Читать книгу: «Дохлый таксидермист», страница 4

Когда об этом рассказывал Ганс, мы смеялись.

Но когда оказалось, что мой исполнитель пять часов просидел в Главпочтамте, пытаясь опознать Петрова по фотографии Мамуляна, мне стало не до смеха. А разобрался наш незадачливый товарищ как раз в тот момент, когда за писателем пришли из милиции и повели его на телефонный разговор к Гансу.

Ну кто же знал…

– Что?! Что ростовская милиция догадается убедить теток на почте показать Петрова, когда тот придет за своими телеграммами, а твой идиот – нет?!

Мрачно опускаю глаза. Исполнитель не рискнул спрашивать и тем более совать сотрудницам Главпочтамта мзду, чтобы не привлекать внимание. Мы знали, что если наш уголовник опередит Ганса, милиция в первую очередь помчится на Главпочтамт выяснять, кто слал убитому телеграммы, и не было ли чего подозрительного.

Так что наш бедолага крутился у входа, сверял всех посетителей с газетной фотографией Рубена Мамуляна и заподозрил неладное, только когда Петрова уже волокли к телефонной будке – говорить с Гансом.

И он, кажется, чем-то выдал себя, потому что доблестная ростовская милиция решила проводить недобитого журналиста в аэропорт.

– Идиоты! Кретины! – разоряется мое дорогое начальство. – Лови его теперь по всему Ташкенту!..

Про Ташкент я знаю от Ганса. Сколько-сколько там сейчас населения?.. Ладно, хоть фруктов поем.

Начальство тем временем перестает орать и начинает говорить конструктивно:

– Слушай сюда и не таращи глаза. «Цензура» писатель не доверяет твоему фрицу, но его все равно надо убрать.

– Ганса или Петрова?! – уточняю я в легком ужасе от открывающихся перспектив.

– Петрова, – выдает начальник после некоторых раздумий. – Фрица рано, он еще нужен. А писатель мешает. Напомни, зачем он собрался в Ташкент?

Рассказываю, что слышал у нас в отделении. Спасибо, как говорится, что у Ганса проходной кабинет. Ну как, кабинет – прихожая перед лабораторией. Но удобно.

– В Ташкент собираются Илья Ильф и его друг Иван Приблудный. Там какая-то история с братьями, и Ильф хочет, чтобы Петров тоже прилетел. Ну, раз уж тот так удачно умер.

– «Удачно»?! – вспыхивает невоздержанное руководство, и следующие пять минут я выслушиваю длинный и нецензурный список претензий ко мне, Евгению Петрову, которому не сидится в Ростове, Илье Ильфу, которому приспичило затащить в Ташкент соавтора, Гансу Гроссу, который всем мешает, моему бедолаге-исполнителю и всему составу ростовской милиции.

Ругаться бесполезно, так что я отделываюсь коротким и нервным:

– Виноват. Согласен. Конечно, вы правы.

– То-то же, – остывает наконец начальник. – Ладно, с Ташкентом мы разберемся. Не забивай голову, у меня там есть… люди. Будут. Давай, заканчивай с чучелом, жди новых указаний и присматривай за «цензура» фрицем.

Торжественно обещаю следить за Гансом, пока начальство шумно проклинает тот день, в который светило немецкой криминалистики додумалось переехать в Москву. Не знаю точно, что это был за день, со мной Ганс об этом ни разу не откровенничал, но об реальность его тогда шарахнуло знатно – до сих пор отходит.

После бурного монолога начальство решает проститься. Руку не подает – брезгует. Зря, я вообще-то в перчатках работаю. Прощаюсь, стараясь не демонстрировать радость. Мне одному как-то комфортнее работается. Терпеть не могу, когда кто-то за мной наблюдает.

Закрываю дверь, задвигаю щеколду, открываю холодильник. Работать нужно быстрее, труп скоро завоняется, но я, как всегда, застываю и пару секунд борюсь с пиететом. Три дня, и никак не привыкну, неловко и поздороваться тянет. Вроде нельзя без этого, неуважительно. Меня, конечно, никто не видит, но все же…

– Добрый вечер, Владимир Ильич.

***

06.07.1942

Ташкент. Старый город

Анвар Хашимов

Анвар был очень, очень зол. Хорошее дело – Бродяжка чуть не потерялся! Досталось и самому Бродяжке, и Дядьке Тохиру, который приволок его с базару. Теперь они пристыжено молчали, изрядно напоминая дворовую шавку Моську после очередного художества. Бродяжка еще и трясся от ужаса, совсем как Моська. Хорошо, лужу под себя не напрудил.

Три дня назад, когда Анвар впервые заприметил Бродяжку, тот выглядел совсем диким. Лохматый, ободранный и заросший густой рыжей бородищей, он походил на постаревшего и оголодавшего Карабаса-Барабаса. Анвар отогнал его от арыка Анхор (надо же, пить из арыка!), притащил к себе домой и накормил пловом. Бестолковый Бродяжка врал, что не голоден, пока доведенный до ручки дядька Тохир не обложил его трехэтажным узбекским матом. Тогда найденыш торжественно пообещал, что отработает все до последней крошки, и принялся жадно есть.

О себе Бродяжка рассказывал много, но как-то бестолково. Звали его, вроде как, Михаил, что очень ему не шло. Еще там была какая-то длинная еврейская фамилия, но Анвар ее не запомнил. В свои сорок шесть Бродяжка не обладал никакой толковой профессией – он гордо звался художником, но в последние годы картин не писал и зарабатывал фотографиями. Анвар долго не мог понять, как можно зваться художником и не писать картин, и в конце концов просто махнул рукой.

Зимой сорок первого Бродяжка эвакуировался в Ташкент, но впрок это не пошло – эвакуантам жилось не сладко. Четыре месяца он спал в сыром цементном подвале, потом заболел, и друзья-художники выхлопотали ему место в Ташкентской больнице.

Неделю страдалец валялся на раскладушке посреди коридора (больница была переполнена), и все было как в тумане – пока он не начал идти на поправку, и мерзкие эскулапы не засунули его в старый корпус.

Бродяжка так живописно описывал ужасное деревянное здание с нарами вместо кроватей, что Анвар с трудом опознал в «старом корпусе» Ташкентский Распределительный Центр. Бродяжке там не понравилось, и он убежал. Но оказалось, что пока он валялся в больнице, товарищи из Союза Художников вернулись в Москву – он не нашел в Ташкенте ни одного знакомого лица. Приставать к новым коллегам он постеснялся, суровая незнакомая кастелянша не пустила его в подвал, и пришлось ночевать на улице. Но ничего, он еще им покажет!..

Анвар запретил Бродяжке показывать кому-то чего бы то ни было, и поселил его у себя. Спустя пару дней тот, кажется, оклемался, и Анвар с дядькой Тохиром уже подумывали рассказать ему, что случилось, но тут Бродяжку ни с того, ни с сего понесло на базар.

– Чего поперлись, рассказывай, – буркнул Анвар.

Бродяжка не мог рассказать ничего внятного – его до сих пор трясло, а взгляд был диким, как будто ему снова мозги отшибло – поэтому Анвар спрашивал с Тохира.

– За красками пошли, чтоб их к такой-то матери, – сказал дядька. – Нормально гуляли, то-се, базар, чтоб его. Я вижу, сосед Тимур торгует, ну остановился, приценился, смотрю одним глазом за этим ослом, – коренастый дядька Тохир встал на цыпочки, чтобы двинуть Бродяжку по шее, – а он себе чешет по базару. Раз, стал столбом, стоит, потом ка-ак завопит «Упырь! Вурдалак!» и бежать через весь базар! Насилу догнал ушлепка! Балбес! – дядька Тохир прибавил пару словечек покрепче. – Теперь вот молчит.

– Ох, горе, – вздохнул Анвар. – Давай, дядь Тохир, тащи самогон. А ты, как тебя там, – он снова забыл имя Бродяжки. – Иди под навес, голову напечет.

Бродяжка проводил Тохира испуганным взглядом и потер шею.

– Ты это, кончай, – сказал ему Анвар. – По самогону и все пройдет.

После стопки отменного самогона Бродяжка перестал трястись и даже разъяснил дядьке Тохиру значения слов «вурдалак» и «упырь». На второй стопке он уже был готовенький, лез обниматься и обещал посвятить Анвару с Тохиром свою новую картину. Анвар посмотрел на его тарелку и строго сказал закусывать.

Между первой и второй стопкой у них была бутылка вина прошлогоднего урожая, которая очень понравилась Бродяжке – он весь зарумянился, даже лысина покраснела.

– Теперь рассказывай, – приказал Анвар. – Художник «цензура», за красками он пошел. И ты тоже, дядя Тохир, одно слово – балбесы. Кого видел-то?..

Глаза Бродяжки вновь затуманились, и дядька Тохир профилактически двинул его по шее. Бродяжка дернулся и моргнул, приходя в себя.

– Ну что, горе, – Анвар ждал ответа.

– Призрака, – пробормотал Бродяжка. – Я видел призрака.

Глава 5

06.07.1942

Ташкент, Набережная арыка Анхор

Я. П. Овчаренко (И. Приблудный )

Ивану Приблудному в Ташкенте не понравилось. Город был не очень большой, но какой-то неприятный: серо-зеленый, жаркий и грустный. По окраинам торчали мелкие глинобитные домишки и росли какие-то чахлые деревца и кусты, от дорог несло пылью, арыки сплошь пересохли, а если и нет, то воняли болотом.

В центре города еще и понатыкали всевозможных заводов и клубных зданий союзной стилистики, и проклятый Ильф, который, собственно, и притащил Приблудного в эту дыру, фотографировал их буквально через одно. Какую такую прелесть он пытался запечатлеть, Приблудному было неведомо.

Учитель сказал бы, что Ильф таким образом успокаивает себе нервы. Ванька долгое время сомневался, что там в принципе есть что успокаивать, но Учитель, опять же, настаивал на том, что тот более чувствительный, чем кажется.

– Ненавижу Среднюю Азию, – страдальчески вздохнул Приблудный, наблюдая, как его невыносимый приятель фотографирует живописные колонны Дворца культуры кожевников и украшающие оные скульптуры. Или обувщиков – они так и не поняли, к какой фабрике относится здание этого монументального клуба: к кожевенной или к обувной.

Ильф ехидно прищурился сквозь пенсне:

– Ну же, Ванюша, не надо ныть. Мы должны запечатлеть культуру кожевников в ее первозданном виде. Так… а теперь отойдите, а то попадете в кадр. С таким выражением лица, – безжалостно разъяснил он в ответ на немой вопрос поэта, – вам не стоит туда попадать.

Приблудный закатил глаза – приятель был совершенно невыносим. Впрочем, потом он все же решил воспользоваться советом и отошел в тень забора. По предварительным подсчетам, Ильф должен был провозиться над фотографией не меньше пяти минут, и крестьянский поэт решил провести это время с пользой.

Порывшись в сумке, он вытащил недописанное письмо и задумчиво покусал карандаш.

«Дорогой Учитель! Это абсолютно невыносимо…»

В предыдущие три вынужденные остановки («Ваня, вы только посмотрите, какая это красота! Нет, нет, левее, вы смотрите совсем не туда.») Приблудный успел написать Учителю, как они летели, как осмотрели распределительный центр в поисках беглого братца (результат, конечно, был нулевым), и направились в морг, где Ильф, не удовлетворившийся заверениями об отсутствии рыжих и лысых евреев, пристально разглядывал каждый труп. Приблудный терпеливо ждал снаружи – от вида покойников его подташнивало.

Ильф тоже был не в восторге от трупов, он вышел весь бледно-зеленый, но его хотя бы вдохновляло отсутствие тела брата. А у Приблудного от этого всего глаз дергался.

После морга они провели набег на телеграф, где Ильф оставил записку в отделении «до востребования», а Ваня послал Учителю короткую телеграмму.

Потом неугомонный журналист потащил Ваню проверять подвалы общежития Союза Художников, и они полчаса ждали коменданта, а потом еще два часа рыскали там, как волки. Ваня не совсем понимал, для чего они вообще полезли в эти подвалы. Ильф туманно ссылался на своего соавтора, Женю Петрова, и Приблудный с ужасом думал, чего этот тип мог еще насоветовать.

«Дорогой Учитель, это абсолютно невыносимо! Я держусь только ради тебя. На рынке мы видели…», – Приблудный снова куснул карандаш и украдкой взглянул на приятеля-журналиста. Тот возился со своим фотоаппаратом и не обращал на Ваньку никакого внимания.

«… пропавшего брата. Я сразу его заметил. »

Приблудный принялся торопливо описывать, как он приметил среди ташкентцев некоего подозрительного мужчину: рыжего, лысоватого и явно одетого с чужого плеча».

«Это был Миша – все описания совпадали в точности. Ильф очень обрадовался…»

Да, он был очень счастлив, и протянул руки, чтобы обнять брата; но тут глаза Михаила Файнзильберга изумленно расширились, он прошептал «Упырь!», столкнул Ильфа на тротуар и с дикими воплями умчался в сторону частного сектора.

«Мы с Ильфом смеялись так, что едва не свалились в арык».

Приблудный перечитал последнюю строчку, посмотрел на спокойное и сосредоточенное лицо своего приятеля, вспомнил, что Учитель просил писать с фотографической точностью и исправил «мы» на «я».

Ильф не смеялся. Он смотрел на брата остановившимся взглядом, как в «Ревизоре», и это тоже…

«…выглядело ужасно смешно, Учитель. Но Ильф, похоже, обиделся».

Ну, в смысле, первый час, когда они расспрашивали торговцев на рынке, он ходил какой-то пришибленный, и даже попытался завести разговор на тему «что делать, если у тебя не брат, а свинья». Приблудный не смог поддержать беседу, потому что начал дико хохотать.

Но Ильф, очевидно, считал, что брат должен был обнимать его, рыдая от счастья. Его взгляд стал холодным и острым; оставшиеся пол дня журналист держался отстраненно, и чуть что принимался ехидничать.

Ваня не считал это трагедией. В конце концов, в Москве Ильф тоже был холоден и не пускал «дальше прихожей», это в Ташкенте он с чего-то расчувствовался.

– Пойдемте, Ванюша, – Ильф аккуратно убрал фотоаппарат в чехол. – Впрочем, если вам нужно время… – журналист, очевидно, решил, что Ваня опять сочиняет стихи.

Приблудный торопливо завернул карандаш в письмо и сунул получившуюся конструкцию в нагрудный карман рубашки:

– Напомните, куда мы идем.

– На почту, – любезно сообщил Ильф. – Петров, наверно, уже долетел.

Приблудный схватился за голову: ему ужасно не хотелось возвращаться на почту. Ему хотелось есть, пить, спать и в тень. Но Ильф был неумолим. Он считал совершенно необходимым проверить, не появлялся ли там его свежепогибший соавтор, Евгений Петров, и останавливать его было бесполезно.

«Ну и ладно», – подумал Приблудный, сдаваясь. – «Заодно напишу Учителю».

Пока Ильф рыскал по почте и третировал всех работников, Ванька спокойно превратил свое письмо в телеграмму, и, легко расставшись с кругленькой суммой (на чем он точно не собирался экономить, так это на весточках для Учителя), отослал ее в Москву. Телеграмма шла «молнией», и Учитель должен был получить ее спустя пару часов.

– Теперь, Ванюша, – обрадовал его Ильф, – нам нужно вернуться к Союзу Художников.

– Зачем? – скептически вопросил Приблудный.

Ему совершенно не улыбалось весь день бродить между почтой, Союзом Художников, моргом, распределительным центром и рынком – а именно в этом, похоже, заключался тайный план Ильфа.

– Выше нос, Ваня, – приятель выглядел подозрительно довольным. – Нам нужно найти Петрова, он будет ждать там. Заодно попробуем раздобыть еду в столовой Союза Художников.

Ильф знал, чем мотивировать друга. Приблудный закатил глаза, но волшебное слово «столовая» звучало весьма завлекающе – пусть он и подозревал, что им ничего не дадут без карточек.

Бурчащий желудок подгонял уставшие ноги, и они долетели до огромного, торжественного здания Союза Художников с рекордной скоростью. Теперь Ванюшу не пугали ни пыль, ни жара – его манила перспектива сытного ужина.

– Куда дальше? Где здесь еда? – жадно спросил он не то у Ильфа, не то у высокого здания в «советском ампире». И застыл в ужасе: приятель полез за фотоаппаратом. – О нет! Только не это, зачем вы снова это фотографируете?! У вас что, бесконечная пленка?! Фотографируйте что-то другое!

Но Ильф твердо вознамерился снова запечатлеть монументальные колонны здания Союза Художников.

– Солнце падает по-другому, Ванюша, – сообщил он в ответ на справедливые претензии.

– Да-да, конечно, – буркнул Приблудный.

Ему ужасно хотелось оставить Ильфа с его фотоаппаратом и заняться своими делами. Да, у него тоже были дела – они касались важных поручений Учителя. Правда, он запланировал все на завтра, но терпеть Ильфа становилось все сложнее, и он уже начал думать о том, как бы откланяться. Но сначала он, конечно, собирался поесть.

Отвернувшись от Ильфа, Приблудный принялся разглядывать здания в поисках столовой.

Вскоре он обнаружил соответствующую табличку со стрелочкой, а потом нашел и дверь. Скромная вывеска сбоку гласила, что на пять часов намечаются какие-то литературные чтения (у ташкенского Союза Писателей, видимо, не было своего здания), и люди уже начали подтягиваться ко входу.

Народ был разный: и в штатском, и в гимнастерках. Приблудный не представлял, откуда в Ташкенте могло собраться столько военных, если линия фронта не успела дойти до Узбекистана. Впрочем, вояки могли быть и местными – Учитель не раз говорил, что Министерство безопасности постоянно увеличивает свой контингент за счет погибших фронтовиков.

Впрочем, Приблудного это не волновало. Еще бы грозное министерство додумалось до формы другого цвета, чтобы не путать местных с фронтовиками…

– Постой-ка! Саша! – завопил Приблудный, выхватывая из редкой толпы широкоплечего мужика крестьянского вида. – Ширяевец!

– Ваня, я ждал тебя завтра! Ты что, балбес, перепутал даты?.. – Ширяевец, огромный, широкоплечий и добрый, сгреб Ваню в объятия и кивнул подошедшему Ильфу.– А вы Илья Ильф? Очень приятно!

– Взаимно.

– Тебе нужно честно? – хохотнул Ваня, выпутываясь из медвежьих объятий товарища-поэта. Да, Ширяевец тоже был поэтом, причем не из худших, из круга Есенина.– Да, перепутал! Потом решил, пусть так и будет! Переночую где-нибудь и к тебе!

Ширяевец хлопнул его по спине, да так, что коренастого Приблудного едва не развернуло.

– Я не желаю об этом слышать! Ты будешь ночевать у меня. Только проблема, у меня в комнатах Клюев.

Приблудный скорчил козью морду – ночевать с Клюевым! Нет уж, увольте! Он открыл рот, чтобы высказать Ширяевцу все, что думает о его «гениальном плане», но тот понял все по одному выражению лица:

– Тогда я положу тебя в сарае. И нет, не спорь, я знаю, как ты ищешь ночлег, – Сашка поправил картуз, не скрывающий, а подчеркивающий стрижку «под горшок», и повернулся к спокойно разглядывающему его Ильфу. – А вы? Я вас приглашаю!

– В сарай? – чуть усмехнулся журналист.

Приблудный не удержался и закатил глаза.

Ильф тем временем сообщил, что его абсолютно устраивают сараи, так что он с радостью воспользуется приглашением, но перед этим ему хотелось бы найти одного товарища.

– Где-то там, – он кивнул на колонны.

– Ах, точно, чего мы стоим! Скоро начнется, – спохватился Ширяевец. – Пойдемте, друзья, пойдемте! Я собираюсь читать «Мужикослов».

Левую руку он закинул на шею Приблудному, правая дернулась было к Ильфу, но ткнулась в невидимую стену и вернулась к хозяину.

– По памяти, что ли? – завистливо вздохнул Приблудный. – Не вижу у тебя записей.

– Какие записи, он же короткий!.. – хохотнул Сашка.

– Из вашего творчества, Александр Васильевич, – озвучил свое никому не нужное мнение Ильф, – мне больше нравится «Бурлак», «Стенька Разин», «Молодецкий курган»…Ты жила в скиту замшелом, все молилась, ладан жгла…

– Спасибо, не думал, что вы знаете, – засмущался Сашка.– Осторожно, тут сразу ступенька, под дверью. – Ширяевец придержал тяжелую дверь, – А вы не пишите стихов? Нет?

– Не пишу.

– Ох, зараза, – чертыхнулся Приблудный, не рассчитав высоту спуска. Оба товарища были выше его минимум на голову, и он невольно подстраивал под них шаг. – Он, скорее, напишет про идиотов, которые не умеют строить, и делают ступеньки… везде.

– Непременно, Ванюша, – бросил Ильф, отвернувшись.

Приблудный попробовал проследить за его взглядом, но смотреть было не на что – широкий холл в зеленовато-пятнистой мраморной плитке, две лестницы наверх, пяток тощих советских колонн, подпирающих потолок, да старенькое расстроенное пианино в углу. Фронтовик в пыльной гимнастерке играл какой-то веселый вальс, а пара десятков людей, ожидающих, пока откроются верхние двери и их запустят в основной зал, слонялись по холлу и развлекались бесцельными разговорами.

Ильф коротко кивнул Приблудному и скользнул в эту толпу. В песочного цвета рубашке он прекрасно сливался с серо-зелено-коричневой толпой.

– А ты не хочешь почитать что-нибудь, Ваня? Народу много, но наше, крестьянское направление представлено только мною и Клюевым. Попросим его ужаться, – предложил Ширяевец, придержав Ваньку за локоть.

– Забудь, – скривился Ванька, его не вдохновляли перспективы общаться с товарищем Клюевым.

Ильф тем временем крутился возле пианино. Что он хотел, неизвестно, но музыка вскоре пропала.

Приблудный тем временем обратился к Ширяевцу, чтобы прояснить всю ситуацию насчет Клюева, а когда повернулся обратно, Ильф уже цеплялся за пианиста, обнимая его.

***

06.07.1942

Ташкент, ДК Союза Художников

И.А. Файнзильберг (Ильф)

Вы играете что-то из Чайковского, Женя, и я не хочу отвлекать вас. Старое пианино расстроено, а вы не всегда поспеваете за тактом – видимо, давно не играли. Иногда вы смотрите на клавиши с легким раздражением. Этот взгляд я хорошо помню – пусть у вас и добавилось морщин вокруг глаз.

Я боюсь помешать вам и не подхожу близко. На вас можно и со стороны посмотреть. Вы похудели в полтора раза, у вас седина в волосах, и пыльная зеленая гимнастерка вам не идет. Мне очень хочется достать фотокарточку и сравнить.

Мне кажется, вам понравится эта карточка. Вы там в гробу.

Вот вы закончили играть и прикрыли крышку на пианино. Я же могу подойти к вам? Могу? Вы же не убежите от меня с воплями? Не очень хочется рисковать – лови вас потом по Ташкенту. А то у меня сегодня уже была встреча с одним слабонервным.

Я тихо окликаю вас, когда вы встаете:

– Женя? Это же вы?..

Звучит идиотски. Но вы, конечно, не реагируете. Забыл, что вы плохо слышите этим ухом. Точнее, я помнил про ухо, но совершенно забыл, на какой оно стороне. Не угадал, надо же.

– Женя!

Вот, теперь вы услышали, повернулись, смотрите. В глазах изумление и растерянность. Вы не хотите протянуть мне руку? Черт возьми, Женя, вы же уже присылали мне телеграммы, ну чего вы боитесь?!

Я понимаю, чего. Мне самому немного страшно – но сейчас мы боимся разного. Когда-нибудь вы тоже с этим столкнетесь.

Кажется, нужно что-то сказать. Утром я сказал брату нечто вроде «Миша, как же я рад тебя видеть», и это привело к печальному результату. И больше я не хочу рисковать. Мало ли как вы на это отреагируете.

– Как вы долетели?

– Все в порядке. Ильюша, – вижу, что вы взяли себя в руки и говорите спокойно. Я успел забыть, как звучит ваш голос, и что когда вы называете меня по имени, вы делаете некую паузу между «л» и «ю». Этакий воображаемый мягкий знак.– Если вы имеете в виду волосы, то эти седые пятна там уже были.

Отлично, вы шутите. Я чувствую некоторое облегчение из-за того, что вы не боитесь меня. А то мало ли, покойник ожил. Восстал из гроба упырь.

Мне, наверно, нужно перестать думать о бестолковом брате и сосредоточиться на чем-то другом.

Как вы спокойны, Женя. Не убегаете, не кричите, как Миша. Это же хорошо, правда? Что вы так замечательно держитесь, когда видите мертвых друзей. Сколько я вас помню, вы всегда были ужасно эмоциональны, а теперь – посмотрите! – спокойны.

Или вам все равно.

Нет, это ерунда, конечно, ерунда. Тогда вы бы в Ташкент не летели – сидели бы в Ростове, или в Москве, или в Одессе с родителями. Вы держитесь просто отлично – вот, вы пожали мне руку, и у вас даже не дрожат пальцы. А когда вы в прошлый раз это делали, то дрожали. Только это пять лет назад было, и я умер через пару часов.

Как же давно это было.

– Честно говоря, – говорите вы чуть смущенно, – я не совсем понимаю, что нужно делать в такой ситуации. Пожалуйста, извините, если я буду вести себя идиотски. Я не нарочно.

– Ну что вы, Женя. Все хорошо. Может, я обниму вас? В последнее время я… скажем так, предпочитаю лишний раз уточнить. Мало ли.

Вы не слушаете, только протягиваете руки, обнимая меня. И вам некомфортно – я вижу, вы ждете возможности отстраниться. Не прикасаться.

Но я не могу.

Не сейчас, Женя.

Пожалуйста.

Я, кажется, цепляюсь за вас и не могу отпустить. Пожалуйста, Женя, позвольте мне обнимать вас еще секунду. Мне нужно совсем немного времени. Только почувствовать, что вы рядом. Поверить, что я нужен кому-то.

Потому, что я, кажется, не могу больше.

Вы тоже не можете, Женя – но я понимаю это только тогда, когда вы срываетесь, цепляетесь за меня и плачете, тихо и горько.

Вы прижимаетесь головой к моему плечу, я обещаю вам, что все будет в порядке – и вы позволяете себе расслабиться и получить облегчение в слезах. И тихо, почти бессвязно рассказать мне о том, как плохо и больно вам было там, и как вы скучали, и как едва выносили пять лет одиночества, и войну…

Наверно, потом вам будет неловко – но я не могу вас остановить.

Не хочу.

Кажется, мне это тоже необходимо. Настолько, что мои глаза тоже заволакивает туманом, и ком стоит в горле, когда я – наконец-то – разрешаю себе поверить, что могу быть все еще нужен тем, кто знал и любил меня в прошлой жизни. Моей семье.

И что я все же дождался вас, Женя – а, значит, дождусь и жену, и дочку, и братьев. Они не отвернутся от меня, не забудут. Они все будут рядом. Нужно только дождаться.

Вы постепенно приходите в себя: отпускаете меня, вытираете глаза рукавом, говорите какую-то ерунду о том, что вам ужасно неловко.

Не нужно, Женя. Все хорошо, и я, даже, кажется, счастлив.

Знать, что вы плачете обо мне.