Читать книгу: «Концерт по заявке неизвестного», страница 2

В начале зачетной сессии его полусонное прозябание нарушил один инцидент: в работе по довольно скучному университетскому предмету, методике преподавания, вместо ожидаемых от него готовых планов урока, десятилетиями списываемых будущими учителями из педагогических пособий, он зачем-то привел примеры шуточные, да еще с вызовом – в плане урока прописал ответы учеников: «Отвечай ты, Мойша!» – «Я? Почему за всех отвечает Мойша?» Кондовая тетка, диктовавшая лекции в виде пунктов для заучивания, отказалась их принимать, и его вызвали к декану. «Или отчисляем, или сдавать будешь мне, – сказал декан. – А мне сдать невозможно». Отчисление – это позор и армия, а все же Никита был в университете на хорошем счету. Четыре дня он жил, как лунатик, проснувшийся над пропастью: волны ужаса и какого-то саднящего нервного напряжения без конца царапали грудь – выгонят? нет? Кто-то подсказал ему подойти к кондовой тетке и извиниться, и, хотя Никита не чувствовал за собой никакой вины, он пошел и извинился. Все стало на места – его простили, разрешили пересдать зачет, и жизнь двинулась дальше. Вот только через пару дней, возвратясь из университета, он почувствовал слабость, как от переутомления: у него опали щеки и появилось ощущение, что в груди застряла какая-то доска, странным образом преграждавшая путь всем полюбившимся ему за последний год чувствам – юмору, любопытству, спокойствию, свободе. В следующие дни ощущение это стало только сильнее. Даже мелкие неприхотливые радости – прогулка, чтение, слушание музыки – спрятались от него за этой доской, словно за дубовой дверью. Началась изжога, такая, что по пищеводу как будто водили ножом, по животу стали гулять рези и боли. Обследование в поликлинике выявило у него гастрит, эрозии пищевода и желчь в крови. Он пил лекарства по всем правилам, но лучше ему не становилось. Изжога и рези со временем прошли, но чисто физические ощущения доски в груди и еще какой-то разверзающейся там пропасти с каждым днем становились навязчивее и острее.

Через месяц от слабости он уже не мог выстоять и очереди из трех человек. И, хотя он соблюдал диету и старался есть микроскопическими дозами, каждый раз после еды слабость охватывала его с такой силой, что в изнеможении он просто ложился на пол. На автомате он как-то еще умудрялся на пятерки сдавать экзамены, по мере сил помогал родителям на даче, но вот наступил июль, а ему не то что ехать за восемьсот километров – принести из магазина авоську с кефиром казалось непосильной задачей. Но он все же поехал. Знакомым путем – общий вагон, ночной автобус, поля на рассвете – доехал до Люблина – едва держась на ногах, бледнея и захлебываясь бессилием там, где еще полгода назад сходил с ума от счастья. И, как когда-то Гоголь, посетив Иерусалим, не испытал, по его признанию, никаких особенных чувств, так и Никита увидел теперь свой Иерусалим словно за стеклянной перегородкой для тюремных свиданий – близким и недостижимым. Из Люблина шли поезда на Краков, откуда до места назначения было рукой подать. Очередь в билетную кассу Никита еще кое-как выстоял, но билет покупать не стал – так воздухоплаватель в последний миг выбрасывает из корзины самые дорогие ему вещи.

Он вернулся домой – и в Минске продолжилось все то же, что было до поездки. За месяц он похудел на двадцать четыре килограмма. Уже было тяжело ходить. Он пил все новые и новые лекарства, но лучше ему становилось почему-то только в первый день приема, а потом симптомы возвращались. В августе он лег на обследование в медсанчасть завода Вавилова, где активно взялись не только за его внутренние органы, но и кололи что-то от нервных расстройств, потому что связь между расстройством внутренних органов и пережитым в университете стрессом была очевидна. И уже на третий день лечения Никита почувствовал себя лучше. Правда, по утрам он ощущал какую-то неусидчивость, какой-то странный то нарастающий, то затихающий гул в груди, но в последнее время он так привык к разным незнакомым ощущениям, что не обратил на это внимания. Каждый день после обеда он шел к реке, переходил ее под искусственным водопадом и, поздоровевший, непривычно сильный и чуткий ко всему, часами бродил по сосновому лесу, подолгу смотрел на острова, заросшие высокой травой, слушал птиц, для которых здесь словно еще не закончилась весна, или читал книгу на перроне детской железной дороги, впитывая каждую минуту, каждое мгновение жизни, счастливый тем, что испытания его закончились. Впрочем, когда он приезжал домой на выходные, слабость и ощущения тупика и пропасти где-то под ложечкой ненадолго возвращались, но он воспринимал их как остаточный симптом отступающей болезни, которая не может исчезнуть по мановению волшебной палочки.

За неделю до начала нового учебного года, на побывке дома, вернулся тот самый, тревоживший его в начале лечения в медсанчасти внутренний гул, странное напряжение в груди и во всем теле, от которого вот-вот, казалось, заложит уши. Напряжение это, привычно появившись утром, вместо того, чтобы к завтраку исчезнуть, вдруг стало усиливаться – давить на него изнутри какой-то неведомой энергией, не давая сосредоточиться, перевести дух, побыть наедине с самим собой. К вечеру ему стало трудно усидеть на месте: появилось ощущение, что ему все некогда – некогда выслушать, некогда ответить, прочесть, рассмотреть, обдумать, некогда жить. На следующий день, в медсанчасти, ощущение это было уже настолько сильным, что превосходило самую острую испытанную им до этого боль, когда ему в детстве вырывали аденоиды или коренной зуб без заморозки, только та боль длилась от силы пару десятков секунд, а это напряжение – час за часом, ни на секунду не прерываясь и не ослабевая. День, два, три, не находя себе места, он часами бродил по улицам, иногда останавливаясь и набирая в легкие как можно больше воздуха, как будто это могло ему помочь, а вечером, как маятник, сновал из угла в угол своей палаты, пока наконец за полночь не находил спасения в сне. Анализы показывали, что Никита здоров, и заведующий отделением предположил, что симптомы его, наверное, «невротической природы». Со дня на день ждали из отпуска психотерапевта, но Никита уже не мог терпеть: то и дело просил ввести ему в вену снотворное, а когда колоть снотворное больше было нельзя, всерьез стал думать о самоубийстве – из последних сил дотянул до того дня, когда психотерапевт вручила ему направление в отделение неврозов 10-й больницы. Он вышел из медсанчасти – и поехал в костел.

В детстве Никита не верил в Бога, даже заплакал как-то, когда узнал, что бабушка в него верит, – но сколько себя помнил, его не оставляло ощущение какой-то посторонней воли в его жизни, словно ведущей с ним игру. Представлялись какие-то «они», которые распоряжались его судьбой, когда родителей не было рядом. В школьные годы «их» сменили закон подлости, черная кошка, число тринадцать и все кратные ему числа, так что к восьмому классу он выработал целую систему взаимоотношений с мелко пакостившим потусторонним миром – через самоограничения в оптимизме, произнесение математических заклинаний и проклятий кошкам. В пятнадцать лет, когда умер его дед, Никита впервые по-настоящему задумался о смерти. Это были времена астрологов, сект, экстрасенсов и инопланетян. Учитель биологии на уроках камня на камне не оставлял от теории эволюции, сагитированные им ученики целыми классами отправлялись в евангелический молельный дом на улице Собинова. Никита раз с ними поехал, но хоровые моления под дирижерскую палочку пастора, переходившие в рыдания и вой, его не впечатлили. Пару раз он заходил в обычную церковь, вдыхал там запах ладана, разглядывал иконы и люстры под старину, но больше ничего не увидел. Этой зимой он ушиб ногу и, хотя несколько дней хромал, превозмогая боль, – проходя как-то через площадь Свободы, не удержался и заглянул в костел посмотреть, как идет реставрация. На выходе его окликнула пожилая женщина: «Знаешь ли ты, что Христос любит тебя? Хочешь в этом убедиться?» Никита решил, что не будет ни сопротивляться, ни излишне доверяться ей. Минуты три она читала молитвы, держа его за руку, потом сказала: «Пройдись». И он прошелся из угла в угол тамбура, в котором они стояли, не испытывая ни малейших признаков боли, и добежал до метро, и доехал до дома; только поздно вечером хромота вернулась к нему, чтобы сойти на нет обычным путем через две недели.

Теперь же, когда, из последних сил превозмогая неведомый недуг, он зашел в костел и очередная старушка завела с ним разговор: крещен ли? готов ли покаяться? – ему было некогда отвечать. Он опустил голову на спинку скамьи, и весь мир, вытянувшись в ленту, с бешеной скоростью полетел перед его закрытыми глазами – неподвижной оставалась одна огромная, неясными очертаниями нависавшая над ним фигура. «Господи! – мысленно произнес Никита, едва шевеля губами. – Прошу, помоги мне! Избавь от всех этих мучений! Сделай меня здоровым, таким, каким я был раньше!» Заиграла грустная музыка. Он поднял голову. Несколько человек выстроились в очередь к священнику, который благословлял их и давал съесть облатку. Никите хотелось совершить что-нибудь такое, что связало бы его с этими людьми, подтвердило бы его решимость верить и молиться, и он сам чуть было не встал в очередь, только из стеснения удержался.

Но если Бог и помог Никите, то ненадолго: на следующий день симптомы, от которых он готов был избавиться вместе с жизнью, стали отступать, но первый же день пребывания в 10-й больнице столкнул его с таким душевным гнетом, что из самой больницы впору было спасаться. Это было огромное серое здание на заводской окраине, с коридорами, отделанными темно-коричневой пластиковой вагонкой, а вид из окон палаты открывался на бесконечные складские базы и цеха автозавода. Пациентов отделения неврозов лечили тридцать дней, и все это время больничную территорию покидать было нельзя. Ничего не объясняя, Никите давали какие-то таблетки, поливали каким-то душем, водили на собрания, на которых врач под медитативную музыку проникновенным голосом просил больных закрыть глаза, расслабиться и что-нибудь представить, а в конце спрашивал: «Ну как, представлялось вам это?» – «Да, да! Чудеса!» – отвечала какая-нибудь пенсионерка. Или объединяли пациентов в группы по пять-шесть человек, предлагая решать логические задачи с картинками или что-нибудь рисовать на заданную тему. Спустя неделю Никита попросил перевести его на дневной стационар. Его отпустили – и за пределами больницы к нему тотчас вернулись знакомые слабость, опавшие щеки, пропасть и стена в груди.

На шестом месяце болезни он, наконец, заметил кое-какие закономерности в ее течении: дома ему становилось лучше, а в университете слабость и пропасть в груди набрасывались на него с новой силой. Научный руководитель посоветовала ему книгу Зощенко «Перед восходом солнца» – о том, как писатель, анализируя свое состояние, победил невроз. Совет оказался дельным: по Зощенко (и по Павлову), весь парад изощренных мучений Никиты был не чем иным, как реакцией подсознания – без ведома самого Никиты – на что-то, напоминавшее этому подсознанию об испытанном однажды стрессе, то есть реакцией на то, из-за чего стресс может повториться. Причем для сигналов своих болезнь может выбрать не только симптомы, осознаваемые человеком как нервные, например, тоску или тревогу, – но и боль, тошноту, сонливость, чесотку, заложенный нос, самые невероятные и нелепые ощущения, которые в силе своей и разнообразии растут у неискушенной жертвы как снежный ком.

Уяснив это, Никита увидел свет в конце туннеля, но лучше ему от этого не стало. Если он несколько дней не появлялся в университете, симптомы ослабевали, но после каждой новой поездки туда, сколько он ни настраивал себя на позитивный лад, все летело к чертям. Причем самого-то себя ему убеждать было не в чем, боялось оно, и как было втолковать ему, что бояться давно нечего? Однажды, проезжая мимо медсанчасти завода Вавилова, Никита в отчаянии вышел из автобуса, пошел в лес, сел там на знакомую скамью на станции детской железной дороги и долго беззвучно содрогался, обливаясь слезами, а когда приехал домой, почувствовал, что все симптомы исчезли. Получается, оно помнило не только плохое, но и те места, где ему было лучше? С тех пор, возвращаясь из университета (благо лекций уже не было, и ежедневно ездить туда было не нужно), он восстанавливался в лесу возле медсанчасти, причем старался делать это как можно реже, чтобы не удешевить, не замылить эффект воздействия «хорошего» места. Спустя два или три посещения лес уже помогал хуже – и он стал бродить возле самой медсанчасти, а потом и заходить внутрь, шагал там с деловым видом по коридорам или подолгу стоял, затаившись, в знакомых закутках. Через месяц «сдулась» и медсанчасть, но и университет стал сдавать позиции: к Новому году Никита испытывал лишь слабые отголоски прежних мучений, а в феврале только тени их скользили по его вполне здоровой жизни.

Чтобы застраховаться от нового стресса, он воспитывал в себе какой-то квазибуддийский пофигизм, повторяя про себя: «Я – над проблемой. Копье летит сквозь меня, не задевая меня». Однажды его, безбилетного, в трамвае поймали контролеры, и он только улыбался им, не говоря ни слова. Его отпустили, посчитав сумасшедшим. Так он планировал избегать потрясений и всю дальнейшую жизнь, но уже в начале весны в ссоре с родителями подхватил новый стресс, после которого отряды усмиренных воинов его подсознания как по команде ревностно схватились за мечи. И все началось сначала – только на этот раз местом раздражения для Никиты стала квартира, в которой он жил, а на смену прежним симптомам явилась такая истошная тоска – словно какая-то посторонняя сущность внутри Никиты невидимой струбциной сжимала ему грудь: нервы натуральным образом болели, как при сильнейшем стрессе. Только при стрессе знаешь, отчего они болят, а здесь боль держалась сама по себе. Он переселился к бабушке – но к этому времени был уже настолько опустошен, что за две недели по пустякам нахватал в разных районах города еще несколько стрессов (водитель автобуса прижал дверями – стресс, обсчитали в магазине – стресс, облаяла собака – стресс). В «зараженных» стрессом районах он старался больше не появляться, а если как-нибудь все же там оказывался, неизменно испытывал тысячевольтный удар по нервам, после которого восстанавливаться приходилось по нескольку часов или даже дней.

Оно явно перестраховывалось, и границы зон тревоги расширялись: в зону Академии наук вскоре попал ЦУМ, а пятно Автозавода расползлось на Чижовку и Серебрянку. Как-то он купил книгу в киоске Академии наук, после чего острая нервная «боль» не оставляла его целый вечер. На следующий день скрепя сердце он кому-то книгу передарил, но было поздно: книжная полка, а с ней и вся бабушкина квартира словно пропитались болезнетворным ядом. Переселяться больше было некуда – в считанные часы жизнь превратилась для Никиты в тот самый ад, который описывал им когда-то учитель биологии: не черти у сковород и котлов, а сильнейший, нескончаемый страх или тоска. Он ежедневно ездил теперь в костел, молил Бога вызволить его из этого ада, но все было тщетно. Услышав как-то радиопередачу о том, как доктор гипнозом помог Рахманинову избавиться от депрессии, он стал расспрашивать друзей, не знают ли они экстрасенса, способного внушить его подсознанию стать здоровым. Но ни у кого знакомых чародеев не было, только один товарищ предсказуемо ответил: «Экстрасенсы – сплошь проходимцы, думают о своей выгоде. Загипнотизируй себя сам».

У Никиты не оставалось, наверное, другого выхода. На следующее утро волевым нажимом, направленным куда-то внутрь себя, он с ходу (и откуда взялась хватка?) за двадцать минут убедил свой мозг не бояться квартиры. Потом, сжав кулаки, отправился чистить «плохие» районы. Полчаса ходил из конца в конец станции метро «Академия наук», пока не выбил из себя те ужас и напряжение, которыми его голова реагировала на эту станцию. Бульдозером прошелся от ЦУМа до парка Челюскинцев, выкорчевывая все лишнее на своем пути. Лишнее сопротивлялось не на жизнь, а на смерть: к вечеру он был уже как выжатый лимон и по дороге домой поймал целую кучу стрессов. На следующий день он опять чистил, чистил, чистил, зарабатывая все новые удары – и так сражался с собой всю неделю, напоминая себе игрока в электронной игре «Ну, погоди!», у которого яиц разбивается больше, чем попадает в корзину, – пока под грузом разбитых яиц откровением для него не прогремела мысль: а прав ли он в своем упорстве? Если в мире все продумано и рассчитано – естественный отбор никто не отменял, – то, может быть, и бессмысленно сопротивляться направленной на него смертельной лавине?

«Кто мы? – думал Никита, поставив игру на паузу. – Поросята, которых разводят для нужд более разумных существ? Или там, наверху, все же сделали серьезную ставку на нас?» Внутренний голос подсказывал ему, что все то ценное, что волшебной сказкой открывалось в редкие часы, когда болезнь отступала, не могло быть издевкой Творца, что, несмотря на все зло, несправедливости, страдания и смерть, этот мир задуман с любовью к людям. Прямых подтверждений этому, конечно, не было, мысль эту можно было только принять – и Никита принял ее, потому что всем сердцем чувствовал, что, скорее всего, так оно и есть. С этой мыслью за четыре дня он положил свое второе «я» на лопатки – и не один год жил потом под знаком сделанного выбора, чувствуя, что он ничего еще в своей жизни не видел и не испытал, только прикоснулся к какой-то непостижимой тайне.

4

В судьбе каждого человека бывает миг, когда жизнь его висит на волоске: проскользнет он между Сциллой и Харибдой – и смерть оставит его на долгие годы. В судьбе Анжелы было три таких случая. Она училась в четвертом классе, когда в их поселковой школе умерла учительница труда. Девочек объединили с мальчиками, и трудовик учил их пилить доски, строгать бруски и вытачивать детали на токарном станке. Было интересно, даже смешно, но потом стало грустно – до конца года новую трудовицу не ждали: и прежняя вела кроме труда еще три предмета, не разорваться же было остальным. Каждый вторник с недовольным видом, под смех и уколы пацанов, девочки надевали рабочие халаты и брали в руки инструмент. На результат их работы учитель, конечно, смотрел сквозь пальцы, но все равно – как было объяснить ему, что не лежит у Анжелы душа к работе в мастерской? В начале четверти она не смогла распилить доску вдоль волокон и получила тройку, потом на дохлую четверку прочла какой-то чертеж. Весной ученики четыре занятия подряд выпиливали лобзиком машинку из фанеры. Два занятия Анжела пропустила по болезни, а на третьем, когда изделие покрывали лаком, не начинала еще и пилить. Приближался последний урок в четверти, на котором каждый должен был предъявить учителю свою работу и получить оценку. У Анжелы опускались руки. Если будет двойка, думала она, то в четверти поставят три, а ведь даже четверок у нее по предметам было две-три – сплошь пятерки, и тройка будет позором на всю школу. Чертову машинку теперь предстояло мастерить дома, но откуда взять лобзик и лак? И как назло у Анжелы ничего не болело, и ни на градус не поднималась температура, чтобы можно было не пойти на занятия. До ненавистного урока оставался один день, когда она проходила через детскую площадку, и вдруг знакомые качели, горка, лестницы и карусель показались ей до того интересными, что захотелось качаться, крутиться, лазать по ним до самого вечера. А наутро будь что будет!

Большие качели с кабинкой, рассчитанной на четырех человек, в их образцовом поселке поставили совсем недавно, на качелях постоянно кто-то качался – то в одиночку, то парами, то взгромоздившись по шесть-семь человек. Особым шиком было раскачаться до упора, стоя на спинке скамьи. Пока никто не видит, Анжела решила попробовать. Напевая про себя «Крылатые качели», оттолкнулась, и ей стало так легко, казалось, она просто летела, и ничуточки не было страшно, так что она не заметила даже, как штанги качелей, достигнув предела, стали ударяться об основание. От мысли, что можно так быстро поставить рекорд, сердце забилось сильнее, и она раскачивалась, наверное, целый час, думая о чем-то хорошем и светлом и ни о чем конкретно. На площадку пришли знакомые мальчики, пришлось уступить место им, потом Дима Горбацевич предложил покататься вдвоем, стоя на спинках скамеек. Так кабинка качалась еще быстрее, и от скорости у Анжелы мурашки побежали по коже. Дима был года на два старше ее, выше и тяжелее, толчки его были пружинистыми и резкими, но и Анжела старалась не отставать. Правда, из-за того, что Дима толкал сильнее, она каждый раз невольно подпрыгивала на своем конце, и было жутковато, но больше всего ей хотелось сейчас опять поставить рекорд – раскачаться до упора вдвоем. И чем выше поднималась кабинка, тем сильнее ее подбрасывало – словно под действием чудесной дудки, ноги сами отрывались от скамьи. Одно подпрыгивание, второе, третье… Дальше она ничего не помнила.

Она часто думала потом: вот так и умирают люди, незаметно для себя превращаются в ничто, просто не приходят в сознание, как пришла она. Кто она такая, почему лежит на диване, что было перед этим, она не помнила, но, очнувшись, тотчас вскочила на ноги и устремилась к зеркалу: не понимала, где сама находится, но знала, что зеркало должно быть в коридоре налево. Увидев свое отражение, поняла, наконец, что она – Анжела и что она дома. Болел подбородок, рот не открывался, куски языка с обеих сторон болтались бахромой, застревая между зубами. «Ложись! Куда побежала?» – сказала женщина в медицинском халате. «Ну, слава Богу», – прошептала бабушка. Ее повезли в больницу, но там у нее обнаружили только ушиб челюсти. «Ничего не нужно лечить. Через две недели рот будет работать как новый», – сказал доктор и отправил ее домой. И на самом деле, с каждым днем рот открывался все шире, подбородок вскоре перестал болеть, а омертвевшие краешки языка в итоге она откусила. В школу не ходила целую неделю, и по труду за четверть ей поставили четверку. «Что со мной было?» – спрашивала Анжела у ребят во дворе. «Ты ничего не помнишь? Не помнишь, как мы несли тебя? Просили: Анжелка, скажи что-нибудь… А ты в ответ: что? что сказать?» – и смеялись. В тот вечер, когда ее в очередной раз подбросило на качелях, она, не удержавшись, упала навзничь на землю, и у Димы оставалась секунда, чтобы спасти ей жизнь – спрыгнуть с качелей, летевших полным ходом, подбежать к кабинке и затормозить ее, но по инерции кабинка все же продолжила ход, хотя и с намного меньшей силой, – ударила Анжелу по подбородку.

В старших классах, как многие подростки, она стеснялась своего высокого роста, стеснялась одежды, которую ей покупали родители, стеснялась своих слишком умных ответов на уроках и даже своего голоса. Лицо ее часто покрывалось красными пятнами, и, чтобы скрыть это, если дело было зимой, Анжела отворачивалась к стене или ложилась на диван, пряча голову в подушку, а в теплое время года садилась на велосипед и неслась через весь поселок. Незаметно для себя в велосипед она просто влюбилась. В апреле подростки первым делом прыгали на своих коней, но, вдоволь накатавшись, находили другие развлечения, а она продолжала крутить педали – ездила по деревням и даже в райцентр, причем не просто ездила – носилась вихрем. В последнее время мир вокруг стал казаться ей враждебным и скучным, и только велосипед был ее единственным другом. Однажды физрук с секундомером в руке попросил ее сделать несколько кругов по стадиону – а через две недели Анжела выиграла районные гонки. Еще через месяц без всякой подготовки – просто хотелось съездить в Могилев – заняла второе место в области. Тренер в Могилеве сказал, что если она займется собой всерьез, то дойдет и до Олимпиады. И Анжелу как подменили – она перестала краснеть по пустякам и грустить без причины, упросила родителей устроить ее в спортивную школу в райцентре, тренировалась и в спринте, и в гонках. Родители не слишком одобряли ее новые занятия, поездки в Могилев и в Минск (времена-то нелегкие – вон страна развалилась, а будет ли толк от этих катаний?), но она упрямо делала то, что считала нужным, – тренировалась и брала на соревнованиях ступень за ступенью.

Ей было шестнадцать лет, когда вместе с командой велосипедистов они отправились в первую поездку за границу – в Киев. Выехали до обеда, но через час сломался микроавтобус, и долго ждали другого. Переустановили и закрепили велосипеды, потом водитель исправного автобуса помогал первому чинить неисправный, и, когда двинулись дальше, стемнело. Все волнение, все предвкушение поездки улетучилось, хотелось спать, но спать было неудобно – затекали ноги, голова стучала по стеклу, Анжела то и дело погружалась в какую-то тягучую полудрему, которой раньше за собой не знала. Автобус потряхивало, иногда подбрасывало, и странно было, что есть в нем кто-то, кто не спит и держит все под контролем. Проснулась она от толчка, от которого вмиг перехватило дыхание, как на каруселях в парке, открыла глаза и увидела, что… летит. На самом деле в полете она находилась не дольше секунды, но время, казалось, остановилось. Было темно, пахло сырой травой, мысли вихрем закружились в голове (а о чем – она не могла бы сказать), и тут ее ударило о землю – словно ошпарило, а тело будто схватил паралич. Вдруг тихий женский голос позвал ее полушепотом: «Анжела…» Из последних сил она подняла голову, даже привстала, насколько могла, когда в полуметре от нее, там, где только что была ее голова, со страшным грохотом пронесся грузовик, обдав такой мощной воздушной волной, что она, как валик, откатилась к обочине. «Кто здесь?» – чуть слышно позвала Анжела, но никто не отозвался.

После аварии, в которой погибли водитель и три пассажирки, она ушла из спорта. Закончила университет и несколько лет проработала инженером на строительной фирме – снимала комнату в Могилеве на пару с подругой. Там же познакомилась с Володей. Он был лет на пятнадцать старше ее, но что-то детское было в его чертах, в его поступках, во всем отношении к жизни. И как ни странно, это Анжеле нравилось. Он был дальнобойщик. Во время его побывок они встречались каждый день, потом сняли квартиру, но дальше туманных планов дело у них не шло. Володя постоянно ее ревновал – отчитывал по пустякам, обижался, с грохотом хлопал дверью и уходил к бывшей жене, но Анжела терпела, потому что любила его, а когда узнала, что беременна, не сразу ему в этом призналась. Он был на седьмом небе. Но вскоре стал каким-то задумчивым, а потом исчез навсегда. Беременность проходила тяжело – как назло лето выдалось жарким. В одиночку она не тянула аренду квартиры, вернулась к родителям в поселок, где ей стало особенно грустно – она плакала каждую ночь. У нее немели руки и ноги, тянуло живот. В одну из ночей вызвали «скорую», и Анжелу увезли в больницу. В палате их лежало семь женщин, под окном ремонтировали улицу – летела пыль, грохотали генераторы и отбойные молотки. Хотя Анжела предупредила врачей, что у нее аллергия на пенициллин, первым же вечером ей дали «на пробу» четвертинку таблетки. Тотчас же у нее распухло горло, стало трудно дышать. «Глубже дыши, глубже дыши!» – кудахтали медсестры, а она задыхалась. Зачем-то просили ее несколько раз присесть, что-то кололи, кому-то звонили, – минуты бежали, у Анжелы белые круги расходились перед глазами. «Дур-ры!» – услышала она уже в полузабытьи: в палату вбежал бородатый доктор и чуть ли не с налету уколол ей в вену лекарство. «Я не хочу жить», – сказала она, когда приступ прошел. Но доктор улыбался – в глазах его стояла веселая, светлая ирония, какая бывает у сильных духом людей. Он наклонил над ней свой высокий, похожий на поварской, колпак и громко сказал: «А придется! – и кивнул, указывая не то на ее живот, не то еще куда-то: – Он хочет». – «Он хочет», – прошептала Анжела и заплакала.