Читать книгу: «Сказ о жарком лете в городе Мороче, и чем всё кончилось», страница 3

Она подумала о том, что администрация театра отказалась от гастролей наступающим летом в силу их гарантированной нерентабельности, а это значило, что денег на море у нее не было. Лето наверняка придется провести в городе, выезжая время от времени на дачу, в лес или на речку с друзьями. Эта, на первый взгляд не радужная, перспектива показалась ей неосуществимой мечтой, главным препятствием к которой была сегодняшняя премьера. Насыщенный ароматами воздух не предвещал ничего хорошего. В лучшем случае их ждал провал, скандал и долгосрочное наказание в виде каких-нибудь принудительных работ в коровнике особо строгого режима.

Таня отчетливо представила себе картину туманного и холодного утра на молочной каторге. Она и старуха Кац, еще не разлепив очей спозаранку, скованные цепями и увязающие в навозе пробираются от коровника к пункту сдачи молока с парными ведрами в руках. Но вот старуха Кац запутывается в шнурках и падает. Её молоко безвозвратно разливается, просачивается в навоз, подогревает его разложение и поднимается удушливой угарной вонью в воздух. Таня, злясь и сочувствуя, кричит ей:

– Почему ты опять напялила эти кеды! Сколько раз я тебе говорила, что по навозу надо ходить в резиновых сапогах!

Она ставит свои ведра и спешит старухе на помощь. Но, оказывается, она тоже в кедах, тоже запутывается и тоже падает лицом к лицу напарницы. На шум выскакивают отовсюду все, кому не лень, но тут же толпа расступается и выходит комиссар Яичко. Он одет в ярко-зеленый кожаный комбинезон и от него несёт брагой. Своим зелёным кожаным хлыстом он обогревает их обоих и кричит на всю область:

– Ах, вы ссуки недойные! Сговорились завалить мой план! На любимом, на утреннем удое!

Таня и Кац ничего не отвечают и лишь, подкатив по-коровьи глаза, мычат.

– И не называйте меня Яичко, я – Звездный! Я – Звездный!

– Таня! – окликнула её с крылечка мать, – так ты собираешься сегодня что-то делать или как?

– Да, да, иду, – очнулась Таня.

Подцепив лениво тапки, она вернулась в дом.

– 4 -

Санин проснулся в нейтральном настроении, но сразу же приподнял его при помощи кофейного, с коньячным запахом, нектара. Воспоминание о вчерашнем поцелуе Оли подогревало какие-то жидкости в его теле, и, дабы не вскипеть, он схватил гитару и спел “Гоп-стоп, мы подошли из-за угла”.

Общепризнанные красавчики отличаются друг от друга тем, как относятся к своей красоте. Некоторые из них считают свой дар бременем и пытаются всячески, иногда небезуспешно, нейтрализовать его. Есть псы на соломе, которые своего достоинства не прячут, но и никого к нему не подпускают. Но иногда среди красавцев попадаются кобели настолько высококвалифицированные, что их прозвали ссуками. Санин относился к последнему типу стройных зеленоглазых брюнетов. Он активно пользовался своей природной привлекательностью и своим положением звезды городского театра для пополнения списка покорённых им девиц. Но именно по причине всераспостраненного изобилия женского к нему внимания, он старался не заводить романов с коллегами. Вчерашний эпизод явно отклонялся от его кодекса поведения, но он не мог, почему-то, равнодушно отказаться от этого исключения.

Его родители-пенсионеры на прошлой неделе съехали на дачу, оставив его на все лето одного в городской квартире. Побрившись, умывшись, он помедитировал в позе лотоса о вреде воздержания и, принимая душ, мысленно повторил первый и заключительный монологи. Остался доволен.

– Можно перейти к приему яичницы, – решил он, открывая холодильник, – а там, глядишь, и на выход.

Саня зажег огонь под поселившейся на газовой плите в отсутствии стариков сковородкой, специально отведенной под спасительные яйца, ловко смазал её соседствующим куском сальца, выплеснул на разогретую поверхность три желтка и столько же белков, посолил и потянулся в холодильник за огурчиком. Огурчика не оказалось. Зато обнаружилось полбуханки хлеба, и это обстоятельство нельзя было не посчитать улыбкой судьбы.

Зазвонил телефон, Саня прикрутил газ и поскакал в прихожую к аппарату.

– Вы дозвонились, поздравляю! Добрый день, вам кто нужен?

– Александр Выпендренович, это вы? – спросил молодой мужской не узнанный голос.

– Нет, это не он, но скоро будет, что передать? Кто его возжелал?

– Не узнаешь, лох провинциальный!

– Лёха, ты что ли?

– Да, я!

– Из Лондона?

– Нет, из морочанской усадьбы Трубных.

– Ты что приехал?

– Нет, прилетел, но не это главное.

– Ой, Лёха! А в чем же суть? – по-детски радуясь возврату друга детства, отвечал Саня.

– Суть, короче, в том, что я вернулся. Навсегда. Надо, конкретно этот факт отметить! Ты меня понимаешь, Саня?

– С полуслова!

– Молодец! Ну, значит, я за тобой после обеда заеду.

– Что прямо сейчас?

– А шо, проблемы? У тебя, что предки дома, так мы в кабак поедем.

– У меня не предки, они свалили на дачу на все лето…

– Так это ж просто парадайз!

– У меня сегодня премьера, и я в главной роли, понимаешь.

– Ой, ну, вечно разведешь ты свою самодеятельность в самый неподходящий момент.

– Слушай, давай так, ты приходи на премьеру, а после спектакля, мы подхватим соответствующий женский персонал и поедем в одно место, так отметим, так отметим… и твой приезд и наш спектакль! Идёт?

Алеша замешкался, ему не очень хотелось переносить все на самый вечер, но, похоже, выбора не было. Они договорились о встрече, попрощались. Саня повесил трубку.

Он быстро проглотил закоптившуюся яичницу, оделся и, окрыленный предвкушением отпадного вечера, отправился в театр. Пробежав через дворы, он перешел через дорогу и приблизился к остановке. Посмотрел в направлении, с которого должен был подойти автобус, но пыльная даль ничего ему не пообещала. Проанализировав соотношение количества людей на остановке с вероятностью не скорого прибытия общественного транспорта, взвесив свое не терпящее отлагательств желание лететь навстречу ей, или даже не навстречу, то хоть куда-нибудь лететь, он глянул на часы и решил идти пешком. Погода стояла самая, что ни на есть, приглашающая к прогулке. Санин с уверенностью повернул в сторону моста через Ызёлку.

Как так могло получиться, что, почти год проработав в одном коллективе, они друг друга не рассмотрели, а вчера, откуда ни возьмись химия притяжения плюс нирвана на уровне подсознания. Санина забавляло и возбуждало это непредвиденное развитие событий.

Олю же ничего из происшедшего вчерашним вечером не удивляло и не радовало. Она с досадой подводила итоги её первого, подходящего к концу рабочего сезона: две эпизодические роли, одна вторая по значимости и расстроенный разборками с женой изначально многообещающий роман с директором центрального рынка (который сулил профинансировать постановку пьесы о вампирах с Олей в роли предводительши всех вампиров). Её стратегия успеха, по которой она наметила себе, казалось бы, довольно примитивные цели и задачи, увенчалась полным провалом. Что могло быть примитивней, чем оболванивание толстого и некрасивого торгаша провинциального пошиба для девушки получившей театральное образование в столице! Так нет же, поджал хвост и вернулся к такой же толстой, некрасивой и даже лысеющей жене.

«Чего можно ждать от жизни, позволяющей преуспевать обрюзгшим, старым и противным?!» – мысленно восклицала Оля.

Расстроенные нервы довели её до срыва прямо на сцене. Само воспоминание о вчерашних слезах ранило её гордость и унижало в глазах этой заколдованной болотной провинции. Она бы ушла немедленно после репетиции, но и дом она не любила.

Это было грязное двухкомнатное убежище, где одну из комнат ещё во время Олиной учебы в Москве оккупировала вступившая в какую-то индийскую секту сестра. Оля, пока училась в Москве, надеялась, что останется там навседа и не особо препятствовала такому раскладу вещей. Сестра же настолько размахнулась в своем деле по облагораживанию жилища на сектантский лад, что провоняла всю квартиру какой-то жженой пакостью и развесила кругом (даже в туалете!) фотографии улыбающихся разрисованных идиотов. Жизненная активность Олиной сестры сосредотачивалась на посещении религиозного логова, пении каких-то непереводимых бредней и малевании каких-то разноцветных картинок. Мать работала на двух работах: сторожем на комбинате и уборщицей в больнице. Дома её часто не бывало ни днем, ни ночью, поэтому за порядком следить особо было некому. Свой вклад в налаживание домашнего быта Оля ограничила тем, что очистила общие места от вышеупомянутых фотографий и повесила покрывало на дверь в комнату сестры, тем самым предотвратив распространения по всей квартире дыма от жженных сестрою ароматных палок. Вслед за матерью и она ограничила свое пребывание в доме ночевками (когда не проводила время с любовником).

Некоторые причины их нестыковки были понятны Санину. Оля за весь год особо ни с кем в театре не сдружилась и была задействована лишь в немногих спектаклях. “Горе от ума” было первой постановкой, в которой они оба принимали участие. Во время репетиций она держалась по большей части сама по себе. До него дошли слухи, что у нее недавно закончился роман с каким-то местным навороченным, и что она сильно по этому поводу переживала. Санин равнодушно относился к этим женским сплетням. А вчера, то ли потому, что Олины слёзы живой искренностью освежили её голубой взгляд, то ли потому, что Саня, чувствуя себя виноватым в неоднократных попытках срыва генеральной репетиции, по инерции (или по пьяни) взял на себя ответственность и за выпавшую из орбиты всеобщего веселья девушку, словом, что-то такое непонятное произошло и сблизило их.

Ко всему прочему еще этот пьяный выскочка Санин поджег ей волосы! Чего он только к ней прицепился? Весь вечер, после окончания репетиции, он практически ни с кем, кроме неё не общался. Только мельком обменялся несколькими негромкими фразами с режиссером, наверное, извинялся и перед ним тоже. А потом прилип к ней, как банный лист. Он, конечно, ничего. Мягкие темные волосы, стрижка под Андрея Губина, хитрые зелёные глаза, стройная фигура, но что с него можно взять? Он хоть и ведущий молодой актер театра, но он же ничего не решает при распределении ролей и составлении программы сезона. «А зачем же было его целовать вчера в подъезде на прощание?» – спрашивала сама себя Оля Остапенко. И сама же себе отвечала: «Так получилось…» Весь вечер в ней накапливалась злость на саму себя и на целый мир: похвала режиссера прозвучала как насмешка, затем, подвыпив, она начала, было, отходить, но тут этот туземный танец с поджиганием волос, издевательский запах паленой курицы… Если бы после этого Санин бросил бы её хотя бы на одну минуту, то она бы тут же отправилась топиться со стыда. Он же смог своими дурацкими шуточками и гримасами не только замять свою вину, но и развеять хмурое настроение Оли, отвлёчь её от мыслей о капитальном жизненном провале. Провожая её домой, Санин лез из кожи вон, разыгрывая неправдоподобные и смешные сценки.

– Девушка, разрешите поинтересоваться, где вас так подстригли? Вы знаете, это просто удивительно, последний писк Лос-Анжельской моды встречается вот так вот невзначай в нашей забытой богом Мороче. Я недавно видел подробный репортаж на тему в одном журнале. Так вот, статья гласила, что аккуратные прически, как впрочем, и бардак в стиле “Я у мамы вместо чего угодно” уже в прошлом. В далеком и невозвратном, как комсомольская юность Мальчиша-Кибальчиша, прошлом! Будущее наступает на нас инновационным совокуплением, размыванием границ между искусством и пошлостью, между грязным и чистым, между гламуром и колхозом.

Оля сдержанно улыбалась. Санин продолжал:

– Улыбайтесь, Оленька, улыбайтесь! Ослепляйте прохожих красотой своих белоснежных резцов! Будьте щедрее! Продемонстрируйте им и клыки, – Санин оказался совсем близко к Олиному лицу, и сосредоточил свой взгляд на её рте. Девушка игриво его оттолкнула.

– Да, с клыками я, похоже, переборщил. Они у вас отдают желтизной. Курить надо бросать, Оленька. И это, конечно, не повод для пренебрежительного отношения к парню, который внес неоценимый вклад в дело модернизации вашей шевелюры.

– Остепенись, ребенок, а то у тебя сейчас случится удар.

– Нет, тетя, это не удар, это угар, весенний угар страстей… Как вы не понимаете? Где ваши глаза? Посмотрите на эту зелень, на эти розовые облака, разве вы не слышите, как сама природа поёт всем нам о взаимной любви и ласке.

– Если бы ты не трещал как сорока, то, может быть, я что-нибудь и услышала.

– Умолкаю немедленно!

– Поздно, мы уже подошли в моему дому.

Санин огляделся. Они стояли у подъезда кирпичной хрущевки. Окно на первом этаже было открыто, и в освещенной люстрой комнате виднелась пожилая пара, мирно спящая перед работающим телевизором. Оля скосила на них глаза, давая понять Санину, что они находятся под наблюдением.

– Спасибо, что проводил, – сказала Оля. Она уже поднялась на ступеньки крыльца и открывала дверь в подъезд.

– Может быть, вам пригласить меня на чашечку чая? – предложил Саня.

– Не наглей, с меня хватит на сегодня приключений.

– А я настаиваю, – Санин одним махом проскочил три ступеньки крыльца и оказался как-то так близко, что Оля, поворачивая голову, уткнулась носом в его щеку и от неожиданности замерла. Не столько её смутил мальчишеский напор Санина, как мурашки, парализующим током поднимающиеся по её спине от копчика к самой макушке, и этот запах здорового, молодого и пьяного мужчины напомнил что-то щемяще родное и давно забытое. Вдохнув его, как городской житель вдыхает морской воздух, едва попав на берег после двухдневного автобусного маринования, она припала своими губами к его и мягко поцеловала. Состоялось обоюдное затмение рассудка. Первой пришла в себя Оля и, отлепившись от Санина, скрылась за дверью подъезда, которая закрылась со скрежетом избы на курьих ножках. Санин вернулся на землю минутой позже, но девушки и след простыл, и он, мечтательно улыбаясь, побрел домой.

Та же глупая улыбка господствовала на его лице, когда на следующий день он входил в театр. На первый взгляд многие были уже на месте, хотя радости по этому поводу никто не ощущал. Яичко катался на своих коротких ножках со сцены за кулисы и обратно.

– А вот и Чацкий, подождем Лизу и приступим, как договорились.

Санин искал глазами Олю, но её нигде не было. Подошел насупившийся Стрелкин, исподлобья посмотрел на Саню, покачал головой, не приводя в движение ни единой мимической мышцы лица. Это он давал понять, что у него раскалывается голова.

– Да, брат, знаю, понимаю и сочувствую, – сказал Санин, продолжая искать глазами Олю. Стрелкин не отставал, пытался привлечь внимание Санина наклоном головы к левому плечу, по-прежнему не изменяя выражения лица.

– Изыди, негодное животное, – махнул на него рукой Санин и прошел в гримерную. В коридоре он увидел Олю, шедшую к нему навстречу.

– О, мадам, вы заставили меня волноваться! Как вы почивали?

– Не жалуюсь, – ответила Оля. Она остановилась у входа в костюмерную и прислонилась плечом к косяку закрытой двери. Сложив руки на груди, она согнула одну ногу в колене и закинула её за другую, так что Санин не смог не оценить прелести этой соблазнительной восьмерки.

– А я жалуюсь, ох, как я жалуюсь!!

– Так, может, к врачу пора?

– Нет, врач мне не поможет.

– А что ж тебе поможет?

– Мне? Вы действительно заинтересованы?

Оля передернула плечами, стараясь изобразить равнодушие, но её подвела её профессиональная способность играть, и она уже начинала раздражаться от Санинских фокусов, как тот подошел к ней вплотную, и скороговоркой зашептал:

– Оля, милая, мне уже ничего не поможет, я пропал, как пропадает перебродившее тесто, его и чудо не спасет. Но если бы вы соблаговолили скрасить мои последние деньки, позволили пред вами в муках замирать, бледнеть и гаснуть…

– Вот блаженство! – ехидно закончила Оля, успев взять себя в руки. Хотя от Санина и пахнуло непонятно откуда взявшейся солнечной свежестью, как будто он провел все утро на пляже, и его теплое дыхание снова запустило караван мурашек по спине, она не только устояла перед натиском соблазна, но даже сострила:

– Поражена твоими кулинарными познаниями. Не ожидала! Или это тоже реплика?

– Какая разница! Так ты согласна?

– Отстань, Санин, ты лучше сосредоточься на спектакле.

– Согласен, на время затихаю, но после спектакля, возможно, мы того… – он изобразил нечто округлое в воздухе.

– Не знаю, – прошипела Остапенко.

Тут в конце коридора нарисовалась Таня. Со сцены послышались крики Яичко:

– Начинаем, начинаем, прошу всех задействованных в первом акте сосредоточится за кулисами. Давайте, братки, не подведите!

– Слышишь, не подведи! – обратился он лично к Санину.

Санин тут же изобразил из себя спортсмена, готовящегося к старту, стал разминать ноги, хрустеть шеей и встряхивать руки.

– Да, мастер, я готов!

– 5 -

– Ну, что, поехали? – обратился Семён Семеныч к своему водителю, выходя на крыльцо дома. Володя стоял с Ёсичем возле охранной будки. Они, как обычно, конфиденциально о чем-то разговаривали.

Володя, молодой, здоровый парень с некрасивым лицом, сногсшибательной фигурой и нечистым прошлым, работал у директора уже больше года. Он не делал секрета из того, что сидел, но никто, кроме директора и Ёсича, не знал, за что он сидел. Он был молчалив, и Семён Семёныч ценил его за это. Разве что с Ёсичем они подолгу о чём-то разговаривали. Со стороны могло показаться, что предметы их бесед были чрезвычайно важны и таинственны, но на самом деле они часами обсуждали двигатели, покрышки, приводы, трансмиссии, заглушки и другие автомобильные детали.

– Да, шеф, готов, – отозвался водитель. Он хлопнул доверительно по плечу Ёсича.

– Ну, давай! – спровадил его охранник и зашел в свою будку.

Володя закрыл дверцу за севшим в машину директором. Это было не столько выражением почета к его социальному статусу, сколько необходимостью, вызванной необъятным животом директора. Ёсич запустил механизм открывания ворот, и те плавно начали убираться с пути автомобиля. Машина тронулась.

По дороге на комбинат мысли директора с удовольствием роились вокруг слезоточивых картинок его сегодняшнего утра. Все прошло как по маслу: сын вернулся, жена прилежно подготовилась, они сошлись спокойно, ни холодно, ни жарко, как и подобает нормальным порядочным людям.

До обеда, Алёша привел себя в порядок с дороги и раздал домочадцам подарки. Водителю и охраннику достались футболки с наклейками, изображающими поднятый средний палец ноги, а отец был удостоен настоящего шотландского килта. О существовании Вики сын не мог догадаться, поэтому ей досталась одна из дежурных бутылок шотландского виски. Переглянувшись, отец с женой поменялись подарками.

– На, носи, это тебе больше идет, – сострил отец, протягивая юбку Вике. – А для виски ты еще маленькая!

Все непринужденно рассмеялись. Затем женщина пригласила их к столу, который, надо отдать ей должное, превзошел все ожидания собравшихся.

Сели.

Кружевной и белоснежной пластиковой скатерти не было практически видно из-за обилия блюд. Соскучившийся по родной кухне Алеша, предвкушая пир, потер руки и сглотнул слюну.

– Ну, хоть поем по-человечески! Эти их сандвичи уже вот где у меня сидят! – он указал ребром руки на собственное горло.

– Окрошечку будешь? – любезно заглядывая ему в глаза, спросила Вика.

– Я все буду! – голодно ответил Алёша.

Начали с окрошки, добавили бутербродов с ветчинным паштетом, прошлись по селёдке под шубой, затронули салат куриный с сыром, разнесли баклажанный с грецкими орехами, навернули крабового с кукурузой, закусили пирогами с грибами, слизали пиццу с соленым огурцом, замяли картофельным пюре с голубцами и котлетами. Выпили лишь по три рюмки, так как Алёша своё празднование решил сконцентрировать вечером, а директора после обеда ждало совещание. Водитель за рулем не пил, по крайней мере, при шефе. Охранник из чувства солидарности работников третичного сектора тоже отказался. Молодуха пригубила.

По завершении трапезы Алёша не пожалел о том, что Саня перенес сабантуй на вечер и, воспользовавшись случаем, решил ознакомиться с городскими новостями. Он взял “Морочанские Известия” и растянулся на диване.

С первой страницы он узнал, что на внеочередной отчётно-выборной конференции председателем совета районной ассоциации крестьянских (фермерских) хозяйств и сельскохозяйственных кооперативов (МорАККОР) избран фермер из Рохоровки В. А. Моржов. Статья повествовала о неперспективных проблемах и о проблемных перспективах. Далее, из рубрики “Круглый стол” Алёша был проинформирован о том, что реализацию национального проекта “Доступное и комфортное жильё – жителям России” на территории Морочи решили проводить по принципу кластерной застройки и по-домашнему относиться к окружающему.

На второй странице под названием “Нелегалы в перьях” размещался подробный репортаж о перехвате контрабанды: местные таможенники предотвратили незаконный ввоз в Россию 14 попугаев. Текст гласил: “Пассажирка поезда «Севастополь-Москва» спрятала большую клетку с восемью взрослыми попугаями в рундуке под нижней полкой, прикрыв её личными вещами, а ещё две клетки поменьше с тремя птенцами в каждой упаковала в дорожную сумку, стоявшую под столом. Этот живой груз она не задекларировала и не имела на него никаких ветеринарных документов. А ведь попугаи нередко являются носителями таких опасных для человека болезней как хламидиоз и сальмонеллёз. Нарушительница заявила, что купила, мол, в Мариуполе у какого-то любителя-орнитолога. Все 14 птиц – попугаи корелла. В диком виде они обитают в Австралии. В настоящее время решается вопрос о возбуждении дела об административном правонарушении. А пока место жительства представителей австралийской фауны и по совместительству вещественных доказательств – Морочанская таможня”.

Просматривая эту статью, Алёша задремал. Газета мягко сложила свои крылья и опустилась на живот читавшего. Он так и не познакомился с интереснейшим фактом культурной жизни Морочи. Оказалось, что ныне пожилая учительница русского языка и литературы одной из морочанских школ во времена своей молодости увлекалась спиритизмом. Однажды они с подругами решили вызвать дух Пушкина. При появлении оного девушки попросили поэта сочинить им стихи. На что Александр Сергеич им ответил: “Я бисер не метал для кур, стихов не сочинял для дур…”

В позе дремлющего подгазетника застал сына отец, спустившийся из своего кабинета. Ему было пора выезжать на совещание. Он с лаской посмотрел на возмужавшего парня. Курчавая головушка, рыжие ресницы, золотистая небритость… нет, он казался ещё совсем ребенком.

“Али выдержит Алёша груз ответственности? Достойно ли продлит он дело Трубных по становлению Морочи? Поверит ли ему народ, пойдет ли за ним? – спрашивал сам себя Семён Семёныч. И сам же себе отвечал – Пойдет, пойдет как миленький, куда народу деваться. А Алёшу научим, политика – это, конечно, не в фантики играть, но пришла пора – открывай закрома… да, потратиться придётся на эту предвыборную кампанию”.

Наскочив на мысль о закромах, директор перестал улыбаться своим семейным сентиментализмам и потянулся к портфелю с бумагами, подготовленными Эллаидой для совещания. На официальной повестке дня было обсуждение предложения выпуска новой продукции и расширения рынка сбыта. Неофициально же выражаясь: занозой в пятке у Семёна Семёныча застрял маслозаводик Мельникова.

Несколько лет назад этот хандрящий фермер продал свое хозяйство, переехал поближе к городу и запустил кустарное производство мороженого. Дело изначально шло курам на смех. Во-первых, он снесся зимой, а зима выдалась редкостной: температуры опускались до тридцати пяти градусов, и типичные для русской зимы перебои с отоплением не благоприятствовали расширению потребительского спроса населения на мороженое. Во-вторых, основным его продуктом было мороженое типа пломбир, и те заядлые любители, которые не отказывали себе в этом лакомстве даже в сурово препятствующих климатических условиях, предпочитали знакомый и любимый пломбир от бесспорного лидера отрасли завода “Холодок”. Под конец зимы у Мельникова сломалась электрогидравлическая компонента его итальянского оборудования, и на ремонт он потратил свои последние нервы. После ушел в запой.

Вернувшись из запоя, Мельников обнаружил, что на дворе случилась весна. Тоска по пашне зазеленела в его сознании. С чувством непоправимой утраты он вернулся на, увы, не свою ферму, прошелся по преданным им землям. Весенний ветер наполнил влагой его глаза. Однако, повнимательней вглядевшись в структуру разделки почвы, он, не без интереса отметил некоторые новшества. Из разговора с новым хозяином Костя Мельников выяснил, что тот отказался от производства малорентабельной кукурузы. Вместо нее он усвоил взаимоувязную технологию выращивания винограда и земляники, которая позволяла бы ему за счет быстрого возврата затрат с помощью солидной прибыли от земляники компенсировать высокую стоимость создания виноградника и поздний возврат от солнечных гроздьев. Пока новоиспеченный фермер расписывал бывшему взаимовыгодность виноградно-земляничного союза, в голове последнего родилась заманчивая идея о новых возможностях для его многострадального отмороженного бизнеса.

– Ягодка, она всегда манила и детей и взрослых, – говорил его собеседник.

– Ты прав, – мечтательно соглашался Костя.

Вернулся он домой в состоянии духа абсолютно противоположном исходному: от грусти не осталось и следа, жажда инновации и творения щекотала фантазию.

Он уехал на месяц в Неаполь, погостить к двоюродной по матери сестре, которая служила сиделкой у старого вдовца. В ходе итальянских каникул он не только раскрыл выходящие далеко за сиделочные отношения между его кузиной и её вдовцом, и не только познал базисные секреты производственного цикла многочисленных сливочных и фруктовых видов итальянского ремесленного мороженого, но и соблазнил одного молодого неаполитанского мороженщика на переезд в Морочу. Какие доводы он использовал в свою пользу, осталось для сограждан Мельникова тайной. Поговаривали даже, что Лучано сам напросился в Россию, ускользая от местных кровожадных мафиози. Как бы там ни было, пред обольстительно жгучим взглядом не совсем высокого и не очень стройного неаполитанца безоговорочно капитулировала женская половина города, мужское население полюбило его как Чебурашку, а сексуальное меньшинство негласно избрало его своим художественным символом.

В середине лета, после нескольких головоломных месяцев обустройства кафе-мороженого, сработавшиеся партнеры открыли его двери для морочанцев и гостей города. И любопытство посмотреть на итальянца до такой степени наполнило их кассы доходами, что, подсчитав после закрытия выручку, Мельников признался в любви своему напарнику и присвоил ему почетное звание “Главного двигателя торговли всея Руси”.

Дела фирмы “Костя унд Лучано” (где немецкий соединительный союз между русским и итальянским именами означал солидарность компаньонов по вопросу принятия России в Европейский союз) пошли как по маслу. На следующий год они расширили свой ассортимент с десяти до двадцати видов мороженного, причем фруктовые виды менялись в зависимости от сезона: в июне упирали на клубнику и землянику, в июле на абрикосы и персики, в августе малинили и крыжовничали, а в сентябре сливили и виноградили. В городе пошла мода на их мороженное. Знакомые при встрече обсуждали любимые вкусовые комбинации, от извращенности которых иногда Лучано выговаривал длинные итальянские скороговорки, которые морочанцы, конечно, не понимали, но они им очень нравились.

– Мамма мия! Ма комэ си фа а манджярэ уна симиле скифэцца! Соло вой потэтэ комбинарэ чоколато амаро кон чоколато ал латтэ! Чоколато дэвэ ессерэ мискьято кон и фрутти! Инкредибиле, инкредибиле! – говорил бывало он.

На что умиленный покупатель отвечал:

– Ой, Лучано, как ты красиво говоришь! Скажи что-нибудь ещё по-итальянски.

Через три года от избытка капитала они открыли маслозавод, запустив три линии производства: сливочного масла “Хуторок Элитный”, глазированных сырков “Лукьяша” и стерилизованных сливок “Костяша”.

Семёну Семёновичу их заводик застрял костью в горле, не потому что теперь морочанско-итальянкая парочка замахнулась на его долю рынка (ММК тоже выпускал элитные сорта сливочного масла и сырки), а потому что малое предпринимательство, как категория, раздражало его. Атрофированная от водки и старости гибкость ума позволяла ему мыслить только крупными категориями. Привыкнув всю жизнь иметь дело с большими размерами и объемами, он с трудом мог сосредоточить своё внимание на маленьких производительных единицах, войти в суть их существования, понять что позволяет им выживать. Знание того, что их появляется всё больше, вызывало рябь в мозгах у Семёна Семёныча, а уж мелкие бизнесмены молочного сектора, считал он, должны были все удушиться от пердежа собственных недоразвитых заводиков, чтоб не мучить его. То что, Мельников и его неудавшийся мафиози не только продолжали жить и здравствовать, но ещё и множили своё богатство, повышало у директора артериальное давление и призывало к действию. Раз эта несовершенная рыночная система сама не может справиться с такой недобракачественной опухолью, как компания Мельникова, то поможет ей Семён Семёныч.

Трубный начал издалека. Первым делом он заказал статью в “Морчанских Известиях” о связях Лучано с неаполитанской мафией, использующей морочанское фруктовое мороженое как прикрытие для отмывания грязных денег. Завербованный журналист озаглавил пресловутую статью “Спрут добрался до Морочи”. Жители города, не имеющие привычки и времени для внимательного ознакомления с содержанием прессы, решили, что комиссар Коррадо Катани, герой популярнейшего в Мороче итальянского сериала о борьбе с мафией, в скором времени приедет навестить своего друга Лучано. В результате популярность “Кости унд Лучано” только возросла, бабушки и подростки наведывались узнать “скоро ли?”, а прыщавые барышни наводнили курсы итальянского языка в частной школе “Лингва”. Находчивые компаньоны выпустили по случаю новый сорт шоколадных сырков под кодовым названием “Осьминожка”, который тут же стал народным символом в борьбе с наркотиками.

Трубный был поражён, но не сражён. Мысль о помиловании промелькнула в его голове, но не убедила. Весь этот детский лепет о “Костяше”, “Лукьяше” и “Осьминожках” бесил его и требовал расправы.

Семён Семёныч прибыл на комбинат. Он привычно, безмолвно, кивнул Эллаиде Мифодьевне, на что она с готовностью встала, и пока он шел через приёмную, скороговоркой доложила ему, что все уже собрались у него в кабинете. Директор открыл дверь, поздоровался. На заседание были созваны приближённые к директору уважаемые им сотрудники. Их было пять человек: заместитель директора по сбыту, заместитель по производственной части, начальник цеха, заведующая закупочным отделом и, в углу, за отдельным столиком, сидела Эллаида. Она писала никогда никем невостребованные стенограммы заседаний.