Читать книгу: «Тени забытых пиратов. Повести и рассказы», страница 4

Сейчас, много лет спустя, я понимаю, что никто и не собирался меня убивать. Бешеный просто хотел наказать, унизить, размазать, загнать за плинтус, но не убить. Конечно, по морде мне непременно надавали бы, и надавали хорошо, но дальше дело не пошло бы. Хотя, кто знает, чем бы все закончилось. Иногда события выходят из-под нашего контроля, и мы более не в силах совладать с ними. Где-то там, наверху, Некто, всевидящий и всемогущий, вдруг в пух и прах разбивает все наши планы, и продуманные заранее детали оказываются ржавой трухой. Собственно, так оно и вышло. Да и кто знает, что было бы для меня страшнее – смерть или унижение. Потому что за унижением непременно последовала бы смерть, вот тогда я точно забрался бы на 14 этаж и прыгнул навстречу ветру и бездне.

Наконец записки стали сыпаться каждый день и как кульминация на моей двери написали мелом: Ты покойник. Это в ужас привело бабушку, она хваталась за сердце и капала в чашку валокордин.

Вечером отец позвал меня в свой кабинет.

– Что происходит, Дима?

Он смотрел на меня строго и внимательно, и впервые за долгое время я вдруг увидел в его глазах тревогу за меня и любовь, да, да любовь. Наверное, они всегда там были, да только я не замечал. Но почему-то от этого не стало легче, и я возненавидел его еще больше. Сначала мне захотелось выбежать из комнаты, но я вдруг, сам не зная почему, сказал:

– Да ничего особенного, папа. Просто кучка подонков обещала меня убить и несомненно сдержит свое обещание?

– Подожди, сын, ты серьезно?

– Конечно.

Я постарался придать себе равнодушный вид.

– А почему ты не говорил раньше? – отец вдруг встал, достал из стола сигареты, открыл окно и закурил.

Для меня это стало новостью.

– А зачем? – спросил я, раздраженно и зло. – Чем ты мне можешь помочь?!

– Если подумать, то могу.

– И чем?

– Ну, например, мы сейчас соберемся и пойдем в милицию, напишем заявление.

– На кого? На Бешеного? – я засмеялся, как мне показалось демоническим смехом, на самом деле это был истеричный подростковый смех. – Да у него все схвачено! Или на Исмаила с Головой, которые давно на учете? Все, папа, мне кранты! Никто мне не поможет, слышишь, никто! Только если бог на веревочке как в древнегреческих трагедия.

Отец посмотрел на меня внимательно и спокойно ответил:

– И такое бывает. Так ты говоришь Бешеный? Ну и где будет происходить сиё действо?

– А тебе что за дело, к ментам пойдешь? – его ироничный тон определённо напряг меня, он мне не верил, или ему было безразлично. – Не переживай, тебя и так пригласят на опознание моего трупа.

Отец рассмеялся.

– Исход битвы никогда не известен заранее, независимо от количества участвующих с той или другой стороны. Все зависит от тактики.

– Что ты придумаешь? Какую такую тактику? Может, морду им набьешь? Ты! Вот потеха-то будет! Посмотрю я, как ты с ними справишься! Ты же слабак! Хилый жалкий слабак, да тебя любой с одного удара уложит!

Я выбежал из комнаты, громко хлопнув дверью, упал на кровать, не раздеваясь, и зарыдал. Мне было безумно себя жалко, и отца тоже жалко и очень стыдно, что я так нагрубил ему, сказал такие гадости, а потом так в одежде и уснул. Мне снилась мама. Она сидела рядом на кровати и улыбалась. Я даже не понял, что это был сон, настолько мама была реальна. Она наклонилась, поцеловала меня, а затем погладила по голове и сказала: «Спи, мой сыночек. Папа тебе поможет». И там, в этом полусне, полуяви, я вдруг понял, что уже почти забыл ее голос, и вдруг он прозвучал так отчетливо и спокойно, и мне стало легко и хорошо, и там, во сне, я ей поверил и впал в забытье.

Час икс был назначен на вечер субботы. В пятницу Исмаил подошел ко мне и сказал.

– Завтра на пустыре, что на востоке за городом, в 5, понял? А не придешь, мы и тебя, и папашу твоего, и сеструху твою того. Понял?

Я молча смотрел на Исмаила и ничего не отвечал.

– Так ты понял?

Я видел, как сжались его кулаки, как он хотел меня ударить, но, видимо, было не позволено. А я молчал и ничего не отвечал.

– Так ты, гнида, понял? В последний раз спрашиваю?

Я упрямо не говорил ни слова и смотрел Исмаилу прямо в глаза, как любил делать Бешеный. Я видел, что он нервничает и злится.

– Я тебя, тварь бл… я, еще раз спрашиваю, понял ты или нет? – теперь он уже почти кричал.

– Ты уж спросил в последний раз, а это после последнего, – ответил я и пошел прочь.

Но Исмаил догнал меня и схватил за рукав.

– Ты понял.

В ту ночь я не спал ни секунды. Поначалу просто не мог, а потом уже не хотел. Быть может это была последняя ночь в моей жизни, а я ее просплю. Я открыл окно, сел на подоконник, свесив ноги на улицу, и посмотрел на небо. Оно было чистым, без единого облака. Кое-где были видны звезды, и даже Большая Медведица бледно вырисовывалась на городском небосклоне, если приглядеться. В какой-то момент открылось соседнее окно в комнате отца, и я почувствовал запах табака и понял, что он не спит. За окном был май, где-то далеко пели птицы, и теплый ветер доносил дурманящий дух цветущей черемухи. Учебный год подходил к концу, и я почти выправился, во всяком случае по физике и математике имел твердые четверки, а по химии даже 5. Все как-то начинало налаживаться, и вдруг так не кстати мне предстояло завтра умирать. А может убежать? Куда? Что я буду делать? Да и бежать, как последний трус, я не мог. Смерть так смерть. Я подумал об отце, бабушке, сестренке. Мне стало невыносимо всех жалко. Как справятся они с еще одной смертью, когда та, мамина, еще не успела забыться? Наверное, я виноват перед ними. Очень виноват, но теперь уже ничего не изменишь. Я тихонько прокрался на кухню и поставил на плиту чайник. Неожиданно вошел отец:

– Ты чего не спишь, сын? Пятый час уже.

– А ты чего?

Он засмеялся:

– Да не спится как-то. Так ты решил свои проблемы?

Я утвердительно кивнул головой.

– Точно? Сам справишься? А то, может, подстраховать?

Он говорил так, словно знал о завтрашней встрече. Но откуда? Нет, вряд ли, я ничего никому не говорил. Да и эти мерзавцы вряд ли стали болтать.

– Тогда иди спи, – и вдруг он подошел и обнял меня. Как не делал уже очень давно. И от этого мне стало еще хуже. Ели сдерживая слезы, я ушел в комнату и заплакал. А вместе со слезами из меня выходили боль, страх, ненависть, оставалась только пустота, бессмысленная и глухая.

Вы знаете, о чем думал Христос, когда шел на Голгофу по пыльным улицам Иерусалима? Когда его ноги, с трудом передвигаясь по раскаленной дороге, отсчитывали шаги навстречу мукам, а по лбу и вискам стекали капли пота, смешанные с кровью, прилипали к ресницам, застилали глаза? Что ощущал он, глядя на Симона, несущего его крест? А я знаю – ничего. Он не думал ничего. Я это знаю точно. Потому что он был тогда человеком, и ему было страшно. Так страшно, что ни о чем невозможно думать, ни печалиться, ни страдать, ни мучиться. Когда страх становится тобой, он прорастает в каждой клетке тела и уже перестает быть страхом, точнее, ты перестаешь ощущать его, потому что ты и есть страх. Так шел я на свою Голгофу, только со мной рядом не было Симона, свой крест я нес сам. Я пришёл вовремя, не опоздав ни на минуту. Почему-то мне казалось это очень важным. Однако Бешеный и его сподручные уже были там. Они стояли возле старенькой БМВ-ушки, которую Бешеный приобрел совсем недавно, курили и что-то оживленно обсуждали. Они явно были очень довольны. Бешеный сидел на капоте по-турецки, а Голова и Исмаил стояли рядом. Увидев меня, Исмаил сделал пару шагов вперед и плюнул в мою сторону. Бешеный ухмылялся, затем спрыгнул с капота и подошел ко мне. Вот тогда я и ощутил на себе весь ужас от его взгляда.

– Страшно? – спросил он. – Страшно. Я знаю.

Я молчал.

– Так страшно, что и говорить не можешь?

– Да он уж обоссался, небось! – загоготал Голова, а за ним Исмаил. Видимо, это была очень смешная шутка.

– Ты меня унизил, – тихо сказал Бешеный, – и ты за это ответишь.

Он говорил спокойно, без мата.

– Ты будешь наказан, – продолжил он, – а потом умрешь, ты ведь готов умереть? Мы благородные разбойники, мы предупредили тебя заранее. Но у тебя есть выбор. Ты можешь извиниться, и тогда ты не будешь мучиться, а можешь не извиниться, и тогда будешь мучиться. Сильно будешь мучиться. Я тебе обещаю. Тебе решать.

Он развернулся, подошел к машине и снова запрыгнул на капот.

– Я не слышу! – крикнул он. – Твое решение?

Я молчал. Я решил, что буду молчать до конца.

И повисла пауза. Такая хорошая театральная пауза. Наконец Бешеный прервал ее.

– Ясненько, понятненько. Ну что ж, это твой выбор. Начинай, Исмаил! Давай, татарин, засунь ему под ребро!

Я вдруг вспомнил, как устами Мышкина Достоевский описывал свои ощущения, как он стоял перед казнью в пяти минутах от смерти и смотрел на золотые купола, а я стоял и смотрел на носочки моих кед, на грязном пустыре, с одной стороны которого была большая песчаная гора, а с другой кучи давно не убираемого мусора. И в этом грязном пустыре меня будут убивать и издеваться надо мной. Я вдруг вспомнил, как в 5 лет болел скарлатиной, а потом мысли переместились в то утро, когда я впервые увидел маленькую сестренку, она была совсем крохотной, со сморщенным личиком, хныкающая и очень смешная; и вдруг тот день, когда забирали маму, как она спускалась по лестнице, бледная, но вполне нормальная, я проводил ее до машины скорой и она, забираясь в скорую, сказала: «Ты только уроки делай, а то четверть заканчивается». Уроки… Это были ее последние слова, адресованные мне. Про уроки. Почему-то именно сейчас они стали особенно дороги, и я подумал, что если бы остался жив, то всегда, всегда стал делать уроки. Все эти мысли как-то беспорядочно сменялись в моём сознании, за какие-до доли секунд в моей голове пронеслось столько воспоминаний, сколько в обычное время не уместилось бы и в несколько часов. А сердце стучало как сумасшедшее, и сколько еще будет стуков, я не знал, потом услышал шаги, тяжелые шаги, это Исмаил шел ко мне, и почему-то, не поднимая глаз, каким-то внутренним зрением я ясно увидел, что в руке он держит нож. Такой маленький и острый, выкидная финка. Был ли нож на самом деле? Наверное, был. Исмаил всегда таскал с собой этот нож, говорил, что трофейный, с войны. А потом вдруг был хлопок, почти неслышный, еще, еще, и тишина. Все это длилось какие-то доли секунды. Но тогда с временем явно что-то происходило, оно текло не так как обычно, то замедляясь, то ускоряясь. Я поднял глаза, и, не понимая, что происходит, увидел всех троих неподвижно лежащими на земле. Инстинктивно быстро повернулся в ту сторону, откуда слышались хлопки, увидел темную фигуру человека, который держал в руке какое-то оружие, ружье, наверное. Всего мгновение, и человек исчез. И, видит Бог, в тот момент мне показалось, что я узнал его, и что это отец. Нет, тогда я был уверен, что это отец, это потом, размышляя и анализируя, стал сомневаться. И даже вовсе отказался от этой мысли. Потому что откуда отец мог взять оружие? У него никогда его не было. К тому же с глушителем. А там был глушитель. Да и как потом выяснилось, работал снайпер, причем очень высокого класса, потому что все трое были убиты тремя почти мгновенными выстрелами. Первым Бешеный, в висок, потому что человек появился сбоку, из-за песчаной кучи. Затем Исмаил и Голова. Исмаилу пуля угодила точно в лоб, видимо, он повернулся на выстрел, Голове – в шею. Странно, но почему-то в памяти остался только Исмаил. Я даже запомнил его открытые глаза, смотрящие куда-то в небо. Нет, это не мог быть отец. Мой отец был ученым, он писал диссертации и читал в институте лекции. Он, конечно, служил в армии, но это было очень давно. Так что он уже наверняка забыл, как стрелять. Какое-то время я с ужасом смотрел на три трупа, которые еще несколько минут назад были живы и здоровы, смеялись, шутили и собирались долго жить, в то время как мне было предписано умереть. Как я думал. А жизнь распорядилась по-своему. Что было потом, не помню. Как не пытался вспомнить, бесполезно. Следующие 20 минут навсегда выпали из моей памяти. Я очнулся в скверике в центре города на скамейке. Меня трясла какая-то старушка и спрашивала: «Мальчик, тебе плохо? Иди домой, милый». Я как по команде встал и пошел, но не домой. Я потом долго колесил по городу, просто бежал куда попало, потом разворачивался и снова бежал уже в другую сторону, пока не выдохся. Сколько я так бегал, не знаю. Может всю ночь, а может час. Мне было страшно возвращаться домой, потому что я боялся увидеть отца с окровавленными руками, увидеть стоящее в углу ружью, еще пахнущее порохом, я ужасно этого боялся. Стоя перед подъездом, долго смотрел на отцовское окно. Оно горело. Потом поднялся в квартиру, снял ботинки и прошел в комнату отца. Он сидел за письменным столом и работал. Все выглядело так, будто он не выходил из этой комнаты уже лет сто: спокойный, чуть сонный, с накинутой на плечи шерстяной кофтой. Увидев меня улыбнулся:

– Иди сюда, сын.

Я подбежал, обнял его и зарыдал.

– Брось, не надо. Ты решил свои проблемы?

Я кивнул, продолжая обнимать его.

– Вот и хорошо. Я же говорил, что все будет хорошо.

Он говорил уверенно и спокойно. Мне ужасно хотелось спросить, он ли это был, там, на песчаной куче, с оружием и в темной одежде. Но я не знал, как. Наверное, он бы удивился и спросил:

– Какой еще мужчина с ружьем?

Теперь я уже сомневался, что это было он. Даже был почти уверен, что не он. Почти. Да это было и не важно. Потому что я знал, что с этого момента мы всегда, всегда будем вместе. И все же я спросил кое-что:

– Папа, я что-то о тебе не знаю?

Он засмеялся и отстранил меня немного, чтобы смотреть мне в глаза, и ответил:

– Я ведь тоже не все о тебе знаю, правда. У всех есть свои секреты.

– Да, – я кивнул головой.

Отец снова обнял меня.

– Ну все, сын. Пошли чай пить. И есть. Бабушка пироги испекла. Я хочу, чтобы ты навсегда запомнил, что я всегда буду рядом, чтобы не случилось, ты можешь рассчитывать на мое плечо.

Убийцу Бешеного, Исмаила и Головы так и не нашли. Меня допрашивали в присутствии отца. Он был совершенно спокоен и все время говорил, чтобы я тщательно вспомнил все детали, ничего не упустил. Дело закрыли. Да если честно, все были счастливы и рады, что избавились от этого тирана. И только тетя Люда сильно горевала и все ходила на могилу непутевого сына. А мне эта история до сих пор не дает покоя. Я так и не знаю, был ли тот человек моим отцом, или кто-то иной, врагов у Бешеного было достаточно, хотя причин убивать его, пожалуй, ни у кого не было. В этой истории немало темных пятен. Наверное, я никогда не узнаю истины, потому что отец не расскажет, да я спрашивать его не буду. Пару лет назад, изучая по заданию редакции газеты, где я работаю, архивы Министерства обороны, я решил посмотреть дело отца и с удивлением обнаружил, что в той части, о которой он всегда говорил, как о месте службы, такого солдата никогда не числилось. Более, того, я выяснил, что в 1979 году, после призыва на военную службу, отец был направлен в учебную часть в Ташкент, а затем… Впрочем, это уже не имеет никакого значения. Потому что, пока он жив, я всегда могу рассчитывать на его плечо. А когда придет время, подставлю свое.

РУФОЧКА

Вы не знаете Руфочку? Быть такого не может! Руфочку знают все. Уж видели вы ее точно. Это такая маленькая, щупленькая старушечка, вся седая, личико в морщинках, и каждая морщинка словно улыбается, отчего впечатление Руфочка производит очень доброе. Она будто вся светиться. Руфочка всегда аккуратно причесана, все на ней чистенькое, отглаженное, на голове непременная шляпка, в руках саквояжик, ходит она мелкими шажками, но очень быстро. И, несмотря на свои 85, очень бодра. Летом она уезжает за город собирать травы, а затем делает вкуснейшие настойки, и в воскресение, к пирогам (особенно ей удается яблочный) она непременно нальет вам заветные 20 грамм. Так вы еще не были у нее в гостях? Обязательно загляните. Руфочка гостям всегда рада. Она непременно достанет голубую скатерть, на которой еще ее дед гостей потчевал, поставит сервиз «с вензелями» (Руфочка утверждает, что сам император с императрицей, правда непонятно какие, из этих тарелок кушать изволили), выложит на стол все содержание холодильника и угостит Вас порцией замечательных историй по большей частью ею же выдуманных, но, поверьте, удивительно захватывающих. На Новый Год Руфочка обожает делать всем подарки, и не просто сунет Вам в руки какую-нибудь чашку или игрушку, а все обернет красивой бумагой, бантик пришпилит, еловую веточку вставит, так что если с утра настроение у Вас было неважное, то к вечеру обязательно поднимется. Вот только про Руфочку отчего-то все забывают, и она часто остается без подарков. Но она не обижается. Честное слово, не обижается. Она всегда говорит, что ей самой лично делать подарки нравится значительно больше, чем получать. У Руфочки несметное количество знакомых, тут тебе и композитор, автор страшно известных шлягеров, и художник, он все время выставляется на Крымском Валу, и мастерица по бисероплетению, ее вечно приглашают на телевидение, но у нее нет времени, и какой-то журналист, и чудный ортопэд, и… В общем, кого только нет. Да, дел у Руфочки невпроворот. Так что напрасно злые языки клевещут, будто делать ей нечего, семьи нет, детей нет, живи и радуйся, пей по воскресеньям настойки, ходи в кино, сиди в библиотеках, приглашай гостей. А тут дети, как говорится семеро по лавкам, внуки, семья, работа… Нет, это не так. Дело в том, что Руфочка все делает для других. У нее есть мечта, чтобы все люди друг с другом дружили, друг друга любили и ценили. А она, Руфочка, будет в этом деле посредником.

Я никогда не могла понять, почему тетя Рая, а именно так и звали Руфочку, называла себя этим дурацким именем. В моем представлении Руфочка должна быть непременно толстой, черноволосой, с красными вульгарными губами, а тетя Рая легкая, как перышко, седенькая, почти прозрачная, а если и подводит губы, то только бледно-розовой помадой. Но сама Руфочка называть себя по-другому категорически запрещала, даже не позволяла прибавить к имени «тетя», или «баба», Руфочка и все тут. Это она все молодиться, злобно язвила Полина, соседка Руфочки по коммуналке. Тетя Рая была лучшей подругой моей бабушки. Они были знакомы с юности, вместе жили в Казахстане, вместе в эвакуации были в Сибири, затем вместе переехали в Москву. Была у них и третья закадычная подруга, Клавдия Ивановна, но она жила в Ленинграде, нынешнем Санкт-Петербурге, и потому виделись они крайне редко, хотя связь не обрывали. Бабушка всегда жалела Руфочку, и говорила, что все это ее дурацкое поведение, а именно так она и выражалась, надуманное, а на самом деле она совсем другая. При этом бабушка вздыхала и уходила на кухню. Когда бабушка умерла, Руфочка «досталась мне по наследству». Надо сказать, наследство это меня несколько утомляло, я была молодая и глупая, но с возрастом чувство жалости к одинокой Руфочке все же перевесило, и постепенно я стала бывать у нее все чаще и чаще. К тому же отвязаться от Руфочки было очень сложно. Она как конек-горбунок возникала перед глазами именно в тот момент, когда я намеривалась тихонько прошмыгнуть мимо ее двери и убежать. Руфочка радостно распахивала дверь и всплескивала руками: «Оленька, детка, как же ты выросла!» Не знаю, что она имела в виду, поскольку расти к тому времени я уже давно перестала, но Руфочка имела на этот счет собственное мнение. «Ты совсем забыла старуху, – продолжала она, сокрушенно качая головой, а затем хитро добавляла: – Сегодня я открыла мятную». И как-то так вышло, что время от времени забегать к Руфочке вошло в привычный график моей жизни. Я даже стала получать от этого удовольствие. Мне нравилась ее голубая скатерть, сервиз с вензелями, который они вместе с моей бабушкой когда-то купили в местном универмаге, нравились ее рассказы, нравилось то чувство удовлетворения и покоя, которое она вносила в мою жизнь. К тому же она знала историю моей семьи, была последним источником, из которого я могла узнать о жизни моей покойной бабушки. У Руфочки был какой-то загадочный племянник, которого никто никогда не видел, даже вездесущая Полина. Но он существовал это точно. О его появлении мы узнавали по коробкам конфет, о которых Руфочка как-то устало говорила «Племянник дал», именно дал, а не принес, не подарил. Где? Когда? При каких обстоятельствах? Об этом Руфочка не упоминала, просто дал и все. Надо сказать, что этот самый таинственный космический племянник имел вполне земные намерения: он был единственным Руфочкиным наследником и претендовал на ее площадь. Правда, с площадью не все было просто, дело в том, что наш дом (я жила этажом выше) представлял из себя жуткую рухлядь и подлежал выселению. Выселяли нас не одно десятилетие, хотя тысячи комиссий, обследовавших каждый сантиметр наших аварийных квартир, давно признали их не годными для жилья. Но мы продолжали сидеть на чемоданах, в то время как приватизировать жилплощадь нам не позволяли, как и прописывать кого-либо. Таким образом, племянник получить Руфочкину квартиру не мог, но он претендовал на ту квартиру, которую Руфочка получит взамен старой. Все мы, как люди выросшие в Центре, разумеется, уезжать никуда не хотели, но прав у нас не было никаких, и потому выбирали лучшее среди худшего. Для Руфочки выезд из Центра был смерти подобен, но, в конце концов, и она махнула рукой, доверив мистическому племяннику выбирать за нее. «Я все равно там долго не проживу», – вздыхала она. А племяннику, как выяснилось, было совсем не все равно, где он будет проживать, и потому он страшно капризничал, привередничал и выбирал, выбирал, выбирал, отметая Бутово, Марьино, Митино и прочее. На что надеялся, непонятно. Но Руфочке это было только на руку, поскольку она продолжала сидеть в Центре. «Умереть спокойно не дают», – сокрушалась она. «Да ладно, – язвительно вставляла Полина, – ты еще простудишься на наших похоронах».

Вообще, Полина была бабой бесцеремонной и наглой. Язык у нее был поганый во всех отношениях. И под предлогом правды-матки она резала в глаза такие гадости, что любой другой человек непременно бы обиделся, но только не Руфочка. Иногда мне казалось, что она просто жалела Полину. А Полина ругала всех и все, она была вечно недовольна, вечно в дурном настроении, всегда кричала и сквернословила по поводу и без такового. «Конечно, – говорила она Руфочке, – у тебя мужа, нахлебника, нет, детей ты, как умная, не завела. А тут сидят на моей шее, все, поглядите на них». И она хватала за ухо первого попавшегося внучка, которых у нее было шестеро. «Тебе что, живи в свое удовольствие, а тут жрать нечего, дочь без работы третий месяц, сын, тунеядец, все диссертации пишет, видите ли, ученый! А у тебя все баночки-скляночки, настоечки. Бантики, подарочки! Тьфу. Бездомным кошечкам сосиски покупает! А мне кто купит?» При этом она упирала в жирные бока мощные кулаки и сверлила Руфочку ядовитым взглядом. «Ну что ты, Полиночка, мне тоже не просто, я же одинокая старуха», – тихонько возражала Руфочка. «Конечно, одинокая, ты просто слишком умная. А мы дуры», – выкрикивала она последнюю фразу. «Успокойся, Поля», – вяло говорил Аркадий Иванович, ее муж. «А ты молчи!», – кричала она, и скандал перемещался в их комнату. А Руфочка вздыхала и уходила в свою комнату. И тогда другая соседка, Наташа, к которой Руфочка особенно благоволила, заглядывала к ней в комнату, чтобы успокоить оскорбленную Руфочку, но непременно заставала ту напевающую какой-нибудь мотивчик, словно бы ничего и не случилось. Наташе было 30 лет. Она была недурна собой, но принадлежала к тем типам женщин, которым отчего-то не везет с замужеством. Все ее мужчины рано или поздно отчаливали к другим, а она все продолжала ждать своего, не принца, нет, обычного мужика, который бы разделил с ней жизнь. А такового все не предвиделось. На что Полина неизменно говорила: «Ничего, квартиру дадут, тут же какой-нибудь претендентик сыщется»» И Руфочка шла успокаивать Наташу. Вот так изо дня в день они и жили.

Если Вы познакомились с Руфочкой недавно, она вполне может показаться Вам сумасшедшей. Вот представьте себе такую ситуацию: отлавливая Вас по разным углам, Руфочка настоятельно предлагает заглянуть к ней на пироги и мятную настоечку. Исчерпав все разумные доводы, а именно: отсутствие времени, огромное количество работы, свидания, встречи, гости, дети в детском саду, родительское собрание в школе, театр, кино, цирк и прочее, Вы, наконец, тяжело вздохнув, соглашаетесь, и сообщаете, что завтра в семь будете у нее. Ах, умиляется Руфочка и мчится в магазин, готовиться к Вашему визиту. Опоздав минут на десять, Вы стоите у ее двери, раздражаясь этой навязанной и как всегда не ко времени встрече, звоните положенные 2 звонка… Звоните, звоните, звоните. А дверь-то Вам никто не открывает. Тут Вы слышите, как разъяренная Полина что есть силы вопит: «Руфочка, черт возьми, ты что, оглохла на старости лет?» Последняя надежда на то, что Руфочки нет дома, и Вы можете спокойно уйти с чувством выполненного долга, покидает Вас, и в это самое мгновение дверь открывается и перед Вами предстает растерянная Руфочка. Она небрежно машет рукой, мол, проходите, и семенит мелкими старушечьими шажками к себе в комнату. А Вы, совершенно растерянный, идете следом, киваете соседям, «Здрассьте», и ощущаете себя полным идиотом, потому как выясняется, что Вас особенно-то и не ждали. А Руфочка тем временем перманентно вздыхает и разговаривает сама с собой: «Нет, Вы подумайте, какая идиотка! Это же просто невозможно! Уничтожить целый противень пирогов! Совершенно ничего нельзя ей доверить!» «Она же старенькая, это нельзя снимать со щитов», – говорит она же, но уже совершенно другим голосом. «Так она даже кофе не в состоянии сварить, – вновь восклицает 1-я Руфочка, – кофе-то, убежал!» «Подумаешь, кофе, – вновь возражает Руфочка №2, – с кем не бывает». «Что значит, с кем не бывает! Не умеешь, не берись. Вот что теперь делать?». Этот странный раздвоенный монолог продолжается вплоть до той минуты, когда Вы проходите к ней в комнату, садитесь на краешек стула и ставите на стол торт. Вот тут она Вас как бы замечает. «Как я рада Вас видеть, – восклицает она, и тут же добавляет чуть не плача: – Я, старая дура, сожгла пироги, так что и угостить мне Вас нечем. И кофе, кофе убежал!» Кажется, что большего несчастья просто и не может произойти. Вы ее тут же успокаиваете, говорите, что принесли торт, так что все в порядке. И Руфочка, радостная, бежит на кухню варить новую порцию кофе, затем достает голубую скатерть, сервиз с вензелями и все, все, все, что только можно поставить на стол. Вы уходите от Руфочки в сметенных чувствах. С одной стороны, Вы страшно рады, что наконец-то от нее отвязались, а с другой, Вам немного стыдно, за то, что Вы так долго избегали эту милую и очень одинокую старушку. Но, в конце концов, радость побеждает, и Вы думаете только о том, как бы не попасться ей на глаза в следующий раз. Хотя, поверьте, это совершенно не выполнимо.

А еще бывает так. Приходите Вы к Руфочке в положенное время, а она уже одетая, хватает Вас за руку и куда-то тащит. Вы, конечно, упираетесь, не понимаете, чего от Вас хотят, но все же поддаетесь и идете за Руфочкой, пытаясь выяснить, а куда же все-таки она Вас ведет. «О!, – восклицает она, – я познакомлю Вас с изумительной женщиной, Ниной Ивановной. Тонкая женщина! Врач! Необыкновенный человек!» «А она нас ждет?» – неуверенно спрашиваете Вы, подозревая, что ничего хорошего из этого не выйдет. Руфочка бросает на Вас уничтожающий взгляд, как бы говорящий, что Ваш вопрос неуместен. И хотя все это Вам страшно не нравится, Вы все равно идете вместе с Руфочкой. Дверь открывает сама женщина-врач. Увидев Руфочку, она тяжело вздыхает, и тут Вы понимаете, в какую идиотскую ситуацию Вас втянули. Но ничего не остается делать, и Вы проходите в квартиру. «Раздевайтесь», – говорит женщина-врач и исчезает на кухне. Вскоре Вас, как сироту, сажают на табуретку за крохотный кухонный столик и наливают жидкий чай. Руфочка вся сияет. Она без умолку что-то щебечет, а женщина-врач привычным движением достает прибор для измерения давления, так же привычно нацепляет его на Руфочкину руку, затем, ничего не сказав, снимает. И вот тут воцаряется гнетущая тишина. Затем женщина-врач вскакивает, начинает что-то делать, постоянно убегая из кухни, давая всем своим видом понять, как же Вы некстати. Но Руфочка этого не замечает. И тогда женщина-врач идет на таран, она обращается к Вам, а не к Руфочке: «У Руфочки детей нет, – говорит она и зачем-то пожимает плечами. – Ей наших проблем не понять. Вы знаете, сколько дети требуют времени?!» «Да, да, да», – кивает головой Руфочка. «А Вы-то откуда знаете?, – раздражается женщина-врач. – У Вас времени навалом. А тут чайку выпить некогда. О! – вдруг восклицает она и делает вид, что совершенно случайно взглянула на часы. – Как раз сейчас дочь с внуком вернуться!» Вы понимаете, что это тонкий намек, раскланиваетесь, извиняетесь, и выскальзываете из квартиры юрким ужом, облегченно вдыхая свежий воздух. Чувствуете Вы себя прескверно, и Вам хочется изо всей силы потрясти Руфочку и спросить, неужели она не понимает, что этот визит был просто отвратительным, что женщина-врач совершенно не была рада нашему приходу, и что, честное слово, надо бы и честь знать. Вы мечете на Руфочку уничтожающие взгляды, так и осыпая ее иголками, но она ничего не замечает. Опершись на Вашу руку, Руфочка семенит и приговаривает: «Какая женщина! Какая женщина! Просто чудо!» И в этот момент Вы ненавидите Руфочку, женщину-врача, которая уж точно не при чем, а больше всех себя, потому что позволили Руфочке втянуть Вас в эту дурацкую затею.

А дом наш тем временем расселяли, видимо нашелся инвестор, готовый его сломать, а на этом месте построить новый, коммерческий, с огромными балконами и дорогущими квартирами. В один прекрасный день Наташа вдруг согласилась уехать в Марьино. И уехала. Как же суетилась Руфочка! Она металась по квартире, как сумасшедшая. Что-то складывала, связывала, проверяла, в общем, всячески путалась под ногами, обостряя и без того нервозную атмосферу. Конечно, на Руфочку все кричали, Полина кидалась, как цепная собака, Аркадий Иванович пытался Руфочку усмирить, но не смог, Наташа умоляла не мешаться. В конце концов, вещи были собраны, и, получив на прощание массу ненужных указаний, Наташа отбыла в Марьино. «А мы решили в Митино, – говорит Полина. – Дочь сказала, что там неплохо. Конечно, не Центр. Так что, Руфочка, скоро одна останешься, будешь жить, как в отдельной квартире». «Да, – машет рукой Руфочка, – что мне еще остается. Племяннику ничего не нравится. Говорит, ждет. Чего ждет? Выбирает». Руфочка разводит руками, и уходит в свою комнату.