Читать книгу: «Weltschmerz, или Очерки здравомыслящего человека о глупости мироустройства», страница 7

Талант обращается к человеку, который его имеет

«Почему блокировка HornHub обещает обернуться катастрофой библейских масштабов? «Мы выйдем – вы захлебнётесь!» – предостерёг администратор сайта…»

Ты мне очень дорога. Я найду подешевле

«…недовольство реформами в сфере налогообложения подталкивает всё больше и больше количество работников к переходу в сферу теневой экономики. Серая зарплата превратит ВВП в учебник математики за второй класс?»

Меньше знаешь – ямы не копаешь

«Федеральное министерство образования и научных исследований готовит пакет реформ университетских программ. Согласно нему, для студентов вводятся обязательные сельскохозяйственные работы. Касается ли реформа колледжей и профессиональных училищ не уточняется…»

«Он ленится и воняет…»

«Как демократия обернулась катастрофой. Можно ли объявить импичмент министру молодёжной политики?»

Шрамы на сердце, мозоли на руках

«…работавший более 30 лет зоотехнический завод объявил о скором закрытии. Забастовка осеменителей набирает обороты. Мы спросили главу профсоюза, долго ли прилавки будут забиты мясом исключительно грустных коров, и вот что он ответил…»

– И? – редактор откинулся на спинку кресла. – Ты же не политкорректор. Что тебе не так?

Корректор пожал плечами и закатил глаза:

– Маразм ему к лицу. Только отучи, умоляю, его от пишущей машинки. Пока я перепечатываю, деньги уходят.

Hundemüde или Я устал, я ухожу

– Мааааам, и как давно наши шутки перестали быть просто шутками? – я дочитываю уже пожелтевшее заключение врача, морщу лоб и поднимаю на неё взгляд.

Она поводит плечами, опускает глаза и довольно долго не решается ответить:

– Не хотела тебе говорить. Он ведь всегда был, – она до побеления закусывает губу, – знаешь, не от мира сего. Я замечаю эти звоночки уже некоторое время, но ведь по нему никогда не скажешь. Да и ко врачу не затащишь, – к концу предложения её голос истончается, я кладу руку ей на плечо. – Но ведь он остаётся всё тем же, – уверяет она то ли меня, то ли себя. – Он тебя всё так же любит. Мы оба любим.

Папа, даже постепенно сходя с ума, мог оставаться самим собой, но, если мама теряет самообладание – она перестаёт быть Мамой. Я мягко улыбаюсь, чтобы хоть немного её успокоить:

– Ты думала, я ничего не вижу? Мы ведь знали, к чему это идёт. Нужна какая-то помощь? Любая, мам. Ты только не молчи.

Если дело касалось её, она всегда отказывалась. Но сегодня она мотает головой и крепко обнимает меня, стараясь не касаться футболки и рубашки мокрыми щеками:

– Утром звонили из редакции. Предлагают ему выйти на «заслуженный отдых», – она передразнивает голос в трубке и горько усмехается. – Да он свой отдых ещё в институте заслужил, не то что эти вот. Они не понимают, что он этого не переживёт.

– Без паники, мам. Должно быть, ошибка какая-то. Ты же знаешь, мы с ним друг друга поймём, – я срываюсь с места и хватаюсь за куртку. – Я быстро – одна нога здесь…

Она порывисто выдыхает на пороге, и мне вдогонку раздаётся её крик. Он звучит тише шёпота, но я, как в детстве, останавливаюсь при первых его звуках:

– Что бы мы с ним без тебя делали одни? Просто не знаю, как благодарить, – она снова всхлипывает, – Крис.

Я поворачиваюсь и, перепрыгивая по три ступеньки за раз, возвращаюсь к ней:

– Лисёнок, – от пробежек в пуховике по лестничным пролётам у кого угодно появится отдышка. – Для семьи я Лисёнок.

Она гордо осматривает меня с головы до ног, а затем добавляет как бы невзначай:

– Чувство справедливости у тебя от него. Даже говоришь точь-в-точь как он когда-то.

Тыльной стороной ладони я смахиваю слезу с её щеки:

– Зато хладнокровием и здравомыслием в тебя.

Она кивает, встряхивая копной ещё не поседевших волос и улыбается так же ясно, как на выцветших фотографиях.

…о чём подумают ваши домочадцы, если им позвонят из полиции и скажут, что вы задержаны? Мои воображают, словно бы готовы к такому развитию событий. Но я-то знаю, что мой арест будет тайным: слишком уж я оппозиционен. Чтобы быть готовым к их приходу, я на всякий случай смазываю свои карандаши ядом. Меня ни за что в жизни не признают правым и, если будут копать, то что-нибудь обязательно найдут. Нельзя бить палкой по грязи и самому оставаться чистым. Я уже чувствую, что этот миг не за горами, а потому, как водитель, мигающий фарами другим водителям, пишу данное предупреждение. Если вы хотите быть счастливым, по-настоящему счастливым, а не только правым, никогда не приходите в эту профессию. Ложь здесь только тем и хороша, что помогает разоблачить более крупную и опасную ложь. А когда падает гигант, он хоронит по собой всех, особенно своего убийцу.

Вы постоянно берёте на себя колоссальную работу, не прося помощи, и окружающие перестают понимать, что вы тоже человек с правом на ошибку. Самое страшное, вы и сами начинаете это забывать. Но где взять силы, чтобы быть громким в толпе? Вот как: я говорю, что разоблачение преступлений нужно начинать с самих законов. Я бы сделал нелегальным курение на улицах. Это первое разбитое окно. А когда разбивается одно окно, вскоре разобьются и другие. Окно – символ тропинки к моральному разложению.

Вот вы спросите: чем меньше пишешь – тем больше знаешь? Например, я ем это печенье, а что печенье? Его специально сюда ввозят, чтобы в случае вторжения держать над костром и развеивать дым над полями врага…

Искренне Ваш,

Продавец свободы

Я без стука вваливаюсь в офис, перевожу дыхание и нахожу редактора глазами:

– Ты что, блин, творишь?

Он отрывается от компьютера, складывает пальцы шалашиком и отстранённо устраивает на них подбородок:

– Чем могу, Лисёнок?

Чёрт, а в роговых очах он даже больше похож на отца, чем я. Кровь – это, конечно, хорошо, но чернила, порой, не менее густы.

– Лисёнок я, – я выставляю указательный палец у его носа, – Лисёнок я для родных, а не для тех, кто выгоняет родного, – осёкшись, я смущённо кошусь в сторону ковра, а затем продолжаю с чуть меньшим жаром, – почти отца подсиживает и выгоняет с работы! Да он здесь дольше тебя. И если бы не он, прошу заметить, тебя бы в этом кресле не было!

Он откидывается на спинку стула и хмурится:

– Ах вот оно что, – его лицо светлеет. – Слушай, один из моих, – он не выдерживает и случайно хихикает, клоун, – моих головожопых моллюсков ему что-то сказал?

– Himmel, повезло, трубку мама взяла. Чувак, ты бы видел, как она на меня смотрела, – я складываю руки на груди, но уже понимаю, что моё предположение оказалось справедливым и произошла ошибка. Однако это не значит, что я перестану злиться: мама всегда говорила доводить начатое до конца.

Он цокает языком и приглашает меня присесть. Я плюхаюсь в кресло напротив.

– Лисёнок, – он невнятно проговаривает слово «твой», а может, мне только кажется, что он его проговаривает, – отец – звезда «Немезиды». Видишь ли, пресса загибается. Никто не читает газет, даже моя семья, – он усмехается, а затем его глаза вспыхивают. – Но то, как пишет он… Это уникально. Так не делает уже никто. За его статьями личность, а не редакция, потому его читают и покупают. Кто-то по привычке, а некоторые из наших говорят, что видят в нём наставника, – он снимает очки и трёт переносицу. – Неужели я правда должен такое объяснять? Слушай, да я бы оставил ему эту колонку, даже если бы он мне продуктовые списки отправлял. Я бы всю газету отдал ему на откуп. Гори оно всё! Но на меня давят сверху.

Я закидываю ногу на ногу. Специально делаю это так, чтобы он видел подошву и каблуки. Так делали и делают отец с матерью, если недовольны нами. Разница в том, что на него это действовало с самого начала, а на меня действует потому, что работает с ним.

– Ты что же, в самом деле считаешь меня Иудой? – начинает оправдываться Павлик Морозов. – Я просто хочу, чтобы он разрешил корректору вносить правки. Знаю, он их ненавидит, и это взаимно. И с правками, и с корректорами. Проблема в том, что его текст сочится когезией, но когерентности в нём со временем становится всё меньше и меньше.

Он поднимает на меня глаза, а я, не моргая, смотрю на него в упор.

– Чёрт, Крис! Это просто правки. Я не позволю ему стать посмешищем или городским сумасшедшим, но, покуда я редактор, никто против него даже не пикнет. Даю слово. Он же не работает журналистом…

– …он является журналистом, – присоединяюсь я, и мы вместе заканчиваем фразу.

Мы смеёмся, и последний барьер между нами рушится: мы снова семья.

– Слушай, я прошу один экземпляр. Всего только один без ничего. Без правок, без цензуры. Во сколько мне это обойдётся?

Он откидывается назад вытягивает ноги, как бы размышляя:

– Цена подписки указана на газете. Только для тебя она начинается не с двух месяцев, а с десяти лет. Зная твоих родителей, положусь на восточное «раз уплочено, надо до конца использовать», – он по-лисьи следит за мной из-под полуприкрытых век, а я не выдерживаю и кидаюсь ему в объятья. Кресло опрокидывается, и мы оба со смехом валимся на пол: «Но мы же скинемся на двоих, бро?».

Секретарь вносит поднос с кофе. Споры об ориентации главреда здесь такие же яростные, как и дискуссии о поле ребёнка экс-редактора. Жаль, сегодня им не удастся найти ответ на один вопрос, не разрешив другой. Хотя по-настоящему интересовать их должно то, кто из нас двоих его настоящий ребёнок. Может быть, оба.

Мы отряхиваемся и снова усаживаемся в кресла. Он прерывает молчание:

– Ну а мама как? Передай, пожалуйста, что я прошу прощения за то, что заставил понервничать.

– Всё эти корректоры, – отмахиваюсь я и откусываю печенье. – Правильно отец их недолюбливает. А чего ты сам не зайдёшь и не объяснишь всё? Предки тебя всегда ждут.

От приоткрывает рот – столько лет почти что живёт с нами и до сих пор удивляется заботе, настоящий дикий кот. Я знаю, что он чувствует, и он знает, что я всё понимаю, но пытается скрыть смущение «новым» молодёжным сленгом двадцатилетней давности. Я туго затягиваю лямки капюшона: спасает только то, что он и сам понимает, как кринжово звучит, а потому меняет тон на преувеличенно пафосный:

– Замётано, мелочь! Завалюсь к вам в хату вечером, – он делает глоток из фарфоровой чашки и улыбается белыми, как фарфор, зубами. – Хочу ещё раз послушать историю о том, как на той вечеринке он отпаивал меня чёрным кофе и держал волосы над раковиной. Я же, кстати, тебя тогда в первый раз и увидел. Меньше газетной стопки, – он остановился, облизал губы, как бы пробуя на вкус новую для себя мысль. – Это что получается? Он, получается, вырастил тебя на моих глазах?

Я ухмыляюсь:

– И тебя на моих.

Мы вновь не можем удержаться и своим хохотом нарушаем порядок во всей редакции. Однако я всё ещё ощущаю тягучую тоску. Мне нужно было с кем-то её разделить, и я почему-то говорю:

– Знаешь, мама рассказывала мне об одном их разговоре. Папа хотел нескольких детей ну, тип, потому что прирост населения начинается с трёх, а два – это только воспроизводство… Короче, единственное, о чём она жалеет, так это то, что отказалась заводить больше одного ребёнка.

Он настораживается и наклоняет голову:

– А эта его штука, она… она разве не передаётся по наследству?

– Ну, наш врач сказал, что такое возможно. Но поскольку меня по голове не колотили, я с детства учу языки, ложусь до одиннадцати и ем что-то кроме кофе, всё должно быть нормально.

Он аккуратно отодвигает свою недопитую чашку.

– Дослушай! Вот, – я опускаю глаза и тру ладони друг о друга, – так вот, мама сказала, что, хотя прирост населения и не состоялся, воспроизведение они обеспечили.

Я молча допиваю свой кофе и мою кружку в раковине. Мы обнимаемся и прощаемся до вечера.

Второй раз за день меня окликают на пороге:

– Эй, Крис!

Я останавливаюсь.

– Знаешь, что он действительно мог бы написать? Пособие о том, как растить таких детей, как ты.

– Лисёнок! – машинально поправляю я.

– Что?

– Для семьи я Лисёнок.