безымянная снова стала настаивать на ежедневных домашних ваннах.

Риккардо, как ему ни хотелось во всем ей потакать, на это пойти не мог. Мысль о чуме вызывала в нем панику, от которой скручивался желудок и немела левая рука. С большой неохотой он согласился на то, чтобы Безымянная мылась в горячей воде один раз в две недели. Девушка, видя, что споры бесполезны, замолкла, и тут цирюльник и заметил эту улыбку. Она была очень быстрой, мимолетной, только появилась, тронув один уголок рта, и тут же исчезла. В глазах девушки действительно словно вспыхнул и погас непонятный огонек, лишенной всякой приветливости. Совсем не так улыбалась когда-то ненадолго пробудившаяся мраморная статуя маленькому мальчику, глазевшему на нее в немом восторге.

И Лоренцо, и Тереза поддержали решение Риккардо, и все же у него осталось неприятное чувство, что-то вроде вины перед девушкой, и чтобы как-то скрасить неловкость, он в тот же вечер преподнес ей в дар весьма изящную сеточку из золотистых нитей для удержания собранных на затылке волос.

Тереза, утомленная хлопотами по хозяйству, уже спала. Безымянная, в эти дни не раз видевшая на улицах Рима женщин с подобными сетками, легко поняла, как ее приспособить. Стоя перед зеркалом, она повертела головой, потряся выбившимися из под сетки кудряшками и несколько раз произнесла уже знакомое цирюльнику латинское «спасибо». Девушка коснулась его руки, а затем медленно двинулась в сторону своей спальни, не тяня Риккардо за собой, но и не разнимая их ладоней, от чего изящная ее рука вытянулась в полную длину. Молодой цирюльник пошел за девушкой, чтобы не размыкать этого легкого прикосновения.

Двигаясь таким образом, Безымянная привела Риккардо к своему ложу и задернула за ними завесу. Они долго, не торопясь, ласкали и раздевали друг друга, и не прекращали ласк и после того, как на них не осталось никакой одежды. Риккардо вдыхал запахи женского тела, удивляясь тому, что еще совсем недавно оно было столь же безжизненно, как статуя из холодного белого мрамора.

Однако в тот самый миг, когда окаменевший жезл должен был погрузиться в теплое влажное лоно, Безымянная решительно отстранилась, остановив движения мужского тела. Риккардо, решив, что его приглашают проявить настойчивость, снова потянулся к женщине всем телом, но та оттолкнула его. Не понимая, чего она хочет после всех этих ласк, он повторил попытку, и тогда Безымянная крепко стиснула рукой его запястье, не давая приблизиться к себе.

Ее узкая, красиво очерченная рука выглядела сейчас очень рельефно и больше походила на руку мальчика, наделенного весьма странной и необъяснимой силой. Эта сила оказалась неожиданностью и для ее обладательницы. С интересом смотрела девушка на собственную мертвую хватку, на толстые, побелевшие пальцы Риккардо, и губы ее снова тронула та «односторонняя» улыбка, о которой говорил Лоренцо. Риккардо почувствовал желание взять Безымянную с боем, сломив ее силу своей собственной, как берут неприятельскую крепость. Ему стоило немалого труда напомнить себе, что он собирался стать для девушки защитником и другом, а не насильником.

– Хорошо, мадонна, хорошо, – заговорил он, подавляя гнев. Он уже знал, что это слово – bene – звучит одинаково на обоих языках.

Безымянная отпустила его руку и тут же стала быстрыми движениями растирать ему запястье. Чувствительность, вместе с кровью, возвращалось в пальцы игольчатыми уколами.

Последовали новые ласки, но красный от стыда и разочарования Риккардо на них не ответил.

– Хорошо, – еще раз произнес он тихо, отстранился, взял свою одежду и покинул спальню, не зная, что же он только что испытал: унижение, удовольствие или муку.

 
                                           * * *
 

В те дни двое друзей и рыжая гостья часто совершали длинные прогулки по Вечному городу. Мужчины сажали девушку на мула, а сами шли рядом, хотя после той ночи в спальне Риккардо подозревал, что по силе и выносливости она нисколько им не уступает.

Безымянная по-прежнему не могла вспомнить, откуда ей знакомы те или иные здания, названия, возвышенности. Она о многом расспрашивала Лоренцо, и тот охотно отвечал ей. Риккардо же хранил угрюмое молчание, но отказаться от этих прогулок не мог.

Студент объяснил девушке, что в их стране способность не постареть за двести лет может вызвать подозрения в магии, за каковыми неизбежно последуют дыба и кнут, и поэтому ей не следует рассказывать о себе посторонним людям. Девушка, хоть и выглядела весьма удивленной, сказала, что все поняла, и пообещала соблюдать осторожность.

Однажды разговор зашел о семи холмах, на которых стоял Рим с самых древнейших времен. К ним относились не все холмы, входившие сегодня в черту города. Лоренцо стал показывать рукой в разных направлениях, произнося названия, и все они – Палатин, Капитолий, Эсквилин, Квиринал и так далее – звучали для нее знакомо.

В это мгновение троица с мулом подошла к небольшому фонтану, из которого горожане часто брали воду для домашних нужд. Увидев воду, девушка соскочила с мула и побежала к нему и в мгновение ока перелезла через края чаши фонтана. Друзья не успели понять, что происходит, как Безымянная уже мыла стройные ноги в пенящихся струях, задрав зеленую юбку выше колен. Лоренцо и Риккардо в ужасе бросились к ней.

– Госпожа, – забормотал Лоренцо тихим голосом, чтобы его не слышали зеваки, уже останавливающиеся поглазеть на необычное зрелище, – молю тебя, немедленно опусти платье! Здесь женщине лучше не показывать посторонним даже ступню, не говоря уже о бедрах!

– Я не могу ходить грязной, Лаврентий! – Возразила девушка, глядя на него потемневшими глазами. – Твой друг не дает мне возможности принимать ванны. Что ж, у себя дома он хозяин. Но это место Рихардусу не принадлежит, и он не может мне здесь приказывать!

Вокруг раздавались смешки. Риккардо чувствовал такую смесь растерянности и возмущения, что единственное, на что он был в этот момент способен, это схватить Безымянную, огреть ее как следует и утащить отсюда силой.

Впрочем, девушка уже покинула чашу фонтана, опираясь на предложенную студентом руку. То ли ее убедили нарисованные Лоренцо картины предстоящих ужасов, то ли она почувствовала опасность, глядя на собравшихся возле них людей. Смеялись далеко не все. Лица некоторых были искажены гримасами гнева и отвращения. Из толпы вышел высокий священник.

– Кто эта распутная девица? Как смеет она себя так вести?! – Сурово спросил он, вскинув крупную голову.

Как только Безымянная оказалась верхом на муле, Риккардо, багровый от раздирающих его чувств, резко дернул повод, вымещая досаду на животном. Мул, не привыкший к такому обращению, обиженно бросился вперед. Цирюльник и студент быстро заработали ногами, чтобы не отставать от него. При этом Лоренцо, охваченный животным страхом перед тем, что кто-нибудь приведет стражу порядка, все еще продолжал увещевать священника и некоторых других горожан, следовавших за ними, не отставая.

– Уверяю вас, благородные синьоры, эта юная дама вовсе не распутница. Просто она чужестранка, она из краев, где царят совсем другие обычаи! – повторял он, не замедляя хода.

– У них в обычае, чтобы юная женщина оголяла свою плоть на виду у посторонних мужчин? – громовым голосом вопрошал священник.

– Юную даму укусила оса, и она поспешила охладить место укуса, чтобы унять зуд, – паника придавала сил воображению студента.

– Откуда же родом эта чужестранка?

Лоренцо сказал первое, что пришло ему в голову:

– Она из далекой Московии. Вы же видите по ее внешности, что она северянка.

– Из Московии? Значит, она придерживается греческого обряда? – поинтересовался священник. Теперь лишь он один шел за ними. Остальным были неинтересны тонкости различий между разными исповеданиями христианства. Тем более, что идти, чтобы не отставать за двумя мужчинами и девушкой на муле, приходилось быстро.

– О нет, святой отец, теперь уже нет. Она приняла истинную, римскую веру. Просто еще не привыкла к нашим обычаям.

Наконец священник все же отстал от подозрительной тройки.

С полчаса они продолжали путь молча, не веря, что тень несчастья миновала.

– Мы были на волоске от страшной беды, – сказал Лоренцо по-итальянски.

– Почему ты назвал именно Московию? – мрачно спросил Риккардо, стараясь не смотреть на девушку, причинившую им столько переживаний.

– Случайно посмотрел в то мгновение в сторону Ватикана и вспомнил, что два года назад к папе Клименту приезжало посольство от московского великого князя. Посла звали Деметрий Эразмий⁷, и он, как и твоя гостья, великолепно владел латынью.

Словно почувствовав, что говорят о ней, Безымянная обратилась к Лоренцо и попросила объяснить, что именно так разъярило толпу, и что он говорил людям, которые шли за ними. Выслушав ответ, девушка заявила, что слово «Московия», в отличие от таких названий, как «Ватикан», звучит для нее совершенно незнакомо.

– Думаю, госпожа, – посоветовал Лоренцо, – если тебя будут спрашивать, откуда ты родом, до того, как ты вспомнишь свою настоящую родину, тебе лучше отвечать именно так, как я сказал тому священнику, то есть что ты из Московии. Про эту северную страну здесь почти ничего не знают, и вряд ли кто-то сможет тебя уличить.

– Bene, – ответила девушка, и тут ее тело обмякло, словно из него вынули внутренний стержень, и она стала безвольно сползать с мула. Друзья подхватили ее и усадили на траву. По счастью, дни стояли уже довольно теплые, и земля была сухой.

Безымянная, тяжело дыша, смотрела куда-то вдаль невидящим взором. Потом ее глаза сфокусировались на каком-то конкретном объекте.

– Я сейчас что-то вспомнила про себя, – прошептала она. – Не все, но и не очень мало. Из-за него, – девушка указала вперед рукой.

Там, на площади возле Латеранского дворца, стояла на высоком постаменте большая бронзовая статуя мужчины на коне. Всадник, расставив пальцы, указывал вперед правой рукой, и от этого движения его походный плащ собрался в красивые складки на груди. Борода и волосы курчавились, губы с опущенными вниз углами были крепко сжаты, а широко распахнутые глаза, слегка навыкате, смотрели в бесконечную даль невероятных прозрений человеческого разума.

– Что известно об этой статуе? – спросила девушка. Она оперлась на предложенную студентом руку и встала, не обращая никакого внимания на приставшие к ее платью травинки и пыль.

– Ты, вероятно, заметила, госпожа, – с готовностью пажа ответил Лоренцо, – как много в городе скульптур с отбитыми носами или пальцами. Когда-то христиане не умели, как сегодня, ценить искусство классической древности и уничтожали все, что оставалось от времен язычества. Но эта статуя полностью уцелела, ибо долгое время считалось, что она является памятником Константину, первому христианскому императору Рима.

– Не знаю, – молвила Безымянная, – кто такой Константин, о коем ты говоришь, но это не его статуя.

– О, ты действительно многое вспомнила! – вскричал Лоренцо. – Конечно, не его! Несколько десятилетий назад папский библиотекарь Бартоломео Платина сличил изображении древних монет с этой фигурой и доказал, что в действительности это статуя императора, бывшего языческим философом и правившего еще во втором столетии от рождества Христова. Его звали…

– Его звали, – перебила девушка, – Марк Аврелий Антонин⁸.

– Что она говорит? – спросил вдруг набычившийся Риккардо и впервые после происшествия у фонтана бросил на девушку взгляд исподлобья.

– Безымянная начинает вспоминать! Она узнала памятник! – Обратившись к юной женщине, Лоренцо перешел на латынь. – Что ты еще вспомнила, госпожа моя, кроме того, что знала эту статую?!

– Не только статую, – гордо выпрямившись, произнесла девушка голосом, в котором зазвучали властные нотки, – но и самого императора-стоика. И еще лучше, чем его, знала я его супругу, Аннию Галерию Фаустину.

Какое-то мимолетное движение облаков в далеких высотах освободило проход солнечным лучам, и те вдруг словно зажгли золотым сиянием локоны Безымянной. В ее облике была сейчас какая-то новая величественность, заставившая Риккардо снова спросить:

– Что она сейчас говорит?

Лоренцо не отвечал. Вид у него был такой, словно он только что увидел, как оживает камень или дерево.

Девушка тронула студента за щегольской рукав из тонкой парчи и добавила:

– Я знаю свое имя. Меня зовут Кассия Луцилла Младшая.

Студент, чувствуя, что его прошибает холодный пот, никаких умных слов не нашел и поэтому произнес те, что ему самому казались глупыми:

– Вероятно, госпожа, тебя звали «Младшей», поскольку твоя матушка или старшая сестра носила такое же имя?

«О нет, – подумала Кассия. – Мне еще предстоит навести порядок в своих воспоминаниях, но, насколько я помню, Старшей тоже была я».

Глава 1
1 в. н.э.

В век порчи нравов чрезмерно льстить

и совсем не льстить одинаково опасно.

Тацит

Дети покинули окруженный тонкими колоннами сад, миновали коридор, составленный из деревянных перегородок, и проникли в таблинум – комнату, где отец держал семейный архив, донесения от управителей городского дома и загородной виллы, а также некоторые личные вещи. Секст, нетерпеливо ринувшись к заветному сундуку, задел кресло, стоящее возле письменного стола, и замер на месте, словно неподвижность могла отменить нечаянно произведенный им шум. Никто не пришел, и мальчик, показав младшей сестре глазами, что все в порядке, вынул из складок своей голубой туники длинную отмычку.

Кассии показалось, что один из бюстов, сомкнув густые брови, неодобрительно изучает ее покрашенными гипсовыми зрачками. Это был мужчина с крупным носом и толстыми губами. Голова была слегка повернута влево, словно он только что взглянул на вошедшую девочку, отчего на складки шеи упал темный треугольник тени. Кассия опасливо обошла бюст.

– Что ты уставилась на Цицерона? Иди сюда! – громким шепотом позвал Секст. Он уже справился с крышкой охваченного металлическими пластинами сундука, отперев замок отмычкой, которую отец утром рассеянно оставил на столе в атрии⁹. Теперь мальчик тащил из сундука всадническую тогу отца. Белое полотно все не заканчивался, складки его ложились на пол, теряя прищепки, которыми держались сгибы.

Кассия подскочила, чтобы помочь Сексту, и схватила другой край полотна.

– Подними выше и держи на весу! – повторял Секст, барахтаясь в волнах тоги и запутываясь все больше. Сил шестилетней девочки было недостаточно, чтобы выполнить его пожелание, и по мере того, как одни части тоги освобождались из сундука, другие ложились на пол.

Наконец Сексту удалось освободиться, и теперь он, схватившись за край полотна, отходил назад, пока не уперся спиной в украшенную мозаикой стену. Тога натянулась.

– Какая огромная! – ахнула Кассия.

– Почти четыре двойных шага¹⁰! – с гордостью объявил Секст. – И в ширину больше человеческого роста. Поэтому отцу и нужна для облачения помощь одного или двух рабов. Моя намного меньше.

Когда в дом приходили важные гости, Секста одевали в его мальчишескую тогу. Но сейчас ему хотелось покрасоваться перед сестрой в одном из величественных одеяний отца.

– Слишком большая для нас. Как же мы справимся? – Кассия подозревала, что зря позволила Сексту уговорить себя. Она уже не в первый раз замечала, что, несмотря на четырехлетнюю разницу в возрасте, брат уступает ей в способности предвидеть последствия своих поступков. Было ясно, что вся эта затея ничего хорошего им не сулит.

Глядя на тяжелое полотно, частично натянутое, частично лежащее на полу, и на разбросанные прищепки, девочка понимала, что сложить тогу так же аккуратно, как она была уложена до вторжения, уже не удастся, и поэтому скрыть свой проступок они с братом не смогут.

– Давай, помоги мне обмотать ее вокруг меня! – Секста больше не радовала его выдумка, но признаться в этом он еще не был готов. – Сделаем все быстро, пока не вернулась Брисеида!

Старая рабыня, присматривавшая за детьми, взяла с них слово, что они никуда не будут отлучаться из сада, пока она пойдет в кухню, чтобы поесть. Она делала так каждый день, и дети всегда дожидались ее между колоннами перистиля – внутреннего дворика, где находился сад с фонтаном.

Сейчас Брисеида действительно могла уже вернуться и начать их искать, призвав на помощь и других рабов. Понимая это и зная, что разубедить брата не удастся, Кассия, чьи руки устали поддерживать край полотна, бросилась к Сексту и стала помогать ему заворачиваться в тогу. Несмотря на то, что задрапировать ее по всем правилам искусства дети не могли, даже тот ее небольшой кусок, что уже свисал с плеча мальчика, выглядел торжественно, красиво сочетаясь с голубой туникой.

Секст гордо выпрямился, пытаясь передвинуться поближе к полированному металлическому зеркалу, но ему не дали сделать это лежащие на полу части тоги.

Где-то в доме послышались голоса.

– Все! – заторопился Секст. – Кладем ее на место и убегаем.

Бросив облачение отца на землю, нескладно комкая, закрепляя где попало прищепками, толкаясь и мешая друг другу, дети сложили его. Кассия, стоя на стуле, запихивала тогу в сундук, пока Секст подталкивал тяжелое полотно снизу.

В саду, когда дети туда вернулись, Брисеиды еще не было. Тем не менее, Кассию не отпускал страх за содеянное. Если не отец, то Нестор – его личный слуга, чья лежанка стояла в небольшой каморке возле спальни старшего Секста Кассия, – непременно заметит следы вторжения и, конечно, поймет, кто рылся в вещах хозяина. Так она и сказала брату.

– Старый дурак Нестор ничего никогда не заметит, – заверил ее Секст. – А отец вообще не обращает внимания на всякие мелочи.

Несмотря на эти утешительные слова, Кассия чувствовала, что наказание за проступок непременно последует, и уже вечером убедилась в своей правоте.

Брисеида собиралась переодеть Кассию в теплую тунику для сна, когда со стороны прихожей вдруг послышались удары в дверь, после чего в атрии раздались грубые раздраженные голоса. Увидев испуг на лице няни, Кассия прижалась к ней. В маленькую спальню ворвался солдат в шлеме и в панцире. Ничего не объясняя Брисеиде, он вырвал у нее из рук девочку и, схватив ее подмышку, вынес в атрий. Там находилось несколько незнакомых людей – в форме городских когорт и в обычном платье. Родителей нигде не было видно. Кассия только успела заметить, как два дюжих солдата в шлемах увели в темноту упирающегося и вопящего от страха Секста.

Кассия отбивалась, кричала, просила не наказывать их, обещала никогда больше не трогать без разрешения вещи родителей. Ее рывком вывели на холодный вечерний воздух Эсквилина, один из солдат усадил перед собой на седло и натянул поводья. Кассия держалась изо всех сил, чтобы не плакать при посторонних людях, но не выдержала.

– Скажите маме и папе, что я так больше не буду! – просила она, размазывая рукой слезы, не обращая внимания на толчки седла.

Рядом скакали еще несколько солдат. Мимо проносились здания, выглядящвшие в этот час незнакомыми и пустыми. Никто девочке не отвечал, и она замолчала. По дороге она увидела на пустынной площади разбитую статую. Еще вчера, когда наставник Секста и Кассии, ученый грек Строфий водил детей гулять по паркам Эсквилинского холма, она стояла целой. Строфий говорил им, что это статуя очень важного человека, префекта претория по имени Сеян, и что в отсутствие цезаря, живущего в своей вилле на острове Капри и редко приезжающего в Рим, это самый главный человек. В городе статуй Сеяна было множество – они стояли на улицах, в общественных зданиях и в приемных залах частных домов.

Возле какого-то дома солдаты спешились и передали Кассию другим людям. Среди них тоже были вооруженные солдаты. Девочку охватил новый приступ страха и раскаянья, и она стала умолять, чтобы ее простили и отвезли обратно домой. Но, очевидно, провинность Кассии была слишком велика, потому что ее отвели вниз по мрачной лестнице и заперли в сыром и зловонном помещении, где не было ничего, кроме матраса на земляном полу. Где-то в углу с потолка капала вода.

За девочкой с грохотом захлопнулась дверь, в верхней части которой располагалось небольшое отверстие. Через это отверстие за ней наблюдал стражник, сидящий прямо на ступеньке.

Кассия стала бить в дверь, объясняя стражнику, что ни она, ни Секст больше никогда не нарушат родительских запретов. Вскоре она выдохлась и обреченно уселась на матрас, обхватив колени руками.

– Меня ни о чем просить не надо, – равнодушно произнес вдруг стражник, до этого хранивший непроницаемое молчание. – Я делаю то, что мне приказывают.

Страх Кассии не проходил, но шло время, и он становился привычнее, от чего порой даже казалось, что никакого страха и нет, а есть только холод, тоскливое подземелье, скучная безучастная физиономия стражника и непрекращающийся стук капель.

Пришел второй стражник, и они какое-то время сидели вместе, тихо переговариваясь о вещах, непонятных Кассии, но имевших непосредственное отношение к ее нынешнему положению. Будь она постарше, она бы узнала из разговора стражников, что Луций Элий Сеян, еще недавно внушавший страх любому сенатору или всаднику, лишен всех своих должностей и казнен в тот же день за то, что замышлял убить цезаря. За соучастие в заговоре арестована Ливилла, племянница самого Тиберия, причем донесла на нее ее собственная мать, Антония. Теперь по всей империи лишались свободы люди, подозреваемые в связях с Сеяном. Во многих случаях в тюрьму сажали и детей арестованных.

Второй стражник тяжело посмотрел на понурую Кассию, куда-то удалился, а затем вернулся с солдатским одеялом из грубого сукна и протолкнул его в каморку через отверстие в двери. Глухо прошелестев, одеяло упало рядом с Кассией.

– Укройся, – резко бросил страж.

– Когда вы отвезете меня домой? – спросила дрожащая Кассия, неумело закутываясь в одеяло. До сих пор ее всегда укрывали рабыни.

– Кстати, – тихо сказал стражник своему товарищу, не отвечая Кассии, – ее нельзя казнить, ведь она девственница. Это принесет Риму несчастье.

– Они, верно, не знают, как поступить с детьми, – заметил в ответ первый стражник, – поэтому и попрятали их по подвалам, вместо того, чтобы отвести в тюрьму. Но если все же решат придушить девочку, то, клянусь Геркулесом, ее сначала лишат девственности.

– Нет, на такое никто не пойдет! – передернулся его собеседник.

До сих пор Кассия прислушивалась к их разговору, потому что это было не так тягостно, как слушать непрекращающийся звук падающих капель, но теперь она совсем перестала понимать, о чем идет речь. Обретенная недавно невосприимчивость к страху вдруг исчезла, и ужас поглотил ее целиком – все ее крошечное, шестилетнее тело, и все ее незрелое, уже не сопротивляющееся сознание. Только теперь Кассия поняла, каким непереносимо суровым может быть наказание, которому взрослые подвергают детей.

Плач Кассии становился то тихим, приглушенным, то превращался в раздирающие все тело рыдания. Маленькая рука ее натыкалась на грязную землю возле матраса. Она закрыла глаза и зарылась в одеяло. Вскоре по воцарившемуся на каменной лестнице молчанию она поняла, что один из стражников ушел.

Если бы Кассия только могла вернуться к тому мгновению, когда Секст с победным видом показал ей «ненадолго присвоенную», как он выразился, отмычку от сундука с личными вещами отца. Кассия хваталась за это воспоминание, переделывая его снова и снова, как будто в силу придумываемых ею изменений все действительно могло сложиться иначе.

Кассия представляла себе, что твердо отказывается участвовать в проделке брата и угрожает рассказать родителям о том, что он без спроса взял отмычку. Ей теперь казалось, что есть две Кассии. Одна из них, нынешняя, наказанная, находилась в холодном подземелье, и время для нее словно застыло. Другая же Кассия, более ранняя, находилась в перистиле прекрасного родительского дома, где нет всего этого ужаса, где надо только быть послушной девочкой, и тогда с тобой не случится ничего дурного.

Это раздвоение было для нее новым, незнакомым опытом, но странным оно не казалось, ибо в ее возрасте почти любой опыт является новым и незнакомым. Та из двух Кассий, что была в родительском доме, набравшись твердости духа, отказалась участвовать в затее Секста и поссорилась с ним. Они так и не пошли в кабинет отца. Брат, обидевшись, назвал ее доносчицей.

Шаг за шагом проживала она снова эти часы, наслаждаясь чувством безопасности. После ссоры с Секстом Кассия отправилась в кухню, где обнаружила удивленную ее появлением старую няню и других рабов, и посидела там вместе с ними. Затем ходила вместе с Бисеидой в пекарню, в помещение для винного пресса, в кладовые и в амбар. Все это время ей было очень приятно чувствовать себя хорошей, послушной девочкой, которой ничего не угрожает.

Когда пришло время укладываться ко сну, Кассия не стала, вопреки своему обыкновению, спорить с няней. Она только спросила, не уложит ли ее спать мать, и Брисеида сказала, что родители придут поздно.

Каков же был ужас Кассии, когда в прихожей, а затем в атрии снова зазвучали громкие голоса, и в ее комнату опять, как и в первый раз, ворвался солдат в панцире и шлеме. Она хотела прекратить происходящий ужас и вообразить все по-другому, но у нее это почему-то не получалось. Солдат все равно хватал ее и выносил в атрий. И снова Кассия видела, как уводят брата, а родителей нигде нет. Она решила, что Секст все-таки осуществил свой замысел, пробрался в кабинет отца один, без сестры, и залез в запретный сундук, а теперь эти солдаты в шлемах думали, что и она в этом участвовала.

Ничего не рассказывая о брате, чтобы его не выдать – ей все же было обидно, что он назвал ее доносчицей, – Кассия отбивалась, просила выслушать ее, кричала, что она ничего плохого не сделала, но никто ее не слушал. Один из солдат подсадил ее рядом с собой на седло, затем он и другие солдаты скакали через пустынные площади с разбитыми статуями вчерашнего властителя, и Кассию опять привели в этот подвал. Она так и не сумела остановить поток своего воображения, пока в голове не произошло что-то вроде щелчка, и время ранней Кассии не соединилось со временем Кассии нынешней.

Теперь была только одна девочка – утомленная вторичным переживанием тягостных событий, обессиленная собственными рыданиями и страхами, но согревшаяся под колючим солдатским одеялом. На мгновение в расплывающихся мыслях Кассии мелькнула догадка о том, что ее нынешнее заключение никак не связано с давешним проступком в отцовском кабинете. Мелькнула и исчезла, когда девочка погрузилась в сон.

Утром Кассия вся пылала, нос был забит, дыхание давалось с трудом, сознание мутилось. Она ненадолго просыпалась и снова погружалась в беспокойный сон. В этом состоянии Кассия почти не замечала происходящих вокруг нее перемен. Ей было понятно только одно: ее снова привезли домой, вокруг – обычные предметы, привычные лица, хлопочущая Брисеида. Мрачное подземелье исчезло. Приходил врач, осматривал девочку, что-то говорил родителям. В одно из своих пробуждений Кассия увидела обеспокоенное лицо матери, и это было необычно, потому что мать нечасто баловала ее своим вниманием. Ей хотелось заверить мать, что она больше не будет делать то, что не положено, но говорить было трудно.

Через два дня Кассия уже чувствовала себя намного лучше. Жар прошел, речь не причиняла неудобств, но она все еще лежала в постели. Отец, обычно рассеянный, витающий в мыслях где-то далеко, во время одного из своих посещений вдруг протянул к ней руку. Кассия сжалась, боясь новой порции истязаний, но старший Секст Кассий погладил ее по голове. Заметив странное выражение на лице дочери, он озабоченно спросил: