Читать книгу: «Луна. Рассказанная вкратце», страница 2
Препарирующий
…прикладываю пальцы к тощему горлу.
Обреченно говорю:
– Готов.
Доктор Мор делает мне отчаянные знаки, сколько раз те говорил, идиотище, когда умирает кто-то, надо сделать скорбную мину и сказать – мне очень жаль.
Говорю, как надо:
– Мне очень жаль.
А вот этого я не ожидал, а вот тут я уже не знаю, что делать, когда жена покойного падает на пол, заламывает руки, пла… нет, это не плач, кри… нет, это не крик, какой-то звериный рев… Начинаю суетиться вокруг женщины, подсовываю нюхательные соли, стакан с водой…
За суетой чуть не забываю главное. То, за чем пришел сюда.
Обора… нет, не оборачиваюсь, смотрю на эскулапа краем глаза, слушаю краем уха.
Он наклоняется над умершим, ждет.
Я тоже жду. Каждая секунда разворачивается в тысячу лет, уже понимаю, что на этот раз не получи… а нет, получилось, вот что-то поднимается над телом умершего, что-то эфирное, легкое, невидимое, неосязаемое, я даже не понимаю, как я его чувствую…
Мой наставник открывает флягу – что-то эфирное пытается вырваться, не может, обреченно проваливается в сосуд.
Доктор Мор закрывает крышку.
Всё.
Никого и ничего, только ветер теребит занавеску.
Укладываю дамочку в кресло, слушаю какие-то инструкции моего наставника, тело на носилки кладем, лицо платком закрываем – слушаю и не слышу, всё внимание приковано к тому, что там, во фляге…
Часы на городской ратуше отбивают полночь гулкими ударами.
Таймбург засыпает, только слышен скрип последней повозки, да шорох крыльев летучей мыши…
Он исчезает за дверью.
Он.
Мой наставник.
Щелкает дверной замок.
Мне кажется, он стоит за дверью. Даже когда я поворачиваю в замке ключ, мне кажется, мой наставник стоит за дверью, выжидает, ведь он обнаружил пропажу ключа, не мог не обнаружить, когда я брал ключ на три часа, на проклятые три часа, снимал дубликат…
Нет.
Никого нет.
Спускаюсь по лестнице, узкой, темной, уводящей в бесконечность, к центру земли, и дальше. Предательски осыпаются мелкие камушки, мне кажется, что наставник уже услышал меня, тысячу раз услышал…
Нет.
Вот он стоит спиной ко мне, дрожащими руками раскрывает флягу – что-то вырывается из горлышка, что-то пытается сбежать, не может – замирает, пронзенное иглой, одной, двумя, тремя, распятое на столе…
Меня передергивает.
Я понимаю, что он собирается делать.
Рука сама тянется к массивному молотку, отчаянно прикидываю, как размахнуться, ударить по макушке, вырубить, связать…
Нет.
Я получил приказ – не трогать.
Не вмешиваться.
И еще много всяких не.
Хочу ускользнуть – тихо, незаметно, шепотом, не успеваю – он оборачивается, смотрит на меня.
В упор.
Мертвая тишина, слышно, как потрескивает пламя свечи.
Мой наставник (ха-ха, наставник) снова наклоняется над столом.
Поднимаюсь по лестнице.
Выскальзываю за дверь.
…уже выйдя на улицу, вспоминаю, что не закрыл дверь в подвал, отчаянно думаю, вернуться или нет, наконец, возвращаюсь, едва не сталкиваюсь с доктором, который выходит из подвала.
Меня прошибает холодный пот.
Доктор Мор берет что-то в ящике с инструментами, возвращается в подвал, ага, не заметил, не заметил, думал, сам забыл дверь закрыть… или заметил, но не подал вида.
Спускаюсь с крыльца.
Снимаю амулет, – свет луны бросается на моё тело, моя тень наконец-то ложится на мостовую.
Вынимаю из кармана телефон, он обрадованно расправляет крылья.
Диктую шепотом:
– Моему шефу. Моему настоящему шефу: наши опасения подтвердились. Доктор Мор и правда… м-м-м… ладно, шеф поймет, что правда. Завтра вечером… с визитом к доктору…
Телефон взмахивает крылышками, упархивает. Задним числом думаю, как бы ничего не перепутал, а то от него всё можно ожидать, сколько раз на лету врезался в фонарный столб…
– Чему обязан столь поздним визитом?
Мой наставник (доктор Мор всё ещё думает, что он мой наставник) удивленно смотрит на констебля, чует, что дел пахнет жареным.
– Прошу прощения за визит в столь поздний час… преклоняюсь перед вашим талантом…
– Вы имеете в виду мой талант врачевателя или литератора?
– В данном случае говорю о даре литератора. Я читал ваши произведения… это поразительно. Какое тонкое знание человеческой души!
– Да, знаете ли, работа врача позволяет мне встречаться с самыми удивительными людьми. Например, недавно… да мой ассистент подтвердит, вот вчера умер от чахотки один поэт, видели бы вы, как убивалась его молодая жена…
– Но всё-таки, одной наблюдательности недостаточно. Я поражаюсь, как вы видите души, как будто вскрываете их…
Доктор Мор бледнеет.
Блестит парабеллум в руке констебля:
– Вы арестованы.
Ожидаю, что доктор Мор начнет всё отрицать. Нет, медленно поднимает руки вверх.
Открываю подвал. Ключом. Своим ключом. Хозяин дома кивает:
– Значит… умыкнули ключ…
– Сделал копию.
– А вы молодец… Честное слово, я вас недооценивал.
Защёлкиваю браслеты на руках Мора, мысленно говорю себе, что надо держать ухо востро, а то сейчас уболтает он меня, уболтает, а я уши развешу.
Спускаемся в подземелье, торжествующе показываю на стол, залитый кровь… нет, не кровью, непонятной какой-то субстанцией.
– Вот здесь он препарировал души… души людей.
– Вот как, значит… – мой шеф смотрит на врачевателя, – Леонардо да Винчи вскрывал трупы, чтобы познать анатомию человека и придать своим картинам достоверность… А вы, значит, вскрываете души…
– Что же вы хотите… искусство требует жертв.
– Ну что же, в полиции разберутся…
Констебль не договаривает – что-то происходит, сам не понимнаю, как мы оказываемся лежащими на полу, как доктор Мор наклоняется над нами, когда он успел освободиться от наручников, когда, когда, нда-аа, недооценивали мы эскулапа…
Жду какой-нибудь издевательской тирады, что же, теперь ваши души пополнят мою коллекцию, или чего-нибудь в этом роде. Но нет, он молчит, вот это хуже всего, что он молчит, готовит хитромудрые зажимы, скальпели, которыми потрошил души…
Спрашиваю:
– Уж не собираетесь ли вы, друг мой, препарировать наши души?
Эскулап не отвечает.
– А напрасно. Скоро ваше искусство станет никому не нужно.
Молчание.
– Не верите? А между тем я бы на вашем месте следил за новинками техники. Вы слышали о фотоаппарате душ?
Доктор Мор вздрагивает:
– Фото…
– Да, последняя разработка братьев Люмьеров. Можете посмотреть в каталоге, специально для вас принес. Очень рекомендую приобрести.
Врач смотрит на меня. Не верит. Падает в кресло, заливается истеричным смехом:
– Нет… вы… вы меня разыгрываете… это же надо было придумать… фо-то-ап-па-рат! Фо-то-гра-фи-я!
– Друг мой, у меня плохие новости.
Вопросительно смотрю на констебля.
– Я пролистал последние известия… все пишут, что фотоаппарат душ – никчемное изобретение. Он не может передать всей глубины души…
Мне кажется, я ослышался. Конечно, жалко, что очередное изобретение потерпело фиаско, но никакой трагедии я в этом не вижу…
– А это значит, что кому-нибудь опять придет в голову препарировать души.
– Об этом можете не беспокоиться. Доктор Мор умер сегодня ночью.
– Я знаю. Но я знаю и еще кое-что, а именно, обстоятельства его смерти.
– Хотите сказать, смерть наступила…
– …не от естественных причин. Он был отравлен.
– Вот как? И кто же…
– Это нам и предстоит выяснить. Поедемте в дом доктора, я хочу показать вам кое-что.
…выхожу из самоходного экипажа, чувствую, как холод пробирает до костей. Спешу в дом доктора, мечтаю об уютном камне – как бы не так, пустой дом без хозяина встречает меня холодом.
Наклоняюсь над ковром, где уже очертили мелом тело убитого, но шеф ведет меня дальше, в подвал.
– Взгляните.
Смотрю на стол, где препарировали души. Вздрагиваю, чтобы не видеть очередной растерзанный экземпляр, отворачиваюсь – но успеваю узнать то, что было доктором Мором.
Констебль поворачивается ко мне:
– Как вы думаете, кто мог сделать с ним такое?
– М-м-м… тот, кто его знал.
– Думаете?
– Ну да. Он же открыл дверь этому человеку… пил с ним вино…
– Но ведь это мог быть и незнакомец, который представился больным…
– Нет-нет, этот человек знал, чем занимается доктор Мор…
– У вас есть какие-то предположения?
Усмехаюсь:
– Если так рассуждать… получится, что это я сделал. Всё сходится…
Констебль смеется. Я тоже смеюсь.
На выходе из дома замечаю свою перчатку, которую оставил в свой предыдущий визит час назад. Ничего, пусть лежит, если что, скажу, что бросил её здесь только сейчас…
Так бывает
Ночь не спал.
Совсем.
Бывают такие ночи, когда черта с два уснешь, хоть сколько ворочайся с боку на бок, хоть сколько повторяй про себя какие-нибудь мантры и заклинания, и чему там еще учат на тренингах.
Голова болела, ну она у меня еще с вечера болела, а тут вообще виски сжало сильно. Надо было встать таблетку выпить, да это же какой труд…
Потом печень прихватило, ну это давно уже печень прихватывало. Как осень, так начинается. Надо бы врачу показаться, только у нас такие врачи, что лучше им не показываться.
Уроды какие-то всю ночь под окном орали, ну это не проблема, окно закрыл, спи дальше.
А вот спина чесалась, это да. Мне сказали, это всегда так бывает, когда крылья режутся.
Ближе к Рождеству пройдет.
Сколько лет вселенной
– Что вы хотите знать?
Смотрит на меня. Презрительно. Он всегда смотрит презрительно, как бы ни прятал свое презрение под маской вежливости.
– Так что вы хотите знать?
Спрашиваю. Наугад.
– Возраст нашей вселенной. Можете?
Кивает. Уже научился у меня кивать в знак согласия.
– Можем.
Я знаю. Они могут. Они все могут. Объем вселенной. Возраст вселенной. И не только нашей. А всех.
Он уходит куда-то в темноту ночи. Уходит, громко сказано. До сих пор не знаю, как он перемещается. Одно чувствую – голова, руки, ноги – это не настоящее. Это для меня. Не более.
Осторожно спрашиваю:
– Как возраст определять будете?
Он фыркает.
– По годовым кольцам.
– А серьёзно?
Не отвечает. Шутит. Ладно, это хорошо, когда шутят, мы тоже пошутить любим.
Он замирает перед громадиной нашей вселенной. Отсюда я её вижу всю, от и до, внутри вселенной такую картину не увидишь. Это нужно покинуть пределы нашего мира, встретиться с такими, как он…
– Вы действительно хотите… узнать возраст вселенной?
Смотрит на меня. Презрительно. Сколько бы ни прятал презрение под маской вежливости.
– Действительно. Хочу.
Он рассекает вселенную, показывает кольца на месте среза.
– Вот… пожалуйста. Пятнадцать миллиардов лет.
Вымученно киваю. Прячу свое замешательство под маской вежливости. Смотрю на разрезанную вселенную.
– Вы хотели идти домой, – напоминает он.
Осторожно возражаю:
– Уже нет.
Не говорю, что идти мне больше некуда.
Наш выпускной
Сегодня был выпускной.
Долгожданный.
Уже и не думали, что доживем, ну да, до выпускного мало кто доживает. Кто разбился, у кого сердце не выдержало, кто и вовсе повесился потихоньку, понял, что не видать ему диплома, как своих ушей.
А мы вот дожили.
Собрались в большом зале, пришли пораньше, украсили крылья кто в что горазд, я золотые монеты на крылья прицепил, меня цыганским бароном обозвали, Лика серебряную пыль на крылья присыпала, ее сахарной пудрой обозвали, Тимка красные звезды на крылья прицепил, его все обозвали советским истребителем, а-а-а, разбегайся, кто может, щас на таран попрет…
Рассаживались. Расправляли крылья, хвастались, у кого длиннее, ну и что, что у тебя длиннее, а у меня зато крылья больше за лето выросли, да-а…
Учителя говорили торжественные речи. Те самые учителя, которые еще вчера орали, да что из тебя вообще выйдет, толк из него выйдет, бестолочь останется. Теперь обнимали нас крыльями, милые вы мои, хорошие… Большому кораблю большое плавание, Человек создан для полета, как птица для счастья, мы все как один в этот знаменательный день…
Вспоминали. Какими пришли сюда, маленькими, неумелыми, с еще не оперившимся крыльями, смущенно краснели перед приемной комиссией, ну-у, у меня крылья есть, так мне бы летать… Думаю, что смогу…
Пили шампанское. Пробки в потолок, испещренный поколениями пробок.
Вспоминали. Как первый раз, а ты летать умеешь, а что тут уметь… и потом этот-то что-тут-уметь взлетает и падает, стремительно, с треском. И ты ждешь своей очереди, кусаешь губы, и почему-то как никогда хочется выйти, где тут комната с кругом и треугольником на двери… А потом – пошел, и боишься лететь, и кто-то пинает тебя сзади, хороший разгон, и падаешь, и сами расправляются крылья, машешь, выше, выше, выше… Аплодисменты, учитель кивает – пять баллов. И бежишь в толпу однокашников, ну-ка, какая сволочь меня спихнула…
Вспоминали. Прощались. Тихонько спрашивали друг друга, кто куда пойдет дальше, да не знаю еще, да подумаю, да…
Учителя говорили напутственные речи, что вы еще не крылатые, это жизнь надо прожить, пролетать, вот тогда крылатыми будете. Вот как мы летали.
Расставались. Пели песни, ор-лята учатся летать. По-ра в путь-дорогу. Потому, потому, что мы пилоты. Ну, когда заберет меня маленький самолет. Гал-ки, птицы, как люди, видят солнце на блюде.
Напивались допьяна, подтрунивали друг над другом, ты как завтра летать будешь, а завтра и не буду, на фиг надо… а так, зигзагами-зигзагами…
Разошлись под утро, расползлись, разъехались по домам от Альма Матер. По норам, по туннелям под низкими потолками. Сидели дома, выслушивали завывания родственников, а у меня Сашка землекопом работает, а у меня Танька землекопщицей, а у меня Юрка шахтером устроился, а Ирка, дура, в археологи поперлась, о чём думала… А ты когда работу искать будешь?
Кивал. Буду-буду. Когда-нибудь. Ходил по туннелям с низкими потолками, на четвереньках, конечно, иначе тут никак. Перебирал любимые детские книжки, фантастику какую-то, дескать, за глубинами нашего мира, за толщей камня есть другие миры, огромные пустоты. Прятал крылья под плащом, поджимал под себя, чтобы не оттоптали в давке.
По статистике крылья обрезают в среднем через три года после окончания учёбы. И идут в землекопы. Я дал себе зарок продержаться хотя бы лет пять. Хотя по той же статистике в среднем через пять лет выпускники глотали горсть таблеток, а в предсмертной записке писали…
Незнание законов
– Что вы скажете в свое оправдание?
– А в чем, собственно, я…
– Встаньте!
Что за бред, какого черта я вставать должен. Какого черта вообще превращают судейство в фарс…
Встаю. Все в зале смотрят на меня. Как мне кажется, с ненавистью. Лихорадочно соображаю, что я мог натворить. Вроде бы ничего такого… вроде бы…
– Вы нарушили закон земного притяжения.
Вздрагиваю. Это новенькое что-то…
– К-когда… нарушил?
– Сегодня в семнадцать тридцать выходили из супермаркета…
– А что, нельзя было выходить?
– …поднялись в воздух. Все видели, как вы летели до гостиницы.
– Летел. Ну а что мне прикажете, с сумками по земле тащиться?
Мой адвокат откашливается. Надо же, мы еще и говорить умеем…
– Здесь нельзя летать, понимаете?
– Где здесь?
– На территории шенгенского соглашения.
Фыркаю. Слишком похоже на розыгрыш. Даже очень.
– Да ну вас, у нас в России все летают.
– В России летают. А здесь закон всемирного тяготения другой, понимаете?
– Н-не знал.
– Незнание закона не освобождает от ответственности.
– И что мне теперь… штраф?
– Вы в курсе, что здесь это карается смертной казнью?
Холодеет спина. Бред, бред, бред, бред-бред-бред-бред. Так не бывает. Не бывает. Не бывает. Чтобы люди не летали, так не бывает.
– И что мне…
– Приговор будет приведен в исполнение завтра, – судья замирает, будто обдумывает что-то, – обжалованию… не подлежит!
Стук молотка…
– …сложное дело, очень сложное… Вы бы, прежде чем в страну ехать, хоть бы задумались, какие законы, какие правила… а то ишь, кинулись…
Смотрю на адвоката. Умоляюще. Кажется, если выговаривает мне, значит, знает, как помочь. Должен знать. Просто… просто не может быть иначе. Потому что. Потому что так не бывает. Потому что я не могу умереть. Не могу. Кто угодно. Не я. Не я.
– Кто ж знал, что тут такое… с притяжением…
– Что с притяжением. Вон, во Франции скорость света официально в два раза меньше, чем в других странах.
– Да ну?
– Знать надо. А в Индии число Пи равно восемнадцати.
– Да, припоминаю что-то. Из раздела «Удивительное рядом».
– Вы бы это удивительное хоть бы перечитали прежде чем за границу-то ехать… на что надеемся, на что надеемся… Был у меня один такой, в Лондон приехал…
– Повезло.
– Вот и повезло. Надо ему было чай заварить…
– И?
– Он и догадался, чайник на огонь поставил.
– И… что?
– Как что? Ну, получил ледышку в чайнике…
– Почему ледышку?
– Ну, вы даете. А то сами не знаете, что в Великобритании при нагревании предметы охлаждаются. А он с отелем судиться поперся, хорошо я его остановил…
Спрашиваю. В отчаянии.
– А мне-то что делать?
– А что делать, раньше думать надо было, вот так, в чужую страну поперлись, хоть бы посмотрели, что к чему…
Сжимаю зубы. Нет, нет, нет. Быть не может, чтобы он мне не помог, потому что… не знаю, почему. Но быть не может.
– Вы мне вот что скажите… вы через Польшу проезжали?
– Было дело. А там что, проезжать нельзя, проползать надо?
– А вы в курсе, что на территории Польши время назад идет?
– Да ну.
– Ну да. Это значит, что у вас сегодня не семнадцатое… а пятнадцатое, получается. А это значит, что не могли вы семнадцатого ничего натворить, не было вас там, не было!
Чувствую, что оживаю.
– Думаете… сработает?
– Ну конечно. Что ж вы сразу-то про Польшу не сказали… А то вот так вот поедут… а нет чтобы законы посмотреть… В Японии вон вообще если расстояние на время поделить, не скорость получится, а масса… один вот так поехал, в ресторан зашел суши поесть…
Что я принес
Бегу по полю, да не бегу, ползу, здесь можно только ползти под шквалом пуль. Они уже не целятся, они уже ведут шквальный огонь в слепом отчаянии.
Только сейчас понимаю, что не чувствую за спиной Кирюшки. Что не слышу его, это понятно, здесь вообще ничего не услышишь за шквалом выстрелов. Только чувствую, что Кирюшки за моей спиной уже нет, хлопнули Кирюшку.
Бывает.
Мы знали, на что идем.
Знали.
Вон, Анютку подстрелили на полпути, даже не пикнула, не дрогнула, а могла бы и завизжать, всех нас выдать. Не выдала, знала, на что идет.
Знала.
И мы все знали, на что идем.
Иду по полю, даже не иду – ползу в траве, только бы не вздохнуть, не дрогнуть, себя не выдать.
Только бы добраться к истокам…
Смотрю вперед, где серебрится река, да не вода, река. Будь я проклят, если не доберусь…
Натыкаюсь в траве на что-то жесткое, твердое, да не на что-то – на остов, высохший костяк.
Значит, кто-то был здесь до меня.
Кто-то…
Снова прижимаю голову, прячусь от шквального огня. Прижимаю к груди фляги, еще пустые, ничего, там наполню…
Добираюсь до реки. Хочется зачерпнуть воду, и пить, пить, пить, вычерпать-выпить всю реку. И знаю, что не выпью, не то, что всю реку – ни глотка не выпью, нет в реке воды, и не было никогда.
Черпаю. Еще, еще, наполняю фляги, молюсь, чтобы донести хотя бы половину.
Она здесь чистая.
Здесь, у истоков.
Чистая, не замутненная ничем. Вы и не знаете, как это бывает, когда она – чистая. Я тоже раньше не знал, не думал, что она может быть такая… такая…
Ладно.
Неважно.
Теперь, главное, как-то домой добраться. Легко сказать, добраться, когда часовые злые, как черти. То есть, часовые-то еще ладно, с часовыми еще договориться можно, непонятно как, но можно. А вот с автоматами черта с два договоришься, автоматы тебя слушать не будут.
Вжимаюсь в землю.
Не иду – ползу, прижимаюсь к земле, чтобы не подстрелили, а ведь подстрелят, как пить дать подстрелят.
Тишина.
Такая тишина, что слышно, как течет время.
И слышно, как течет река, только не вода в реке, другое…
Другое…
Здесь она чистая. Не засоренная. Это там дальше начинается, сливают в неё всякую дрянь, ведрами, ведрами, а где-то и трубы подводят, а где и еще что, так что вообще не пойми что по реке течет…
Ползу по пустоши, прижимаюсь к земле, укрой, мать-сыра-земля, укрой, трава-мурава.
Жарко дышит надо мной раскаленное небо.
Не выдерживаю, откупориваю флягу, делаю глоток. Знаю, не поможет от жажды, все равно глотаю. Что-то как будто взрывается в голове, стараюсь не застонать от боли.
Не стонал.
Мне так кажется.
Смотрю на равнину, вижу то, чего не видел раньше, а раньше здесь, оказывается, город был, давным-давно раньше был город. Столица столиц, город, стоящий у чистых истоков. Потом уже стали уходить от истоков, и то верно, кому они, истоки нужны. Стали делать заграждения, чтобы ниже по течению город был, а выше по течению муть какую-нибудь поставят, чтобы реку замутить.
Знаем мы их.
Всю жизнь так делали. Чтобы чистой никто не глотнул, а то кто чистой глотнет, тот…
Стреляют.
Тут.
Совсем рядом.
Вжимаюсь в землю, укрой мать-сыра-земля…
Пуля обжигает затылок, и нужно остановиться, перевязать, и некогда останавливаться, перевязывать, то ползу по земле, то бегу на четвереньках, фляги, главное, фляги не растерять…
Пуля обжигает плечо.
Падаю в траву. Переждать. Придется переждать.
Выжидаю.
Шквальный огонь.
Уже не слышно, как течет река. Река, в которой нет воды.
Река, в которой…
Шквальный огонь поутихает, чувствую, что можно ползти дальше. Потихоньку, конечно. Считаю, сколько осталось фляг, хрен да маленько осталось, три штуки, если донесу хотя бы одну, буду героем.
Ползу. Стреляют куда-то, не в меня, куда-то в сторону, уже задним числом думаю, как бы в той стороне не осталось кого-нибудь из наших.
Нет, вроде всех перестреляли.
Еще на пути туда.
Ползу. Стараюсь не думать, не вспоминать, нет, все равно вспоминается что-то не к месту и не ко времени, как добирались туда, к истокам, как нам кричали в мегафон, уже не помню, что кричали, хотя нет, как не помню, такое не забудешь…
– Вот вы её наберете, в город принесете, а дальше что будет? А? дальше что будет, я спрашиваю? Думаете, её просто так задаром отдадут? Раздадут всем, да?
Молчим. Главное, ничем себя не выдать.
– Черта с два они её кому-то раздадут, продавать они её будут! За деньги продавать, слышали вы, и за деньги немаленькие! А вам хрен да маленько с этих бабок достанется!
Молчим, подталкиваем друг друга, молчи, молчи…
Это было по пути туда.
По пути обратно все по-другому, некого подталкивать, некому молчать, никого нет кроме меня.
Выстрелы поутихают, будто задумываются, что делать дальше. Это плохо, когда они задумываются, значит, еще чего-то выдумать хотят…
Ползу на четвереньках, скорее, скорее…
Ничего.
Тишина.
На горизонте уже виднеется город, новый город, старые города остались здесь, выше по течению.
Приподнимаюсь, бегу, пригнув спину – не слышу выстрелов, похоже, пробрался-таки через полосу смерти, самому странно, что пробрал…
…вижу себя, лежащим на земле, только сейчас понимаю, что слышу рев шквального огня.
Ползу. Здесь бы отлежаться, затаиться – не-ет, мы же умные самые, мы же ползем, нам же плевать, что нас подстрелят…
Пуля разрывает еще одну флягу, капли падают мне на руку. Пью. Жадно. Глотками. Узнаю, что здесь, на этом месте тридцать лет назад казнили тех, кто пытался пройти к реке.
Ползу по траве, добраться бы до зарослей, еще не выпиленных, не вырубленных, там и затаиться можно. Черта с два мне дадут там затаиться, на тридцать три раза до этого пристрелят.
Бегу к зарослям, к окраине города, уже знаю, меня там ждут…
Жалят, жалят пули, и странно, вроде бы должен умереть, а не умираю… Задним числом думаю, может, я какой-нибудь бессмертный, тут же подкашиваются ноги, черт…
– Принес? – кто-то бросается ко мне, не вижу в тумане, кто и что, – принес?
В изнеможении опускаюсь на траву, протягиваю последнюю уцелевшую флягу:
– Я… принес.
Кто-то бормочет слова благодарности, уже не слышу слов, договариваю:
– …правду.
