Цитаты из книги «Волкодав», страница 22

Мария Семенова Волкодав Одинокая птица над полем кружит. Догоревшее солнце уходит с небес. Если шкура сера и клыки что ножи, Не чести меня волком, стремящимся в лес. Лопоухий щенок любит вкус молока, А не крови, бегущей из порванных жил. Если вздыблена шерсть, если страшен оскал, Расспроси-ка сначала меня, как я жил. Я в кромешной ночи, как в трясине, тонул, Забывая, каков над землёй небосвод. Там я собственной крови с избытком хлебнул — До чужой лишь потом докатился черёд. Я сидел на цепи и в капкан попадал, Но к ярму привыкать не хотел и не мог. И ошейника нет, чтобы я не сломал, И цепи, чтобы мой задержала рывок. Не бывает на свете тропы без конца И следов, что навеки ушли в темноту. И ещё не бывает, чтоб я стервеца

рант. – Когда говорят с истинными Богами, помешать не может ничто, – сказал жрец и отступил в сторону, освобождая место для поединка. Переспорить жреца, зло подумал Волкодав и повернулся к сопернику. Человек, способный согласиться на подставной бой, ни доверия, ни уважения ему не внушал. Но с ним по крайней мере можно поспорить на понятном языке, без зауми и словесных кудрей… Они приветствовали друг друга взмахом меча, потом сошлись, и народ загудел снова. Двухцветный был до того здоров и могуч, что жилистый, как ремень, Волкодав рядом с ним казался

что поделаешь, – продолжал старый слуга. – Жизнь жить пора, всему срок… Ну точно: просватал доченьку кнес!  – сейчас же сообразил Волкодав. Всё как положено. Когда ещё объявят народу, а верные слуги обо всём уже доподлинно сведали.

Обидеть может только друг. Обида — это когда тебя насмерть ранит тот, к кому ты успел привязаться.

Ты совершаешь поступок и думаешь, что все останется, как прежде? Ты ошибаешься...

Одинокая птица над полем кружит,

Догоревшее солнце уходит с небес.

Если шкура сера и клыки что ножи,

Не чести меня волком, стремящимся в лес.Лопоухий щенок любит вкус молока,

А не крови, бегущей из порванных жил.

Если вздыблена шерсть, если страшен оскал,

Расспроси-ка сначала меня, как я жил.Я в кромешной ночи, как в трясине, тонул,

Забывая, каков над землей небосвод.

Там я собственной крови с избытком хлебнул

До чужой лишь потом докатился черед.Я сидел на цепи и в капкан попадал,

Но к ярму привыкать не хотел и не мог.

И ошейника нет, чтобы я не сломал

И цепи, чтобы мой задержала прыжок.

Не бывает на свете тропы без конца

И следов, что навеки ушли в темноту.

И еще не бывает, чтоб я стервеца

Не настиг на тропе и не взял на лету.Я бояться отвык голубого клинка

И стрелы с тетивы за четыре шага.

Я боюсь одного – умереть до прыжка,

Не услышав, как лопнет хребет у врага.Вот бы где-нибудь в доме светил огонек,

Вот бы кто-нибудь ждал меня там, вдалеке…

Я бы спрятал клыки и улегся у ног.

Я б тихонько притронулся к детской щеке.Я бы верно служил, и хранил, и берег -

Просто так, за любовь – улыбнувшихся мне..

… Но не ждут, и по-прежнему путь одинок,

И охота завыть, вскинув морду к луне.

Если я тебя одолею — ты огорчишься. Если ты одолеешь — я огорчусь. Зачем?

Люди разных племён различаются внешне, но внутри устроены одинаково <...>

Заговорить с врагом – значит протянуть между ним и собой незримую, но очень прочную нить, которая делает невозможным убийство.

Тут кнесинка смутно поняла, почему до последнего силится ползти умирающее животное, хоть и повисла со всех сторон хищная стая, и уже рвут куски плоти из боков. Потому что остановиться и не противясь дать себя разорвать – это слишком страшно даже тогда, когда застилает глаза смерть.