Читать книгу: «В поисках духа свободы. Часть 2. Южная Америка», страница 4

Чистота и сочность здешних красок пугают своей простотой и притягательностью. Это мёртвая красота. Красота, созданная разрушениями и гибелью: извержениями, эрозией, солнечной активностью и перепадами температур. Но она неумолимо тянет к себе, поглощая внимание, отпечатываясь в самых дальних уголках памяти. Прозрачность воздуха, суровые тона, плавные, выгнутые линии. Смерть не может быть прекрасной. Каждый обрыв жизненной нити – это трагедия, это конец целого мира, исчезновение чьего-то будущего. Ужас прекращения жизни все переживают по-разному: с обречённостью, равнодушием, отрешённостью – но он никогда не проходит бесследно. И пусть рождение и смерть неразрывно связаны, но так сложно принимать это как естественный процесс нашего бытия, так сложно поверить, что всему приходит конец! Смерть не бывает прекрасной. Но сколько красоты в этих мёртвых краях, где сотворённые природой ландшафты будто предназначены только для того, чтобы находиться в своём особом, веками сохраняющемся состоянии, не подающем ни единого намёка на неотъемлемую составляющую природы под названием жизнь…

Среди пустынных пространств, как будто указывая на невозможность прекращения беспорядочного движения, порождающего живые организмы, появляются лагуны. Эти островки водной глади, скованные коркой минеральных солей, противостоят всему миру, пытаясь защитить те крошечные участки земли, где продолжают свой непрерывный цикл рождения, развития и смерти множество моллюсков и ракообразных, колонии которых привлекают на белёсые берега лагун чаек и фламинго. Грациозно, словно цапли, эти птицы переступают по слою минеральной корки тетрабората натрия, а доходя до открытой воды, складывают крылья и погружают в неглубокие места толстые широкие клювы, отыскивая пищу. Так они ходят почти весь день, пытаясь раздобыть себе пропитание до наступления ночных холодов. Десятки фламинго, находясь на стыке столь разных климатических условий и перепада температур, продолжают своё шествие по мелководью озёр, с каждым днём всё больше цепенеющих в тисках минералов, архивирующих поверхность воды в историческую энциклопедию жизни, которая когда-то существовала и вряд ли повторится вновь. Но борьба не утихла – и каждый метр открытой поверхности воды будет очагом сопротивления, пока мёртвая красота не возьмёт своё, превратив этот край в уникальный заповедник неживого мира.

К пяти часам мы приехали к лагуне Колорадо, где нам предстояло заночевать. Это чудесное озеро, обосновавшееся в небольшой выемке на высоте чуть более четырёх тысяч двухсот метров, поразило нас своим розовым цветом, частично отливающим жарко-красными оттенками. В изобилии этих пёстрых красок, окаймлённых тёмно-коричневыми горными хребтами, разгуливало множество фламинго, не обращая внимания на срывающий с земли ветер. Совершенно невообразимые цвета, наверное, способны были свести человека с ума. К закату они запылали ещё сильнее, а затем утонули в упавшей на лагуну темноте.

Ночь ещё и не собиралась таять, когда я, скованный десятиградусным морозом, решил покинуть очередное место нашего ночлега. Время на часах только приближалось к пяти, но в морозной тишине уже слышалось чахлое, но стремительно набирающее обороты урчание мотора. Мы провели ночь в небольшом отеле, расположенном среди полудюжины домов из песчаных блоков. Конечно, об отоплении здесь и не слышали, но в непогоду согревались от тонколистовых стальных переносных печей, похожих на русские буржуйки, в которых жгли непонятно откуда взявшийся картон. От этого стылые стены успевали за ночь схватить изрядную порцию промозглого холода и с лихвой наделяли им своих обитателей. Закинув вещи на крышу, мы забрались в ещё холодный салон автомобиля. Прожекторы глазниц автомобиля врезались в гущу темноты, брызнув жёлтыми тюльпанами света. Колёса, словно буры землекопов, вгрызлись в рыхлую поверхность грунта, и корпус джипа, будто вздрогнув от внезапного пробуждения, кинулся в чёрный истоптанный сумрак, выхватывая из него обрывки едва уловимых деталей пейзажа и грунтовой дороги.

Мы неслись к гейзерам, извергающим в небо клубы перегретого пара с шумом, сопоставимым с городскими теплотрассами. Они орошали пустоту предрассветного воздуха каплями горячей минеральной воды, не успевавшей оседать на поверхность иссушенной жаждой земли и моментально испарявшейся, на самую малость увеличив содержание паров воды в окружающем воздухе. Лоскуты тёмной клубящейся массы плавными движениями вздымались вверх и растворялись в сизой дымке едва посветлевшего воздуха. Но вкрадчивые перекаты горячих волн были неуловимы для глаз и потому бесследно таяли, оставляя в сознании лишь смутные образы причудливых воздушных форм, так необдуманно устремившихся на волю из подземного мира. Бледно-серые тона неба всё сильнее притесняли пространство. Но отступающий сумрак ночи, обнажая скрытые прежде рельефы окружающей природы, никак не хотел поддаться дневному свету. Хилые, слабые линии с трудом пробивали тяжёлый неодолимый морок ночного неба, придавая плоским удалённым предметам упругие объёмные формы.

Диск солнца, бодро встающий с ложа горизонта, лизнул своими первыми лучами мою кожу, когда я стоял рядом с термальным бассейном. Несмотря на жуткий холод и оцепенение от раннего пробуждения, я всё-таки решился погрузить в него своё утомлённое дорогой тело. Прозрачная горячая вода сразу обожгла мои уставшие ноги, заставив сердце, и без того рьяно отбивающее ритм под действием непривычных нагрузок на высоте пять тысяч метров, работать ещё усерднее. Постепенно тело привыкло и полностью доверилось воде, окончательно утратив всякое намерение совершать какие-либо движения. За едва уловимыми клубами тянущегося вверх пара я видел толпы людей в зимних ветронепроницаемых куртках: они подходили к узкому ограждению бассейна, взвешивая свои шансы на принятие водных процедур. Однако подавляющее большинство решалось лишь на погружение ног по щиколотки. Те же, кто посмелее, сбрасывали одежду и с нескрываемым наслаждением оттаивали в тридцативосьмиградусной воде, вырвавшись из долгого ледяного плена.

Через пару часов мы уже стремительно приближались к чилийской границе, отличавшейся от боливийских просторов лишь информационным щитом и небольшим одноэтажным зданием таможни. Здесь мы попрощались с парой из Бразилии, решившей продолжать путь по пустыням Атакамы, а сами направились обратно, и дорога заняла у нас не менее восьми часов. Мелкие деревни в несколько десятков домов, построенных из серых земляных кирпичей, изредка мелькали за окнами автомобиля. Бесплодные земли около деревень, засеянные «золотым зерном инков» – киноа, тонули в рваном горизонте.

Мне сложно понять, как люди, продолжающие жить в таких суровых условиях: без благ цивилизации, разнообразия продуктов питания и хоть каких-нибудь развлечений – могут радоваться жизни и любить свою землю. Наверное, это потому, что у них нет никаких альтернатив и даже мыслей, что бывает по-другому. Они родились здесь, и это место – их дом, каким бы чуждым и непонятным он нам ни казался. Стоит им попасть в большой современный город с шумными улицами, вечным передвижением толп людей и тысячами рекламных надписей, кидающихся в лицо, словно хищные звери, как их охватят страх и паника – и жизнь покажется кошмаром. Так и мы, отравленные прелестями цивилизации и навсегда подсаженные на потребительскую иглу прогресса, столкнувшись с первозданной природой, чувствуем, как что-то скребёт и стонет внутри нас, умоляя вернуться к привычному образу жизни и поскорее заполнить гнетущую тишину гор нагромождением звуков мегаполиса. Наши миры непримиримо разные, каждому уготовано своё место под солнцем и свой жизненный уклад, и удивительно, как мы все помещаемся на одной планете, плывущей в холодной, гнетущей черноте космоса.

Пустынные каменные гряды перерезает небольшая лощина шириной в пару десятков метров, начинённая веером мелких ручейков, искрящихся на солнце. И эта вода рождает вокруг себя жизнь. Мягкий пушок зелёной травы растёт на островках, сочась свежестью. Крошечные птички скачут на мелководье, выискивая съедобные зёрна. Но если взглянуть на несколько метров правее или левее, волшебство обрывается, обращая взор к привычным серо-коричневым пейзажам с острыми каёмками хребтов, которые оживляются лишь рыком и клубами выхлопных газов от мчащихся автомобилей. Ручьи же прокладывают свой путь дальше, пробиваясь между пологими стенами лощины, пока не выбираются в долину, заливая зелёный ковёр растительности, застеливший пространство в сотню метров шириной. По траве неспешно гуляют стада викуний и лам, кое-где перемежаясь с бледно-розовыми фламинго. Жизнь прозрачными потоками льётся по венам ручьёв, принося свежесть, прохладу и избавление от яростной жажды, измучившей землю и животных.

Мы сворачиваем вбок – и зелёная скатерть мгновенно исчезает, оставляя вместо себя потрескавшуюся кожу земной поверхности. Грубые рубцы полосуют поля, оросительные каналы иссушены солнцем, лишь на руинах старых зданий изредка можно приметить силуэты альпак, смотрящих куда-то вдаль, будто в ожидании спасения. Грунтовая дорога становится шире и ровнее. Местами накатанная поверхность напоминает по цвету бетон, иногда попадаются грейдеры, формирующие обочины и проезды. На горизонте появляется посёлок Уюни, издали похожий на разорванное каменное ожерелье, а справа – повисшие в воздухе над солончаком тёмные вершины. Мы подъезжаем к городу, откуда всё началось и где всё закончится. Хотя до Ла-Паса ещё двенадцать часов пути на автобусе.

Спасибо тебе, Салар де Уюни (Salar de Uyuni), за обветренные губы, за тёмную, загорелую кожу, жёсткие, как солома, волосы и пропитанную по́том и солью одежду. За пейзажи, которые до сих пор стоят у меня перед глазами. За обнажённую правду о борьбе природы с вечностью. Спасибо за те воспоминания, которые навсегда связали меня с тобой, и за ту усталость и свежесть в голове, которые пришли благодаря твоей суровой красоте и горному гостеприимству.

Глава 13.6
Потоси. В чертогах ада

Белый человек жаден. В кармане он носит холщовую тряпку, в которую высмаркивает свой нос – как будто боится, что может высморкать и упустить что-то очень ценное.

Сидящий бык, хункпапа

Треугольник горы песочного цвета, будто надгробный камень, установленный у основания города, высился над ближайшими вершинами. Узкие, пожухшие от выхлопных газов улицы расчерчивали ровными линиями городские кварталы колониальной застройки. Толчея людей, пробирающихся по тесным тротуарам и юрко лавирующих между стоящими в глухой пробке автомобилями, тусклые фонари, освещающие проезды, подсветка соборов и муниципальных зданий дарили городу особый колорит. Гирлянда огней венчала горную вершину, словно клин светящихся журавлей, взлетающих ввысь. По пешеходной улице шумными компаниями передвигались, громко смеясь, молодые люди, горящие задором и активностью. Они выплёскивались на центральную площадь, где на скамейках среди пульсирующих разными цветами фонтанов устроились пожилые люди и чистильщики обуви. Город жил своей жизнью, как и миллионы других городов на Земле, и исключение состояло лишь в том, что здесь текла жизнь самого большого из всех высокогорных городов мира.

Утром, позавтракав, мы направились в Каса де Монеда (Casa de Moneda), где находится крупная коллекция монет от колониального периода до современности Боливии, а также инструменты для их изготовления и собрание минералов. Огромный комплекс больше напоминал средневековый замок с обилием внутренних двориков, переходов и тоннелей. Массивные деревянные двери толщиной в ладонь, обитые металлическими полосами и скованные гигантскими заклёпками в форме остроконечных шипов, закрывают вход в первый двор. Я бы не удивился, узнав, что их по сей день можно запирать на мощный дубовый засов с внутренней стороны для защиты во время осады. Патио вымощены крупным камнем, деревянные настилы балконов второго этажа поскрипывают под ногами посетителей. Множество залов заполнены стендами с чеканными монетами, здесь же выставлены на обозрение старинные клише. На первом этаже расположена масса прессов и штамповочных механизмов, позволявших бесперебойно осуществлять работу монетного двора в эпоху пара и электричества. Их многотонные станины выстроились рядами, словно разные периоды сошлись в едином временном пространстве. Затесался среди них и ручной пресс, приводимый в движение двухплечевым рычагом, будто штопор, откупоривающий винную бутылку.

Музеи, как будто машины времени, способны перемещать нас на века и тысячелетия. На молчаливых полках выставлены экземпляры, некогда верой и правдой служившие человеку, а теперь оставшиеся в этом мире с единственной целью – недвижимо лежать в музейных витринах. Здесь собраны вещи, которые не могли одновременно существовать в реальной жизни, и петли веков в залах наслаиваются друг на друга, будто коржи сладкого торта, создавая неповторимую атмосферу магии и волшебства. Это настоящий скачок в прошлое, дающий возможность увидеть, как неандертальцы охотились на мамонтов, а древние цивилизации возводили Семь Чудес Света; Европа погружалась в Смутные Века, а Китай наращивал богатство и могущество; Ислам семимильными шагами покорял мир, а парусные суда выходили из портов, чтобы начать Век Географических Открытий, и электричество с атомной энергией сулили миру комфорт и новые возможности. Сколько всего срослось в этих храмах истории в единое целое! Жаль только, что вещи не говорят и не смогут поведать свою историю. Но мы снова и снова смотрим на эти осколки прошлых времён с восхищением, недовольством, интересом, непониманием, страстью и равнодушием, пытаясь представить, какими они были в настоящей жизни, прежде чем обрели последнее пристанище в музее.

К числу самых интересных экспонатов я отнёс три деревянных механизма, созданных в Испании. Верхняя часть каждого из них едва ли поместилась бы в двухкомнатной хрущёвке советского образца. Четырёхметровый шест, по толщине напоминающий бедро взрослого человека, приводился в движение четырьмя мулами, ходящими по кругу в подземной части сооружения. Их усилие передавалось на четыре вертикальных барабанных колеса высотой в человеческий рост, состоящих из двух дисков. Между собой их соединяли часто расположенные полуметровые стержни, посередине сточенные временем на треть своей толщины. В пространство между стержнями входили зубья других таких же колёс, которые, в свою очередь, приводили в движение механизмы пресса, куда чеканщик закладывал клише и в нужный момент устанавливал заготовку для будущей монеты. Этот механизм считался идеальным для чеканки той эпохи: он позволял изготавливать по четыре экземпляра «звонкого серебра» одновременно. Словно воплощённые зарисовки машин Леонардо да Винчи, эти махины громоздились в тёмном зале, казалось, подпирая своими мощными торсами кровельные балки помещения. Такие механизмы были привезены из Старого Света в Мехико, Куско и ещё ряд городов, однако до нашего времени сохранились только три этих экспоната. Я представил, как много трудов требовала работа чеканщика и сколько опасностей таили действия с гигантскими прессами, но уже на следующий день это стало казаться выгодным и лёгким видом заработка, когда мне выпал случай познакомиться с горным делом.

Тем, кто живёт благополучно, думается, что так и должно быть, что многие живут даже лучше и ты тоже заслуживаешь большего. Конечно, в мире есть голодающие дети Африки, перенаселённые беднейшие районы Бангладеша и Индии, горные хибары и лачуги Крайнего Севера, где нет канализации, горячей воды и электричества. Но всё это так далеко от нас, так неактуально, словно в художественном фильме, где главные герои выживают, а судьба второстепенных персонажей далеко не всегда так благополучна. Мы привыкли считать свою работу ужасной. Нам осточертело сидеть в офисе и мотаться по командировкам, заполнять бумаги и подчиняться чьим-то требованиям, нам кажется, что где-то рядом всё намного лучше – работают мало и без натуги, получая за это уйму денег, и что именно с нами жизнь обошлась несправедливо, не по совести. Но мы сильно ошибаемся, не ведая, какие кошмарные, просто нечеловеческие условия труда существуют в мире и как тяжело бывает людям зарабатывать свой хлеб.

Микроавтобус выбросил нас на краю города, расположенного ближе всего к рудникам, где находился шахтёрский рынок Кальварио (Calvario). Здесь на немногочисленных прилавках и в небольших магазинах можно было найти экипировку и инструмент, мешки с листьями коки, пачки динамита с запалами, канистры 96-процентного спирта объёмом от полулитра до пяти, батареи пластиковых бутылок со сладкой газировкой и папиросы с крепкой махоркой – все незамысловатые вещи, нужные в шахтёрском быту. Мы купили несколько пухлых пакетов коки и двухлитровых бутылок лимонада, чтобы подарить рабочим, а для себя одноразовые медицинские повязки, защищающие от пыли. Наша группа надела резиновые сапоги, костюмы, закрывающие тело от грязи и пыли, также нам выдали каски со светодиодными фонарями и аккумуляторами.

Микроавтобус тоскливо загудел и с надрывом потянул вверх. Исчезли рабочие кварталы, скрылись глиняные стены домов. Осталась лишь дорога, попеременно выстланная асфальтом и брусчаткой, да усеянные мелкой сыпью породы бока шатких склонов, завивающих полотно дороги в кудрявое руно. На одном из склонов показались фанерные домики и бытовки, сложенные из жидкого стального листа, да ещё хлипкие строения из мелкого кирпича, полученного при обжиге смеси земли с соломой. Мы проехали узкоколейку, висевшую на рыхлых подпорных столбах, где опрокинутые тележки ждали своей очереди вновь оказаться в лоне горы. Вытянутые лотки, обрамлённые стёртой древесиной, выпирали консолями над разгрузочной рампой. Часть их была пуста и щеголяла серыми рёбрами брёвен и горловиной, открытой после выгрузки породы. Другие же были наполнены минералами, поэтому жерло, подпёртое досками, сдерживало натиск камней до прихода тоннаров. Пара улиц с понурыми блёкло-рыжими домами тянулась вдоль склона. Мы так и не узнали, были это рабочие бытовки или же место постоянного проживания здешних шахтёров.

На данный момент в горном деле занято около шестнадцати тысяч человек. Разрабатываются более пятисот туннелей, и запаса ископаемых в них хватит ещё как минимум на двести лет, если ручной труд, используемый в шахтах, не сменится на механизированный, но даже в этом случае ещё не менее полувека рудники смогут в изобилии поставлять серебро, цинк, олово, медь и другие природные ресурсы. Шахты были основаны в середине шестнадцатого века – с тех пор здесь процветает добыча серебра, служащего для изготовления обрядовых, религиозных и декоративно-прикладных предметов. В семнадцатом веке месторождение давало половину добычи серебра во всём мире, а город тогда превосходил по размеру Париж и Лондон! На работах в основном использовался труд рабов и индейцев, отбывавших обязательную трудовую повинность – миту. Рабочие зачастую не поднимались на поверхность по полгода: они работали, ночевали и коротали время под огромными пластами горной породы.

«Говорят, что в Потоси в период его расцвета даже лошадиные подковы делались из серебра. Из него же изготовляли церковные алтари и крылья херувимов для крёстных ходов, а в 1658 г. на праздник тела господня с улиц города – начиная от главной и вплоть до церкви францисканцев – сняли булыжник и полностью замостили их брусками чистого серебра. В Потоси серебро возводило дворцы и храмы, монастыри и игорные дома, оно было причиной трагедий и празднеств, из-за него лились кровь и вино, оно разжигало алчность, толкало на мотовство и авантюры. Крест и меч были едины как во времена конкисты, так и в эпоху колониального грабежа. За американским серебром в Потоси устремились капитаны и аскеты, профессиональные наёмники и миссионеры, солдаты и монахи.

Потоси стал главным нервом королевства, как сказал о нём вице-король Уртадо де Мендоса. В начале семнадцатого века в городе уже было тридцать шесть богато украшенных церквей, множество игорных домов и четырнадцать школ танцев. Салоны, театры, подмостки для проведения праздников были украшены роскошными коврами, дорогими драпировками, геральдическими знаками, изделиями из золота и серебра. С балконов домов свешивались разноцветные полосы узорного шёлка, золотой и серебряной парчи. Шелка и полотно привозили из Гранады, Фландрии и Калабрии, шляпы – из Парижа и Лондона, бриллианты – с Цейлона, драгоценные камни – из Индии, жемчуг – из Панамы, чулки – из Неаполя, хрусталь – из Венеции, ковры – из Персии, благовония – из Аравии, фарфор – из Китая. Дамы блистали бриллиантами, рубинами и жемчугами, кавалеры щеголяли в тончайшем расшитом голландском сукне. Бой быков сопровождался игрой в колечко, на почве любви и защиты чести постоянно происходили дуэли вполне в средневековом стиле, мелькали железные шлемы, инкрустированные изумрудами, яркие плюмажи, отделанные золотом сёдла и стремена, толедские клинки, чилийские скакуны в роскошной упряжи», – так описывает город Эдуардо Галеано в своей книге «Вскрытые вены Латинской Америки».

Теперь широкой общественности ничего не известно о Потоси. Когда-то огромный процветающий город перешёл в разряд провинциальных и второстепенных даже в рамках своей страны. Шахты сегодня уже не столь богаты и не приносят таких прибылей, как раньше; гора за несколько столетий стала похожа на термитник, пронзённый тысячами ходов, а её высота уменьшилась на двести метров, просев под тяжестью вершины в оставшиеся от выработок пустоты. Однако работа на рудниках и добыча породы являются градообразующей деятельностью, и многие экономические области жизни города зависят от переработки полезных ископаемых. В наши дни Потоси – один из беднейших городов нищей Боливии. Город, который дал миру больше, чем другие, сам теперь не имеет ничего.

Мы видим перед собой взмыленных «тягачей», толкающих полутора-, а иногда и трёхтонные тележки из шахты на поверхность, жадно глотающих нестерпимо свежий воздух. Эти люди лишь изредка поднимаются наружу, чтобы после короткого отдыха вернуться обратно в недра горы. Они смотрят на нас с неприязнью, и под их недовольными взглядами, дождавшись очередной вынырнувшей на свет вагонетки, мы погружаемся во мрак шахты. Узкая длинная пещера, не более трёх метров в ширину, начинает плавно спускаться вниз, её неровные края с правой стороны опутаны сетью металлических труб. Через триста метров они перетекают в гибкие полиэтиленовые рукава, накачанные сжатым воздухом, с помощью которого отбойные молотки расщепляют породу. Трубы петляют, словно клубок змей, где-то цепляясь за трухлявые подпорки деревянного перекрытия, а где-то опираясь на тонкие ржавые скрутки нитевидной проволоки. Они заплетаются в чёрные косы, украшенные бахромой кристаллизовавшихся на стенках минералов. Из соединений труб сжатого воздуха то и дело вырываются снопы газа, смешивая неустоявшийся кислород с мокрой прогорклой пылью.

Проход с каждым шагом сужался и становился теснее, укреплённые в самом начале каменные своды уступили место нетронутым стенам горной породы. В некоторых частях тоннеля пузатые стенки раздаются вширь: в эти расширения нам периодически приходится возвращаться, заслышав крик «Дорогу!». Потные серые лица шахтёров, покрытые толстой коркой пыли, появляются в мигающих отсветах фонарей, когда жёсткими, яростными толчками они продвигают тележку на поверхность. Их лампы, подобно прожекторам локомотивов, разрезают густой затхлый воздух подземелья, и в лучах света пляшут тучи белёсой взвеси мелких частиц. Рельсы, едва удерживая контакт с соседними колеями, рваными двутаврами исчезают в глубине. Мы спускаемся всё ниже в пугающую бездну, потолок становится таким низким, что идти можно только согнувшись, но даже при этом каска всё равно постоянно ударяется об укреплённые деревянными балками своды. Под ногами в транспортной колее скапливается вода, и всё время ощущается ненасытное чавканье сапог в набухшей каменной жиже. Воздух становится плотнее, свет фонарей ежесекундно выхватывает из пространства узкие желоба, заполненные каменной взвесью.

Всё так же, согнувшись, мы продолжаем двигаться вперёд. Сверху просачивается вода, капая на одежду или в сгустки едкой пыли, скопившиеся вокруг рельсовых путей. Неровные направляющие то и дело норовят сдвинуть состав с основной колеи, уровень наклона жутко скачет, и «тягачи» вагонеток вынуждены тщательно отслеживать свой маршрут – вернуть на нужный путь транспорт, сошедший с рельсов, очень сложно. Если пересекаются пути полной и порожней тележки, последняя обычно с грохотом опрокидывается на обочину, уступая дорогу. Колёса металлической чаши вздымаются в сумраке, разрезая пространство своими толстыми массивными краями, оправдывающими любые грубые ошибки в прокладке путей. Время от времени на дороге можно увидеть ответвления разных гильдий, которые занимаются разработкой рудников. Целыми днями они по пять-шесть человек трудятся в подземельях, извлекая за смену до десяти тонн породы. Ворота, перекрывающие вход на территорию, заварены металлической решёткой, запирающейся на замок, но есть и другие, попроще – из дерева. Стены кое-где украшены вырезанными из цветной бумаги гирляндами, вывешенными в честь уже прошедшего февральского карнавала. И в аду есть место маленьким праздникам. Со сводов свисают кристаллы нитратов и карбонатов, формирующих причудливый ландшафт, похожий на заиндевевшие бусы снежинок в морозное утро.

Потоси – не самый высокогорный город в мире. В Перу, недалеко от границы с Боливией, на высоте 5100 метров располагается посёлок горняков, насчитывающий пятьдесят тысяч жителей, – Ла Ринконада (La Rinconada), где добывают золото. Температура днём здесь едва переваливает за ноль градусов; узкие проулки засыпаны снегом. Он практически отрезан от остального мира. Высота его размещения лишь немного не дотягивает до той, где расположен базовый лагерь альпинистов для подъёма на Эверест. Несмотря на такие тяжёлые условия жизни, город всё время пополняется новыми людьми, которые ищут работу на шахтах. Население города непрерывно растёт. Обывателю система оплаты труда может показаться шокирующей, но большинство горняков соглашаются на неё: отработав на шахте месяц, в течение следующего дня они вправе вывезти породу в своё пользование. Окажется ли она золотоносной, заранее не знает никто. Пока мужчины трудятся в шахтах, их жёны обрабатывают шихту в надежде извлечь хоть несколько крупиц металла, упущенных другими старателями. Электричество в город провели лишь в двадцать первом веке, а водопровода и канализации здесь нет до сих пор. Город погряз в мусоре и нечистотах, а пары ртути от амальгамации за несколько лет разрушают здоровье человека. Но думать обо всём этом людям некогда: на такой высоте трудно даже просто передвигаться, а им приходится здесь работать. Отобранную золотую породу, как и две тысячи лет назад, здесь растворяют в ртути, а потом нагревают, чтобы выделить драгоценный металл. Металлические шарики ртути вследствие этого обнаруживают даже за сотни километров от Ринконады, а ртутные пары поднимаются в воздух, растворяясь в прозрачной синеве разреженных бескислородных просторов.

Практически весь наш груз несёт проводница – коренастая, выносливая дама лет сорока, отдавшая рудникам не менее половины своей жизни. Отойдя на километр от поверхности шахты, мы останавливаемся отдохнуть на одной из стоянок, где пересекаются дороги двух направлений. Проводница, обнажив в улыбке изъеденные чёрным налётом зубы, отдаёт шахтёрам часть припасённой газировки. Мне не удалось понять, по какому принципу она делала свой выбор, но в её взгляде сквозило чувство превосходства над мужчинами, ведь именно от неё зависело, кому достанется «подачка», а кому нет. Рабочие с тёмными от пыли лицами упорно продолжают тянуть двухтонные махины, толкая их преимущественно в гору. Их щёки набиты комьями из листьев коки, сок которой со слюной впитывается в ткани дёсен, избавляя владельцев от чувства голода и усталости. До конца смены ещё пять часов.

Воздух постепенно сгущается, превращаясь в потное, удушливое марево, иссечённое лучами фонарей. Колея рельсов погрязла в склизком месиве мелкой пыли, напитанной водой сернистого цвета. Грязь иногда перемежается с глубокими колодцами, куда шахтёры сбрасывают мусор. Свод тоннеля становился всё ниже, пока окончательно не обрёл очертания полуразрушенного подземелья. Сверху свисали прогнившие надломленные балки, еле-еле поддерживающие каменное основание и преграждающие путь. Над нами нависал слой породы толщиной более трёх сотен метров, постепенно разрушая столетние стропила, подпирающие своды пещеры.

Глаза ежеминутно примечали по сторонам серебряные, золотые и медные пятна застывших минералов. Слева появились двое рабочих – паякос, с усердием вонзающих лопаты в стену и основание пещеры, чтобы наполнить двухцентнерный пластиковый бурдюк. Через десять минут работы один из них дёрнул стропу, и контейнер при помощи электрической лебёдки пополз через узкий лаз на поверхность. Рядом с перевёрнутой тележкой шахтёр вставлял запалы в капсулы динамита, готовясь к подрыву породы. После окончания подготовки он, ни минуты не раздумывая, заткнул себе уши скомканными обрезками полиэтиленовых пакетов из-под коки и нырнул в один из боковых проходов, круто забирающих вверх. Уже на расстоянии послышался глухой удар, после которого в воздухе, и без того насыщенном примесями, взметнулись миллионы новых частиц. Наконец, мы достигли тупиковой ветки, над которой смыкалась шершавыми боками утроба шахты. Рабочие грузили вагонетку, в такт взмахивая лопатами и до верху заполняя чугунное нутро транспорта. Дробильщики, льямперос, измельчали породу отбойными молотками, создавая колоссальный шум. В коридоре едва удавалось разойтись двум людям, а при стоящем на погрузке эшелоне проход дальше и вовсе оказался заблокированным. Мы повернули в обратный путь.

В одном из коридоров мы нырнули в лаз, где возможно было передвигаться разве что на корточках. Метров пятнадцать я полз на четвереньках, опираясь на руку с загипсованным пальцем, а в другой держа при этом фотоаппарат, и всё равно раз за разом «проверял на прочность» надетую каску. Но вот, наконец, ход расширился, и мы оказались в небольшой пещере. В просторной нише сидел местный бог Тео, которому поклонялись шахтёры. Конечно, в этом тёмном душном подземелье, пусть и таком близком к небесам – ведь оно находится на высоте четыре с половиной тысячи метров, не могло бы выжить существо, облачённое в белоснежную тунику и имеющее ангельские крылья. Эти владения безраздельно принадлежали Дьяволу, который за три столетия унёс более восьми миллионов жизней и продолжает из года в год пожинать новые души. Его статуя красноватого цвета восседала во главе импровизированных уступов для своих последователей. Она имела признаки обоих полов, руки были сложены на коленях, голову венчали два рога по двадцать сантиметров, в ногах лежал зародыш ламы, осыпанный мишурой, а чёрная пасть была утыкана сигаретными окурками. Приходя сюда, шахтёры окропляли статую спиртом, поджигали папиросу и давали божку закурить. Отблеск тлеющего кончика сигареты и пустые глазницы Teo разрезали темноту пещеры. В чертогах гор уповать можно только на чудо, везение и покровительство Дьявола, чтобы он смилостивился и прибрал душу индейца как можно позже.