Читать книгу: «Альтернативное видение», страница 3

5. Пепелище/Прыжок в неизвестность

Эти чувства из прошлого иногда ко мне возвращаются.

Вместе с тогдашним шумом дождя, тогдашним запахом ветра.

Х. Мураками

Если мы обратимся к ретроспективе, то вот уже чуть больше четырех лет в жизни Фелиции были линейные и вполне предсказуемые отношения. Для прикрытия, скажем так. Знаете, такие – довольно пресные, тусклые. Как речная рыба. То есть они никак не нарушали ход событий, да и начались еще тогда, когда сама Фел была весьма угловатым подростком. Ключевым в этих взаимоотношениях было то, что ей просто не мешали. Не было всплесков, синусоид, но между тем, не было и мотивации как таковой. Не было движения. В чертогах сознания ей хотелось чего-то более всепоглощающего и значимого, но она не жаловалась и ценила человека рядом. Он здорово нивелировал её эмоциональные спады, возникавшие, как правило, после импульсивных вспышек отца Фел и часто становился настоящим shelter from a storm, где она могла укрыться от перманентно разрушавших родительских ссор.

Отмечу, что Фелиция была из довольно классической семьи чиновника и литературного критика. С отцом она не особенно общалась (вернее нет: она пыталась с ним общаться, но чаще всего сталкивалась с эмоциональными выпадами и со временем стала просто бояться осуждения), в то время как мама по-настоящему была её маяком. Равно как и брат.

Нельзя сказать, что ей было уютно в своей семье. Нет. Скорее было непросто, казалось несправедливым такое холодное отношение к её порывам. Она не злилась на отца, просто она его совсем не знала. А начинать узнавать, казалось, было уже поздно.

Между её родителями наблюдалась очень чёткая и нестерпимо очевидная граница. Между смиренным восприятием мира с его трудностями и пороками и вспыльчиво-импульсивным отторжением с попыткой заработать денег, между желанием приобщить детей к искусству и целью сделать из них коммерсантов. Они были из разных миров, и с каждыми годом это становилось ещё более очевидным, даже кричащим. Мама с её хрупкостью и игрой на пианино и мистер Бёрди с его огромной фигурой, довольно громогласный и резкий.

Контраст этот явно не был в их пользу. Он скорее отдалял их на невообразимое расстояние. Даже внешне родители Фел выглядели довольно дисгармонично: он широкоплечий и крупный, она – совсем маленькая и худощавая. Главной препоной в их общении было то, что они так и не повзрослели. Их отношения скорее так и остались инфантильным зародышем, начавшись в шестнадцать лет и оставаясь по сей день таким вот эмбрионом. Они не взаимодействовали. Совсем. Эта автономия была хуже откровенной вражды. Нельзя было сказать, что это совсем провальный союз – всё-таки их паре удалось многое нажить и преумножить, купить солидную недвижимость, обзавестись парой автомобилей. Жили они весьма зажиточно, но не очень счастливо.

Со школьных лет друзья и одноклассники восторгались ими, все время восклицая: «Ну и парочка твои родители, Фел! Как из Голливуда».

Ей становилось неловко, потому что фасад совсем не отражал реальной картины, однако она предпочитала никого не посвящать в ситуацию. Никто не знал. Разве что Д.

Фел искренне и глубоко его ценила. Не любила, но уважала всецело. Все ощущения с ним были на каком-то усредненном уровне, на нормальном показателе: не чересчур, но и не «недо». Нейтрально.

В отличие от её семьи, родители Д были самыми обыкновенными и в этом заключалась их прелесть. С его мамой можно было печь пирожки, ходить на распродажи, примерять одежду, просто судачить, а с отцом говорить о последних новостях и смеяться над избитым анекдотом. Все окружающие обожали их именно за эту простоту: такую искреннюю, подкупающую и обезоруживающую. Они всех были готовы принять так же, как родных детей: накормить, приободрить, обогреть. В их доме было безопасно и спокойно, как, собственно, и должно быть в любом родительском доме. Но для Фел это была роскошь. Поистине. Она совсем не понимала, как можно приходить домой и расслабляться, а не наоборот и считала родителей Д в высшей степени человечными, порядочными и очень добрыми. В их уютное пространство хотелось возвращаться. И не так важно зачем: полакомиться рогаликом или побренчать на гитаре. Главное – там ей были всегда и безусловно рады.

Интересно, что сам Д этого не замечал, потому что для него такие взаимоотношения были привычным ходом вещей, он и не знал, что бывает иначе. Люди очень тянулись к нему и его семье, а он и не знал, почему, не догадывался, что многие находили в его семье поддержку, искреннюю и безвозмездную. Иногда он даже дивился тому, сколько вокруг него образовывалось неравнодушных и жаждущих пообщаться. Как это обычно бывает, Д был очень скромен и предпочитал не привлекать к себе излишнего внимания, он действительно никогда себя не выпячивал. Ему была присуща трогательная и интеллигентная культура общения, сложно было даже вообразить себе, что он когда-то поступит против законов морали.

Это был человек, которому Фел впервые доверилась, хоть и так неумело и по-детски. Он был с ней максимально честным и при этом сдержанным. После него не было осадка или терзаний. Никаких излишеств. Фелиция с детства помнила фразу дедушки: «Все излишества – от лукавого». Потому Д абсолютно вписывался в такую парадигму. В нем излишеств не было, следовательно, догма не нарушалась. И еще Д в любой ситуации был очень уместным, если можно так выразиться.

Это тяжело было признавать, но теперь она точно знала, когда наконец наступила необратимая и такая хлесткая точка невозврата. Разумеется, среди них двоих её достигла только она одна. И все же нельзя было оставлять все как есть – таким нерешенным и недосказанным. Непременно надо было с ним объясниться и постараться сделать это наименее травматично. Хотя, конечно, это была очередная утопия – порвать с кем-то, не причинив боли. Никакая анестезия не подействует при таком раскладе.

Эти отношения, зародившиеся в юности, и правда зачастую похожи на выпускной бал: прощаться грустно, но надо. Это, как водится, совершенно необходимо, чтобы вступить в иную фазу, избавившись от инфантилизма и весьма иллюзорных миров. Уже тогда Фелиция осознавала, что лучше бы сделать такое резко, сорвать пресловутый пластырь; но понимала, что неспособна из-за того огромного, даже всеобъемлющего чувства благодарности, которым была преисполнена по отношению к нему.

Д учил её играть на гитаре, когда ей было всего пятнадцать. Тогда они были еще друзьями, наивными и во многом восторженными. Чтобы не травмировать кожу на её тонких пальчиках, он раздобыл тогда силиконовые струны для новичков, купил маленькую обучающую гитару с тонким грифом, потому что стандартный был для нее великоват. Д по-настоящему оберегал ее, наблюдал за её становлением. Когда Фел все же было больно зажимать аккорд, он брал её пальчики в свои большие грубоватые ладони и по очереди прикладывал каждый к своим губам или дул на отпечатки струн, чтобы быстрее заживало. Они проводили тихие вечера вдвоем. Даже когда уже начали встречаться. Надо добавить, он любил её осторожно, без горячности. Обо всех этих аспектах Фел беспрестанно размышляла, пытаясь выбрать верную стратегию, которая с наименьшим уроном приведет их отношения к завершению.

– Как прошли выходные, Фелиция? – внезапно высветилось на экране её телефона.

Абонент – Д.

То, что он прервал её терзающую рефлексию было даже к лучшему, ведь мысли уже становились невыносимыми и давили на нее все больше и больше.

– Вполне сносно, – расплывчато ответила она, – нам нужно увидеться, если не возражаешь.

– Да, конечно, Фел. Я как раз привез тебе небольшой подарок из командировки. Давай завтра в 19 часов. Буду у тебя.

– Договорились. Хорошо.

Фелиция насторожилась – она продумывала план действий. Ей вдруг пришло в голову, что разрыв на её территории может его нестерпимо ранить.

Она вновь взяла в руки телефон и напечатала:

– Может все же я сама заеду?

– Без проблем, – пришло ей в ответ, – давай поступим по-твоему.

Она немного расслабилась после этого сообщения, еще раз мысленно поблагодарив Д за его проницательность и понимание. Её сосредоточенность и напряжение постепенно ослабевали.

«Любопытно, чем сейчас занят Роберт?» – подумала она.

* * *

В этот самый момент на окраине их города Роб заполнял большую картонную коробку, которые обычно используют для переездов, всевозможными слащавыми предметами, напоминавшими ему об Игги. Это были фотографии в рамках-сердечках, её страшные подарки-безделушки вроде микрофона-статуэтки или шуточных денег. Все эти, по большей мере, бесполезные вещицы казались ужасающе нелепыми и ему хотелось скорее от них избавиться. Роб не был жесток или бессердечен, просто вся эта жизнь с Игги изрядно мозолила ему глаза и была похожа на подкисшее отвратительное варенье. Казалось – ему просто подкинули эту вариацию сценария. Сказали однажды – вот неплохой прототип весьма стереотипной жизни, наслаждайся! Enjoy your flight! А он тогда и рад был.

Он самообманывался, а во всей этой мишуре можно и не уследить, как врешь себе уже много лет. Пестрые платья с жабо, алые помады, томные певицы – все это было ужасающе фальшивым, как самая пышная и диковато-многоликая буффонада. «Мне следует немедленно избавиться от этой пестрящей атрибутики варьете. Иначе вся эта сияющая клоунада сделает шутом и меня, а затем и жизнь превратится в жутковатый многоцветный маскарад» – думалось ему. Даже в глазах в тот момент появилась неестественная рябь.

Он отчетливо осознавал, что эта пугающая и совершенно отстраненная сторона его личности со всеми этими хлопушками-конфетти начнет противиться переменам. К настоящему себе прийти страшно и порой даже больно. Праздная маска, под которой чувства каменеют, кажется куда более безопасной. Но он не мог. Не мог больше выносить этих сладкоголосых дам с их пустословием, этих аляповатых нарядов и дешевых декораций, а настоящей и живой, не застывшей в его жизни была теперь только она – девушка с серебряным кольцом на пальце и голосом, звучавшим как колыбельная. Что-то в ней напоминало ему царевну-лебедь, одновременно демоническую и божественную.

Он едва не утратил веру во что-то настоящее. Действительно много лет пузырьки в шампанском заменяли ему жизнь честную, свободную от стимуляторов и украшательств, от привкуса синтетики и тонны надоедливых пайеток, так ярко поблескивающих в свете софитов.

Роб глубоко вдохнул и взял в зубы сигарету. Дым тонкой струйкой выходил и напоминал серовато-пепельный оттенок неба, какой обычно бывает перед рассветом. Совершенно точно было решено покончить с этим пластмассовым, усеянным сплошной бутафорией, прошлым. Он продолжал исследование собственных переживаний и отдельных мыслей, даже образов. И чем глубже погружался, тем больше был уверен в собственной правоте. Впервые ему хотелось жить сердцем, жить благочестиво. А такие настроения обычно толкают человека на весьма смелые и безотлагательные поступки.

С Игги он решил действовать резко и без предварительной подготовки. Все-таки самые честные речи – это импровизации.

6. Отказ от прошлого

Фелиция продолжала обдумывать разговор, который предстоял накануне. Она неторопливо окинула взглядом свой книжный шкаф, открыла створки и с трепетом стала перебирать предметы, которые дарил ей Д. Тут были книги в атласных переплетах с золотым тиснением, деревянная сова и флаконы духов.

Он удивительно тонко подбирал для Фел запахи. «Bois enchante» – волшебный лес – эти редчайшие духи были его подарком на её двадцатилетие. Вместе они играли одноименное произведение в четыре руки на фортепиано долгими вечерами января. Фелицию обыкновенно наполняли нежность и тихая печаль в такие моменты.

В углу стеллажа лежала аккуратная стопочка писем в конвертах с красной окантовкой, перевязанных широкой алой лентой. Они отправляли их друг другу, когда были вынуждены на год разлучиться. Фел тогда брала цветную бумагу и росчерком писала от руки стихотворения, не забывая при этом сбрызнуть бумагу духами, чтобы оставался приятный легкий аромат. Д тогда служил в армии и для нее это был единственный доступный способ передать ему хотя бы частицу нежности.

Сердце наполнилось вдруг тоской по этой хрупкой и такой наивной юности, где все виделось интересным и животрепещущим. Это был порыв её манящего детства. Она продолжала сидеть посреди комнаты и разбирать эту большую коробку с письмами. На глаза попалось вдруг её стихотворение. И Фелицию тотчас настигли воспоминания:

Когда-нибудь ты проснешься,

И вместо алеющей вуали зари

Увидишь, когда обернешься,

Кусок сгоревшей дотла Земли.

Что ж, дурак этот ваш Ницше,

Что молвил: «Бог умер» вам,

Бог просто устал уж любить тех,

Кто пропил природный его храм.

Все вы интегрируете и конца нет

И края модернизации стольких лет.

А ведь назначение человеческое

Гораздо проще сотни discoveries.

И все, что находится в доме отеческом,

Отнюдь не похоже на «Doctor House».

Одумайтесь лучше, скорее очнитесь,

Поймите, зачем родились вы на свет.

Для жизни своей быстрее проснитесь

И перестаньте пожалуйста жить так,

Будто впереди в запасе есть сотни лет.

Душа – она никак не публичный дом,

А святая молитва, которой не слышно,

Как отче наш, как аллах акбар, как харе кришна.

Вспомнилось, как она читала это стихотворение вслух. К счастью, Фел не испытывала к Д ни ненависти, ни раздражения. Лишь угасающую, но при этом светлую тоску. И все-таки, как тяжело быть не пострадавшим, а тем, кто этот удар наносит. Как ни крути, у жертвы всегда есть преимущество: можно предаться жалости к себе, местами такой упоительной и сладостной, можно долго и в красках жаловаться и другим, чтобы они возмущенно кивали головой и делали вид, что очень сильно сочувствуют. Но вот человек, который решает уйти, если и имеет право на самооправдание, то весьма крошечное, едва различимое. Потому что ответственность лежит всецело на нем и чувство вины и так настигнет его, как гигантская лавина, а потом может и вовсе придавит. И человек этот будет думать, а не агрессор ли он? Не тиран, который вправе разбить человеческое сердце? И мысли эти цепочка за цепочкой будут складываться в целые вереницы страданий и угрызений совести.

Что ж, именно это и происходило половину ночи с Фелицией. Ей казалось, что она малодушничает и поступает так скверно, что ей не будет прощения. Долго её голову не покидала мысль о том, как лучше все преподнести. Фел терзалась, она понимала, что будет тем, кто ранит, кто наносит удар первым. Роль, кстати говоря, совсем не завидная. Сна практически не было, лишь под утро удалось хоть ненадолго задремать.

Мучительно наступило завтра. Фел чувствовала себя совершенно обессилевшей, но решила несколько переключиться и с рассветом пошла в библиотеку за книгой. Половину дня провела за чтением, хоть и не самым сосредоточенным. Для нее это времяпровождение всегда служило методом эскапизма. Литература была не только её порталом в миры других авторов, но и настоящим пристанищем.

Вторую половину дня она уже рассеяно блуждала по дому и изредка смотрела в окно в надежде, что Д приедет сам и все скажет. Однако световой день близился к завершению, уже почти смеркалось. Небо было зловеще-обсидиановым, с густой дымкой. Как предвестник бури. И внутри стало беспокойно и очень боязно. Движения Фелиции стали какими-то одновременно нетвердыми и вместе с тем хаотичными.

Наконец, она решила собираться, чтобы заглушить назойливые мысли и поскорее выйти из дома. Одежда должна была её хоть немного отвлечь. Долгое время она просто смотрела на содержимое шкафа. Бесцельно. В конце концов, Фел надела светло-бежевое длинное платье из ангоры, собрала волосы в легкий низкий пучок, нанесла едва заметную светло-коралловую помаду. Получилось довольно размыто, без резкости. Ей не хотелось производить на него впечатление, хотелось быть максимально естественной, чтобы ни в коем случае не оставить тяжелого осадка. Как и договаривались, в итоге встреча должна была состояться дома у Д.

Фелиция впопыхах вышла из дома, расчистила машину; уже в салоне немного подержала в руках термос с чаем из шиповника, чтобы просто согреть руки и унять дрожь. Затем она неторопливо выехала на хайвей, за окнами мелькали пейзажи, дома, уже нарядно украшенные гирляндами. Обстановка казалась такой привычной, дорога – такой знакомой. То было ощущение безопасности и чего-то привычного, может даже родного. Как дом родителей Д.

Надо сказать, она ехала по инерции. Подъехав к его улице, Фелиция еще некоторое время сидела в машине и отсутствующим взглядом вперилась вдаль, пытаясь сфокусироваться на его окнах. Выйдя из машины, Фел побрела знакомой тропой. Из подъезда вышел сосед Д и приветливо махнул ей рукой. Все вокруг слишком ранило своей простотой и понятностью. Было очень непросто подниматься по ступеням многоэтажного дома, где она так часто бывала. Дрожали не только колени, внутри все дрожало. Конечно, из-за страха причинить боль такому человеку, как он.

Д встретил её тепло, со сдержанной мягкой улыбкой. Собственно, как и всегда. Он начал рассказывать о своей поездке в Москву, о России. Он работал геологом в лаборатории, а иногда уезжал в командировки. Говорил увлекательно, с чувством:

– Я привез тебе деревянную куклу-матрешку, Фел. Подумал, что эта идея расслоения, когда что-то наполнено другим, а другое еще чем-то, и так пока не достигнешь мельчайшего элемента – это удивительно. Национальная русская игрушка.

– Похоже на материнство, на процесс того, как мы продолжаемся в своих детях – сказала Фел.

Ей стало больно дышать.

– Именно, – с воодушевлением сказал Д, – такая находка

– Спасибо за подарок, – едва выдавила она.

Фелиция сразу поняла, что он имел в виду. Она даже восхитилась в очередной раз его умением донести что-то в особенно метафорической и символической форме так естественно, как будто бы между делом.

Однако в тот момент главным индикатором для нее стало то, что она вдруг невольно вспомнила Роба. Это было сложно признать, но мысли о нем с периодичностью раз в минуту стали константой. Ей вдруг стало невыносимо душно:

– Здесь нечем дышать. Мы можем выйти на мансарду? – спросила она.

– Да, только набрось жилет из овчины, – сказал Д, – я приготовил тебе твой любимый травяной чай. С пучком мелиссы.

– Знаешь, а не найдется ли водки?

– Водки? – он изумленно посмотрел на нее, – эммм… я привез бутылку «Пшеничной» из России. Подойдет?

– Эх, – она тяжело вздохнула – Давай. Раз нет больше никакой альтернативы.

Он аккуратно налил ей совсем небольшую стопку водки российского производства – такой аутентичной, крепкой.

Фелиция неторопливо поднесла запотевшую стопку к губам, затем выпила залпом и выпалила:

– Я ухожу от тебя, милый мой Д. Ты замечательный, но давно уже как чужой. Будь счастливым.

– Ты… погоди. Вот так? А как же твои вещи в моей квартире? Те сувениры, которые я тебе привозил? – беззастенчиво спросил он.

Ей хотелось сказать, что сейчас это не никакого имеет значения, что это все материальное и бренное, но для него это было архиважно. Эти вещи связывали его с Фел. И она это знала.

– Да, как-нибудь, конечно, заберу, – она постаралась едва заметно улыбнуться.

– Что ж… Забери хотя бы матрешку…

Она наспех поцеловала его щеку холодными и мокрыми от водки губами, схватила матрешку и торопливо зацокала к выходу, даже не дав ему времени подумать или возможности ответить.

Поразительно, но она почти ничего не чувствовала. Или же заставила все чувства атрофироваться. Как в вакууме. Или, как будто, ей вкололи немыслимую дозу лидокаина, что все вдруг занемело, даже кончики пальцев, где множество нервных окончаний, целые пучки. Собственно, человек зачастую сам решает, когда ему больно. Видимо она твердо решила, что ей не больно и даже если боль и была, предпочла затолкать её глубоко-глубоко, чтобы та не дай Бог не вынырнула.

Д даже не окликнул ее, даже не попытался остановить или тем более – удержать. Только на улице Фел поняла, что даже не оглянулась, чтобы еще раз взглянуть ему в глаза.

Что ж, все. Одномоментно. Вот так просто и так сложно эта часть жизни осталась в прошлом. Удивительно, что её прошлое с ним – непошлое. Это было трогательно, чисто и светло, но только не пошло. В один момент, после множества разочарований и попыток найти оправдания своему равнодушию, Фел поняла, что во время всех этих душевных исканий её детская любовь просто просочилась в дырочку в правом боку и исчезла. Она думала, что могла погрузиться в это густое счастье юной любви, как в теплую ванную, а в итоге просто ударилась о пустое чугунное корытце. Думала, что первая любовь – это константа, а оказывается лишь переменная.

* * *

Что до Роберта – он сидел в гостиной в довольно нервном ожидании Игги. Он налил себе солти дог и сел за рояль. Роб музицировал не меньше часа, но она все не появлялась. Шопен, Вагнер, Рахманинов умиротворяли, но время все равно тянулось слишком долго. Он раздраженно посмотрел на часы и взял сигарету. Потер её между пальцами и отложил. Ничего не хотелось и уже не игралось. Хотелось только как можно скорее избавиться от этой давящей тишины, от ощущения неизбежно надвигающейся бури, которая вот-вот нагрянет, вне сомнений.

Игги появилась на пороге дома во втором часу ночи с букетом из гиацинтов и размазанной помадой цвета отвратительной фуксии. Роб наигрывал арпеджио забавы ради и не заметил, как она зашла.

Она подошла к нему сзади, и тут же неприятно пахну́ло алкоголем и тяжелыми мускусными духами. Игги погладила его по голове:

– Ну что, мой слааадкий? – нараспев сказала она.

– Что? И ты спрашиваешь меня? Нет, это я должен спросить тебя, Игги! Должен спросить, где ты была, но не буду. Не в этот раз.

Роб вдруг вскочил и резко одернул её руку. Он понял, что больше не в силах касаться этой женщины, не в силах играть эту вшивую третьесортную роль любовника, даже не в силах слышать её сипловатый голос. Ему было гадко. Больше всего – от самого себя и своего превратного выбора, на который он потратил столько лет.

– Роб! Боже ты мой! – воскликнула она, прервав его размышления. – А где же все мои статуэточки, рамки с нашими фотографиями, мои тарелочки? Отчего так пусто?

Однако пусто было скорее в её глазах, нежели в доме.

Теперь Роба раздражала с двойной силой её манера превращать слова в слащавые, коверкая их уменьшительно-ласкательными суффиксами.

– Довольно, – прервал её Роб. Между нами все кончено, Игги. Эти вещицы я собрал в короб и вынес на задний двор. Ты можешь их забрать. Или я пришлю тебе их доставкой. Как скажешь.

– Но… – начала было она.

Ее губы дрожали, но все-таки держалась она стоически. Насколько это было возможно.

– Водитель отвезет тебя в твою квартиру. Поторопись, пожалуйста, он ожидает.

– Как же… как же так… Роберт, – произнесла она и осеклась.

Нужно заметить, что она давно уже предчувствовала, что конец близок. Ведь согласитесь – нет такого человека на Земле, который (пусть и в глубине души) не понимает, что ведет себя неприемлемо и попустительски, но или беспардонно, или, на худой конец, просто эгоистично. Игги лишь выжидала, когда фитиль догорит, ведь знала, что поведение её стало весьма свободным, если не сказать откровенно фривольным. Она давно уже испытывала его. Однако так вышло само собой, у нее не было умысла задеть Роба.

Игги была родом из провинциального города, но приехала в этот город совсем не с целью найти мужчину. Ей хотелось хоть немного расширить свое восприятие жизни, которое, к несчастью, ограничивалось несколькими обветшалыми домами на убогой улице и подругой, которая слишком рано вышла замуж. Игги не была меркантильной или тем более хищной. Отнюдь. Просто многие говорили ей, что Бог наделил её миловидным лицом и приятным голосом. Глупо было бы это растрачивать на бытовую рутину. Именно поэтому собрав кое-какие пожитки, Игги отправилась в путь.

Как-то так сложилось, что Роб встретился ей в первую неделю пребывания. Это помогло Игги освоиться, а затем и вовсе закрепиться. Роберт устроил её на работу в варьете и сам всячески за ней присматривал. Девушка очень ценила этот его поступок и поначалу отчаянно старалась осчастливить Роба в ответ.

Но этим вечером она как будто бы ждала, что Роб обрушится на нее, что он прозреет и поймет, что ресторанная певунья с обрюзгшими женатыми поклонниками не имеет той глубины личности, в которой он так отчаянно нуждался. Может быть ей и хотелось, чтобы он пресек такое её попустительство, но ему было все равно – вернется она вовремя или глубоко под утро.

Поэтому Игги выпила еще больше просекко, чем обычно – она страшно нервничала. Переживала, что вся эта вылощенная глянцевая картинка в виде композитора и певицы – просто ворох золотых блесток, за которым она так искусно скрывалась. И Роб уже давно это выяснил.

Ей оставалось лишь обиженно всхлипнуть, играя свою роль в этой пьесе, выбежать на задний двор, схватить коробку и с яростью ринуться к автомобилю, припаркованному у дома.

– Ты еще поплатишься, Роберт Деккер, вот увидишь! – сказала она достаточно картинно, но не со зла.

Надо отдать должное, все-таки Иг была достаточно мудра, чтобы не вести себя так, как в розовых романах и не закатывать сцен. Одной фразы по её мнению было достаточно.

Роб, конечно, ничего не ответил ей. Он, наконец, закрыл за ней дверь и спокойно опустился в кресло. Все-таки Роберт отчасти сожалел, что не сделал этот шаг раньше.

Он вновь с умиротворением и нежностью подумал о своей альтернативной Вселенной. О Фел.

Он сел за стол. И начал писать ей письмо. «Возможно, она никогда его не прочтет. Но и это не главное» – думалось ему.

Не каждому судьба дарит возможность побывать в космосе. Ощутить отрыв от Земли и больше не поддаваться её гравитации. Теперь ты среди звезд, таких ледяных и пламенных одновременно. Тишина. Холод. И одно желание – лететь еще дальше, еще глубже в эту безумно красивую и непредсказуемо интригующую неизвестность. Что меня ждет? Этого не подскажет никто, к счастью. Или к сожалению? Ведь должны же существовать серьезные причины покинуть обитель, подарившую тебе жизнь? Как можно осознанно лететь прочь из атмосферы покоя и безопасности? Сердце бьется неимоверно, кисти рук дрожат, а ты по-прежнему уносишься все дальше. Цель должна перевешивать страх в каждой новой попытке постижения тайны. Но как можно четко давать отчет своим действиям, когда ты летал только во сне? Инструктажа нет, а был бы – это была бы приятная экскурсия, а не открытие Альтернативной Вселенной.

Такие чувства испытываешь, когда знакомишься с вами все лучше, это полет в один конец. Глубина вашего сознания пропорциональна глубине души, в это хочется погружаться без остановок и колебаний. Быть тем, кто наблюдает ваше становление, ваш расцвет. Сложно поверить, что вы отсюда, гораздо вероятнее, что вы – порождение другой реальности, где все создания такие, это бы многое объяснило.

С теплом,

Роб Деккер.