Читать книгу: «Асафетида», страница 15

«Мне, – Архип рассказ свой начал, – только приход дали в церкве Василия Святого, как повадился по Пскову волк шастать. Волк не из простых, – говорит, – случалось, что и раньше он в город заглядывал, и матка его помнила, и матка маткина. Сказывали, то князь Всеслав Брячиславич лютует, волколак древний полоцкий, что на Псков злобу имеет. Ночью зверь на дворы нападал, да скотины не разил, а людей только. Собак зашептывал, ни одна не брехала, сам неслышимый был, а, кто капканы ставил, то заутра глядят: надворие следами истоптано, капканы захлопнуты стоят, а у тещи иль у женки, как повезет кому, голова отгрызена да мозги выжраны. Хоть двери запирай, хоть ставни, хоть заграду печную! Тутова смекнул я, – хвастается, – капкан взял да святою водой обрызгал».

Третью ночь – то ли вой, то ли вопль. Высунулся он со свечою, глядит: попался! Как подошел к нему с топором, молвит плотоядец человеческим голосом: «Не убий». То ль от жалости, то ль от страха топор отпустил да высвободил лапу ему. Тут обернулся зверь человеком, и оказалось, что Всеслав Брячиславич – это и есть, оборотень, которым мамка его пугала. «Еще и дитем-то я ей не верил, – признавался, – и не поверил бы, коль очами своими бы не увидал».

Пригласил Архип князя в избу к себе. Жену в подклеть за медом послал, хоть и седмица постная. Детей велел не казать. Как подпоил гостя, стал допытываться, как с ним такое чудо приключилось. Он отнекивается всё, а потом как подскочит: «Прости, святой отец, идти пора: брюхо скрутило, что мочи нет». Сказавши это, в лес убежал, да еще воротиться обещал. Не обманул. Прибегал потом в Псков не раз в гости к нему и горожан больше не трогал. «И добрый муж оказался», – так Архип говорит мне. Как меда выпьет и повеселеет, то смехотвория разные пересказывать начнет. До икоты Архип от шуток его хохотал. Выпивали они, закусывали, с семейством своим волколака он познакомил. Да раз не стерпел снова и про чудо спросил, а князь давай снова отнекиваться: «Живот, – мол, – скрутило», – да бежать! Только еще крикнул напоследок, что не чудо это, а проклятье лютое, и не появлялся с тех пор.

Супружница у Архипа очередными родами померла, а за ней и дети – пятеро все. Бобылем остался. Когда мор великий в Псков пришел, он уже старцем был. «Трупики детские лодьями по реке вывозили», – вспоминал. Семьями целыми в одну яму бросали, и не на кладбищах уже, а где попало. Волки чуяли, рыть приходили: «Издревле столько волков не видал. Опосле заката ако собаки по улицам ристали». Тьму и еще одну тысячу новопреставленных священники насчитали, соседей вокруг не осталось, только избы выморочные. «У купца одного, – говорил, – троих чад зараз отпевал: сына и двух дочерей». Родитель подходит к нему после службы: «Вот тебя ужо, отец святой, на том свете со свечою ищут, а Господь всё не приберет, а мои трое мал мала меньше. Отчего так?» – Спрашивает. Архип ответил ему: «Коли прибрал, то, значит, улюбились ему вельми. В хоромах пренебесных чада твои теперь вина фряжские с ангелами распивают. Привечает Бог наш младенцев. Ты сам скажи, кого завсегда боле мрет, старцев аль деток безгрешных?» В старину-то, и правда, большинство детей до взрослого возраста не доживали: что в мор, что так, – отец Георгий на больничной скамейке допил остатки чая.

Точкин рядом уже давно сидел с пустой кружкой в руках и вместе с Алексеем слушал священника, не перебивая.

– Божьей милостью развеялось поветрие, – продолжал тот, – лета дальше шли, да не молодел Архип с ними. В груди колотье началось. То колотье, а то будто душит кто. И ладно бы еще это, а иногда, говорит: «Так чувствую, будто в яму бездонную черную проваливаюсь, и так уж не хочется мне в яму эту!»

Пошел к Агнии-знахарке. Весь Псков лечила она, женка красная вельми была, так что и здравый иной ее за грех не считал посетить. Посмотрела его, послушала. «Грудная жаба это у тебя», – заключение дает. «Ну так и дай снадобье от твари сей, – он Агнию просит. – Я за ценою-то не постою». А она ему: «В твое лета, – отвечает, а Архипу седьмой уже десяток шел, – одно снадобье потребно: плоть да кровь Христовы. А уж за этим к своим ступай». Тут он про Всеслава Брячиславича и вспомнил ненароком, спрашивает у ней: «Ты – чародейница нарочитая, и ведаешь, небось, заклятие какое на долгие лета?» «Не ведаю ничего», – отвечает, а сама такое лицо сделала, что понял он: ведает.

У Агнии дочка была незаконнорожденная. Варварой, что ли, звали ее. Грех с ней случился большой, но про тот грех весь Псков знал, а вот про Агниин – немногие. Архипу, однако, известно всё было. Пировал он раз с настоятелем неким, а тот и пожаловался, что сын его тайно на две семьи живет. И всё бы ничего, да сын сам – настоятель в Покровском храме в Довмонтовом городе. Хоть имени Агнииного и названо не было, но Архип как-то косвенно догадался и припугнул ее, будто митрополиту челобитную подаст. Тогда и согласилась она.

Ведьма буквы знала, но дочка грамотней была: отец незаконный потехи ради по требнику ее обучил. Вызвала мать дочку и велела заклятие такое-то по порядку из Княжеской грамоты переписать. Архип подумал тогда, что это в честь Всеслава Брячиславича грамота названа так: не сразу смекнул, о каком князе речь.

Замысел родился у него хитрый, и в монастырь Иоанна Предтечи он той же ночью полез: в храме спрятался, обмотался холстиной белой, из-за колонны выпрыгнул перед инокинями, дурочками несчастными, да мором грядущим давай стращать! «Аз есмь Христос», – говорит им. Ну, а назвался Христосом, значит Христос и есть! А каков ликом сам, до того дела нет! На Седьмых Небесах он, что ль, Господи прости, одряхлел так?! – Во время своего рассказа завозмущался священник. – Сказал им Архип, в Христа ряженый, что для того, чтоб избежать нового поветрия, церковь надо выбрать какую не жалко и всех псковских ведьм в ней заживо сжечь.

Слова Иисуса явленного скоро по городу разнеслись, каждый пскович их словно своими ушами услышал. А что же? Боялись, помнили люди мор великий – мало лет прошло. На вече крик подняли, да епархия невинных женщин казнить не велела. Тогда-то Архип сам на зачинщиков вышел да церковь свою к услугам предложил. Опасался, что дюжину не наберут. А как к храму, говорит, явился в назначенную ночь – остолбенел! Народу больше, чем в Пасху! От светочей как днем светло! Боялся, что прежде обряда ненароком церковь попалят.

Один мужик ажно из Борисовичей свою тещу привез. Та, горемычная, сидит в телеге, не разумеет: «Зачем приехали? Какая такая ярмарка ночью?» Другой двух девчушек тащит, мала малой меньше. «Сестры мои, – святому отцу сообщает, – давно мною в волшбе замечены. Как батюшка помер, спутались с силой нечистой». Какой с них грех, с малявок, спаси Господи?! А братец молвит: «Семь лет одной в том году сполнилось, а другой – в позатом, грешницы нарочитые. Ворожеи в живых не оставляй». Семь лет – это срок, после которого в старину человек переставал неразумным считаться и за грехи свои должен был отвечать, – пояснил рассказчик. – Ясно, что неправду про девчачью ворожбу злодей говорил. По обычаю людскому должен был он после батюшкиной смерти позаботиться о сестрицах, приданное собрать к свадьбе, ну а тут подвернулся повод избавиться сразу от обеих. Так же, как другому с тещей, чтоб не кормить старуху.

Архипу для обряда женщины были нужны, именно в плотском смысле. Вдовиц всё больше брал да тех, про кого точно знал. Из молодых одна Агниина дочка в храм вошла. Как поняла, что будет, завопила, омочилась даже. Пожалел, говорит Архип, что не отпустил ее, но поздно было. Другие одиннадцать тоже кричать начали. Испугался казнитель, что народ дрогнет. Да не дрогнули, – Георгий вздохнул и устало прислонился к больничной стене, окрашенной зеленой краской.

– Удивительно, что ликантропия, как у прочих, у него от этого от заклятья не развилась, – через несколько секунд нарушил молчание Точкин.

– Отчего же не развилась? Развилась, – священник сглотнул пересохшим горлом. – Да сумел он и эту хворь перехитрить. «Спас, – рассказывает, – жизнь свою чрез злодейство ужасное, да что теперь делать с жизнью оной не ведаю». Грех наперво решил замолить. В скит лесной за сотню верст от Пскова ушел, землянку вырыл да семь лет там постился грибами с ягодами. Людей не встречал все годы, только зверье одно, да слышит вдруг голосок детский, тоненький: «Дедушка пресвятой, не видал ли овечи моей? – Спрашивает отрок. – Агница белая, в лес побегла, день-деньской ищу». «Видал, – ему Архип отвечает, – залазь в пещеру мою».

Сам не понял он, как пастушонка того сожрал. Больше него испугался. Сначала подумал, что от поста семилетнего утроба сама собой разговеться решила, а потом глядь на руки: в крови они, конечно, но это не самое страшное, а самое страшное, что в шерсти серой звериной. Через три дня только волос сошел.

Стал потихоньку вызнавать, кто от сей напасти его избавить сможет. Городок там был, Котельно звался, от нынешнего Новоржева дело было невдалеке. Церквушка в Котельно стояла, да что проку к попу идти, коли сам поп? Знахарь в городишке еще дряхлый жил. К нему и явился Архип да поведал всю правду, а ведун ему отвечает: «Сам же в молитве к Владимиру Черному клялся, что от образа Божьего отрекаешься. А ежели образ выйдет, то останется что́? То-то же!» Стал его Архип пытать, как волколачества ему избежать. «Это вон Всеслав Брячиславич любезный, – говорит, – на свою пущу триста лет наглядеться не может, а мне под елкою охоты срать нет. Неужто ничего сделать нельзя?»

И вот что старик сказал ему: заклятьем особым можно в себе этого зверя удержать, но простому человеку то недоступно, а колдуну только, и предложил он Архипу учеником его стать. Знахарь сам свою выгоду имел. Три дочери у него было, а сыновей Господь не дал. Дар же колдовской мужчинам по мужской линии передается, а женщинам – по женской. Если нет сына у колдуна, то надо найти кого-то, чтобы этот дар передарить, иначе смерть дюже лютою будет. Так он и оставил Архипа-старика при себе на побегушках. А как отошел учитель, стал ученик вместо него людей лечить да прочее всякое делать.

Скоро сгорел Котельно. Горожане бывшие начали новое место выбирать, где отстроиться, а Архип решил в Дубков перебраться. Следующие сто лет там прожил. Оттуда во Врев переехал, и во Вреве встречу имел со знаменитым псковским юродивым Христа ради. Слыхали, наверное, про Николая нашего Блаженного? Он кинул в Ивана Грозного кусок сырого мяса да тем псковичей от правежа уберег. – Точкин кивнул. – Вот Архип это на себя принимал. Рассказывал, что не простое это мясо было, а им заговоренное. За сто верст к нему во Врев юрода за говядиной сей привезли, целую экспедицию псковские богачи снарядили.

Через десять лет король польский Стефан Баторий осадил Псков. Из Москвы на помощь сюда направлен был воевода Василий Шуйский. Про колдуна вревского уже слухами вся Псковщина полнилась, и якобы изволил воевода его посетить по дороге: вдруг чего дельное посоветует. Ларь монет ему золотых дал, а Архип взамен – икону волшебную, Покров Богородицын. Сказал, чтоб на стене ее держали, когда паны ясновельможные полезут. «Так, – мол, хвастается, – во второй раз я Псков спас».

Врев оскудел во время смутное, тогда в Воронич он перебрался, оттуда – в Велье, это уже с Пушкинскими горами недалеко. Про то другую басню сказывал. «Случилось, – говорит, – мне Пушкина Александра Сергеевича, пиита великого русского, от пианства лечить». Мол, няня его любимая Арина Родионовна в Михайловском под старость спилась совсем. А, когда воспитанника из Петербурга в поместье к ней сослали, то и он вместе с нею начал за воротник закладывать, да во всю горькую. В Новоржев из своего Михайловского в карты ходил играть к барину тамошнему. В народе даже потом поверье пошло, что от Пушкинских Гор до Новоржева дорога кривая как раз от того, что возвращался он с этих карт во хмелю.

– Велье – это деревня в Пушкиногорском районе? – Уточнил у священника Николай.

– Нынче деревня, а в старину большой город был. Сейчас там только вал от городища остался, под ним крепостная стена похоронена. Будете в тех краях – поглядите. Врев в маленькую деревеньку превратился. Котельно сгорел, как известно, дотла, а, что с Вороничем и с Дубковым сталось, неизвестно. «Каждый человеком может быть, да цена за это своя у каждого», – такое услышал я от Архипа. Не признался он только, какая цена лично ему назначена была и что за обряд такой, который ему учитель-колдун передал. Но только пустели грады на Псковщине один за другим. Вон и с «Красной Русью» что сталось!

Где Архип обе войны пересидел да потом профессию получил, этого я не узнал от него. Только в колхозе он уже в конце 70-х появился: в машинно-тракторный парк работать устроился, а в усадьбе квартиру получил, чтобы к белому болотцу своему быть поближе.

«Последняя белая топь на всю Псковщину уцелела. Других нет. Уезжай отсюда и ставь храмину свою в месте ином, и будет тебе благословение и мое, и Всевышнего», – говорит мне и глазами на меня так по-волчьи зыркает. Сижу пред ним на одреце его, знамением себя крестным осеняю, а этот Мафусаил нечистый будто дразнится – и тоже давай в такт кресты на грудь класть, каждое движение мое повторяет! Словно в зеркале я в каком сатанинском отражаюсь! Ужас меня объял, но Бог крепости дал: «Не поеду, – ему отвечаю, – никуда, иссохнуть должна болотина эта, да и ты вместе с ней», – на «ты» я уже перешел с ним после услышанного всего. Он схоронился в уборную вроде как, а возвращается с рублем золотым старинным. «Держи, – дает, – вот тебе копеечка на дорожку». Не взял я его рубля и ушел.

После беседы этой решил я в епархию поехать в Псков и родных с собой взял, побоялся одних оставлять. Поведал в епархии про Архипа. «Понимаю, что непросто, – говорю, – но надо в Архиерейский собор прошение подавать да извергать из сана волколака нечистого». А они мне: «Ты посмотри вокруг! Страна бурлит, вера христианская возрождается, купола на Святой Троице златом как встарь кроют, а тут ты со сказками своими про Кащея Бессмертного да серого волка! Люди – образованные нынче. Что о Церкви православной скажут?» Еще и отца мне моего, что совсем уже неприлично, припомнили: «Всю митрополию, – мол, – своим мракобесьем позорил, так что и в Ленинграде, и в Прибалтике всей издевались, бесогоном скопским за глаза называли. По его стопам пойдешь?» – Спрашивают.

Не сдаюсь: «По Христовым стопам пойду», – отвечаю. Еще перед епархией я на Завеличье к старцу Афанасию заехал – батюшку он моего крестил и всю жизнь духовником ему был. Каждому слову моему отец Афанасий поверил, еще и совет дал: коль извести такого волколака задумаешь, в сердце ему острие серебряное воткни, кованое только чтоб было – не литое.

Пересказал я его совет и благословения испросил – а они, в епархии, давай хохотать! Один еще, низенький среди них такой был, Ван Хельсингом обозвал: персонаж это литературный из романа про вампиров, «Дракула» назывался – все его в перестройку читали. Послушал я их смех и понял, что без пользы всё это, ничего не добьюсь. Ушел, не то чтобы дверью хлопнувши, но перекреститься «забыл».

В Пскове у нас с Таней квартира была двухкомнатная, с удобствами, от тещи с тестем, Царствие им Небесное, в наследство перешла. Он монтером на подстанции всю жизнь отработал, вот ему к пенсии электросети жилье и выделили: на Нарвской улице домик двухэтажный кирпичный, от ипподрома через перекресток. Там ночевать остались.

В «Красной Руси» я бдел, а тут расслабился, как говорится: не поедет же он, думаю, в Псков за мной. Да ночью проснулся от того, что окно ударило. Гляжу – рама открыта! Подбежал я к окну – а во дворе уже «Козел» заводится. Что делать?! Через подоконник прямо за ним перемахнул – и догонять!

Там недалеко, рядом с остановкой автобусной, стоянка такси была. Я – к таксисту: «Давайте скорей в Порховский район». А он мне: «Деньги вперед покажи». «Нет денег, – отвечаю. – Бери, что хочешь другое». Но второй водитель там еще оказался, верующий человек. Как узнал, что я – священник, предложил бесплатно отвезти. Доехали до колхоза, но уже никого не застали. Опоздал. В город вернулся с тем же таксистом, еще до рассвета. Танюша спала, не стал ее будить. Подхожу к люльке и вижу: Ванька мой в ней лежит, да сердцем иное чую.

– А в колхозе ходили слухи, что Архип детей подменял? – Спросил у Георгия Точкин.

– Ходили, конечно. Слышал я даже о том, как одни родители в город переезжали и прах детский хотели с собой с тамошнего кладбища увезти, да гроб подняли, а в нем – кукла. Спросил я у соседки, которая болтала про это, что за люди такие, удостовериться хотел. А она сама не знала толком. Сказки деревенские – я такой вывод сделал, хоть и батюшка мой, Царствие ему Небесное, мне о выдолбках рассказывал, и я сам читал об одном из них в житии Евсея Палкинского. Святой был такой, малоизвестный сейчас, – пояснил Георгий, – вокруг нашего Палкина в лесах он несколько монастырей основал, да не устоял ни один до дней наших.

В житии говорится о том, как Евсей в одну деревню явился. Весь люд ему навстречу высыпал, кроме молодки одной. Он приметил сие, вошел в избу к ней, а за ним – крестьяне. Глядят: стоит возле печки мать молодая и младенца качает. И тут Евсей, хоть сентябрь был на дворе, начал на холод жаловаться. «Ой и зябко у тебя, матушка!» – Ей говорит. Хозяйка молодая дров в печь подкинула, а он еще сильнее: «Ай холодно! Ай околею!» Та еще немного тогда положила. А святой всё причитает, не может угомониться: «Ох зябко, не могу, ажно пузо стынет! Ох, леденит!» Сгребла она до последнего поленья все, бросила в печь, а Евсей так поглядел на нее хитро и спрашивает с подначкой что ли: «Все ли положила, голубушка милая?» «Не все, – плачет, – прости, батюшка», – отворяет заслонку и дитя свое – прямо в пламя! Тут якобы и увидали крестьяне, что кукла, а не ребенок в огне полыхает. Странная история. Да и Евсей этот Палкинский не особо где почитаем. Прочитал и забыл. Вспомнил только, как сам столкнулся.

Когда из Пскова на следующий день в «Красную Русь» вернулись, я по квартире колхозной хожу как в воду опущенный. А Танюша словно почувствовала: «Когда Ванюшу крестить будем?» Не знаю как, но нашел в себе силы это сказать: «Некого, – говорю, – нам с тобой крестить уже». Водой святой побрызгал на выдолбка. Она ожог увидела – и тоже поняла всё. Решили мы поступить с ним так, как с деревянным и полагается. Она мне: «Не могу на это смотреть, сделай сам, молю тебя». И в уборной пошла спряталась. Кто же знал, что так обернется? За одно я Марии, соседке моей, благодарен: что от чужой руки Танюша умерла, а не от своей. Каждый день Господу нашему за здравие ее молился, а теперь вот буду за упокой. Спасибо, что сказали.

Лучезар рядом с ними на больничной лавке не сдержался:

– Бесям своим пархатым молитесь, а истинных, русских, богов не ведаете!

Георгий тут же метко перекрестил ему губы. Родновер в ответ плюнул священнику на руку. Святой отец со спокойным видом вытер ладонь об «адидасовские» штаны.

– Архип – вот не меньший кощунник, чем он, – снова обратился он к Точкину и мотнул головой в сторону соседа-язычника. – А может, и больший. Да неграмотный хуже старовера. Все время мне про молитвы какие-то тайные твердил, которые работают – вот именно так и выражался. Представляете: «Секрет, – говорит, – тебе открою малый. Если «Отче наш» не по службе читаешь, а по делу какому, то вместо: «Да прибудет воля Твоя», – «Да прибудет воля Моя», – говорить надо, а то как же Господь поймет что, ты чего-то от него желаешь? Возьмет и наворотит всё по-своему, как обычно».

У меня аж рот открылся! Таких богохульств даже в «Науке и религии» не печатали, а уж там-то на что мастера были! А он мне: «Ты покуда, щегол, в сортире от батьки тайком журнал этот нечестивый читал, то сам атеистом сделался, да еще коммунистом в придачу. Понеже и не веруешь ни в чудо какое».

Долго гадал я потом: для чего мне Архип судьбу свою рассказать решил? И правду ли говорил? Прихвастнуть что ли хотел, или значимость свою показать, чтобы запугать посильнее? Только здесь, когда сам уже старцем стал, то понял: исповедь это его была. Да кто ж, вы скажете, исповедь тоном таким надменным произносит? Вот именно! В исповеди что́? В ней смирение – самое главное, да не пред священником, а пред Богом.

Когда я уходил из его квартиры, то спросил: «Понимаешь ли ты сам, с какой личиной связался? Черный Владимир твой – это же сам князь мира сего, враг рода человеческого!» А он мне в ответ: «Думаешь, врагом он уродился? Добрым князь в бытность был, да потом, говорят, в каком-то селе его людишки лихие обидели». А еще… – Священник не успел договорить, когда над его головой вдруг раздался звонкий женский голос. Он поднял лицо.

– Здесь в районе где-то село Вишенка есть. Не подскажете, как добраться?

Перед их лавкой стояла девушка, неизвестно откуда появившаяся вечером после ужина в коридоре мужского отделения больницы. Она была очень хороша собой и дюжего роста: если навскидку, на полголовы выше отца Георгия, самого высокого из троицы. На гостье была шуба необычного фасона, надетая словно наизнанку, мехом внутрь, и бывшая ей вдобавок не по размеру: нелепое одеяние только-только прикрывало нагие бедра. На полу она стояла босиком.

Первым нашелся Лучезар-Алексей:

– Вы записали неверно: это не село, а садовое товарищество.

– Садовое товарищество?

– Садовое товарищество, – подтвердил он. – У нас в соседней «Псковитянке» дачный участок, у меня и у родителей. Вам для чего в «Вишенку» надо?

– Там клиент наш поселился. Раньше он в колхозной усадьбе жил, а потом пожгли его, вот и перебрался на дачу, получается. С трудом адрес разыскали.

– А для чего разыскивали? – В разговор вступил Точкин.

– У него договор по страхованию жизни закончился, навестить надо.

– Вам по Гдовской трассе на город ехать нужно, километра три-четыре, перед Струковым направо поворот будет, то есть, налево. Это, в смысле, если из Пскова ехать, то направо, – стал объяснять Алексей, запинаясь и стараясь не смотреть на голые бедра собеседницы в нескольких сантиметрах перед своим лицом. – Продлевать договор собираетесь?

– У нас пролонгация не предусмотрена, – раздалось в ответ похолодевшим тоном.

Николай с отцом Георгием одновременно задрали головы и пристально вгляделись ей в лицо, потом подняли глаза выше и увидели кончики рожек, похожих на козлиные, которые торчали из пышной копны волос.

Георгий рывком сунул руку под «адидасовскую» кофту за нательным крестом, но тут же был сбит на пол с больничной скамейки пудовой оплеухой. Следующим ударом она зафутболила несчастного под лавку. Язычник Алексей сидя закрылся руками и забормотал: «Щедры Велесе, Зри на ны с небеси. Житом одари, Поле возроди, Благо дари веси…»

На шум в коридоре показался лысый красномордый санитар. При виде внеурочной посетительницы он состроил деловое лицо:

– Женщина! У нас часы для посе… – Он не договорил. Взгляд упал сначала на босые ступни девушки, а затем переместился на низвергнутого отца Георгия под лавкой.

Без предупреждения он напрыгнул сзади на незваную гостью, но тотчас оказался на полу в руках с шубой, лишившись которой, девушка осталась совершенно голой.

Санитар стоял на карачках. Амазонка наклонилась, схватила его обеими руками за мясистый затылок и приложила лицом о кромку скамьи. Раздался треск ломающихся зубов. Лежавший под скамьей Георгий всхлипнул.

Точкин в своем красном спортивном костюме с пустой кружкой на коленях сидел на лавке и молча наблюдал за происходящим. Нагая красавица одарила его лукавым взглядом, развернулась и вальяжной походкой прошлась до окна с решеткой в конце больничного коридора.

Там она с ногами забралась на широкий подоконник и, устроившись поудобнее, вдруг запела песню на древний народный мотив, который легонько выбивала ладонями по голым бедрам. Не то чтобы сам голос певицы, дьявольски прекрасный, но скорее его интонация показалась Точкину смутно знакомой, но откуда именно, он вспомнить не смог:

 
Ехал по свету вещий Владимир,
Добрый князь поднебесного мира.
Ехал лесом, и ехал болотом,
Ехал полем, и лугом, и пашней.
Умилялся забавам звериным,
Любовался полетом птичьим
Да повадкой предивных гадов.
Вдруг въезжает в селенье и чует
Смрад, как будто в уборную въехал,
Мерзость зрит, что раззрится нескоро.
«Кто ж, – гадает, – устроил такое?»
Малоумны лихие селяне,
Своим обликом вони не краше,
В князя светлого пальцами тычут
Да всё ржут как на что-то смешное.
Светлый лик закрывая десницей,
Князь спешит поскорее проехать,
Только слышит вдруг вопль несчастный,
Видит бабу и видит собаку,
Древо, сук, и веревку с петлею,
И собачьи несчастные очи.
Тут же спешился вещий Владимир:
«Ты за что же казнишь горемыку?
Ведь любила тебя как родную
Да служила верою-правдой,
Охраняла от всякого татя
И, глядишь, от кого и похуже?»
А в ответ: «Послужила – и будет,
Полюбила – полюбит другая.
Уж хромая она да глухая,
Сам ли будешь кормить оглоедку?»
Не два волка в селеньи грызутся,
Князь Владимир и баба бранятся:
«Злом единым питаете души,
Только в подлости вам и потеха!
Вероломное, скверное племя!
Гаже твари на свете не сыщешь!»
А у бабы детей той без счету,
Все некормлены да неумыты,
Средних старшие бьют кулаками,
Те вопят так, что слушать несносно.
Младший рьяно на битву взирает
И с горшка лютым смехом хохочет.
С-под младенца сосуд злосмородный
Мать взяла да извергнула в очи
Князю древнего мира под солнцем.
Стал искать он, чем утереться.
Не нашел, и у бабы не спросишь.
Осерчал еще боле премудрый.
Ликом сделался грозен, как туча,
И в зеницах перу́ны сверкают.
А обидчице только смешнее:
«Не по нраву, что ль, князь, угощенье?»
«Слать войну и вражду вам не буду —
Ей князь мира сего отвечает. —
На то злобы своей вам довольно,
Но найду, чем иным вас потешить,
Не забудете дар мой вовеки!» —
Молвил так, ногу в стремя закинул
И собаку позвал за собою.
Только гость за околицей скрылся,
Замечает на месте, где был он,
Баба дивный ларец самоцветный:
«Видно, – думает, – всадник потешный,
Обуянный немощною злобой,
Свой сундук позабыл ненароком», —
Потянулась и ларь распахнула
Жадно баба, не чуя лукавства.
А под крышкою – скорби, болезни,
Лютый голод, пожары, да черти,
Да нетленный березовый свиток,
Волошбой заповедной исчертан:
«Буде надобе что, обратитесь,
Всё исполню за плату ничтожну».
Разбежалися черти по баням,
Запылали пожары по избам,
Разползлися глады и моры
По селениям, ху́торам, градам.
Скорбь увидя да ужас великий,
Догадалась она, завопила:
«Будь же Богом проклят ты, черный,
Супостат человечьего рода!»
С той поры князь вещий Владимир
У людей прозывается Черный.
А коль сраный горшок упомянут,
То еще добавляют: нечистый.