«Соловый», – вспомнилась Грачу такая же масть лошади.
– Златовид, это ты, что ли? – с недоверием выговорил Грач.
Желтоволосый всадник одной половиной лица скривился и с натугой расхохотался:
– Цветослав, я смотрю, ты или не ты, – Златовид в шаге от Грача спрыгнул с лошади. – Так, здорово же!
– Зла-ат! – у Грача прорвался смешок. – Разбойник.
– Разбойник и есть!
Злат кулаком ткнул его в плечо. Они обнялись, стуча, как водится, друг друга по спинам.
– Пять лет, – посчитал Злат. – Или шесть прошло?
– Вроде того, – согласился Грач. – Тебя где носило-то?
– А я думал, ты к вилам подался, в матерние села… – это было сказано так легко и непринужденно, но на вопрос Злат не ответил. Грачу это почему-то не понравилось.
– Я – изгой. Меня выселили.
– Свиньи, – Злат сказал это без всякого выражения. – Я наведу порядок, – пообещал. – Наведу. Видел? – он кивнул в след уходящим ратникам.
Грач настороженно проводил их глазами – серых, избитых, с добром за спинами.
А Златовид неожиданно напомнил:
– Ты сам остался. Со мной не поехал.
– Ты и не звал.
– Сам виноват, – перебил Злат и колупнул снег носком сапога со шпорой. – Это что у вас – заморозки?
– Снег не сошёл, – пояснил Грач. – Ещё с зимы. Наведёшь порядок?
Златовид разволновался:
– А кони? Кони как? Без корма?
– На тебеневке.
– Ч-ч-чудо природы, – Злат был раздосадован. – Как не вовремя, не кстати…
– Старики говорят, это не к добру, и быть великой беде.
– Старики твои, – Златовид обозлился, – каждого поскреби – всё упыри да ведьмы! – он стеганул плетью по снегу, тот взвился белыми искрами.
Ведьмами и упырями обзывали чужих. Грач поморщился.
– Я – ведьмёныш, – напомнил сквозь зубы.
– Цветик, – Злат поостыл, – ладно тебе. Где твои выселки?
– После Залесья.
– Садись, – Злат подвёл жеребца и вскочил на него. – Садись позади, я не навьючен.
Жеребец этот был тоже караковым, тоже усталым и загнанным. У него на передней ноге бурела зажившая резаная рана.
…Вот так и несутся кони: вихрь, дробь и топот. Кони крылаты, только крыльев никому не видно. Где и когда неслись эти кони? Как мечты, как мысли, как сны и желания. Кажется, с той поры миновали те самые шесть лет. Наверняка Грач этого не знал. Быть может, кони летели в мечтах, быть может, в чужих принесённых сегодня воспоминаниях.
Всадников и тогда было семнадцать – столько, поскольку им лет. Свежий воздух бил им в лица и пьянил сладостным восторгом. Весна – трудная пора для молодых: то сердце щемит, то грудь тянет, то рвёшься, не ведая куда, точно вон из собственной кожи. Так лошадь несётся, не разбирая дороги, как сумасшедшая, едва повод отпустишь. Весело!
Звенели трензельки в уголках лошадиных губ, звякали медные репейки на шпорах. Всё сливалось в дурманящую музыку, хотелось подняться в стременах над дорогим седлом с высокими луками, над расшитым узорчатым потником и в скачке вертеть над головой чужую присвоенную саблю. Вожачок так и сделал.
Их ватажка безоговорочно признала его вожаком – уже давно, не первый день. Смеясь, он обнажил зубы, некрасиво вывернув верхнюю губу и ноздри. Кони огибали овражки и всхолмья, текли вдоль чьих-то полей, распашек, всходов и изгородок. Дышалось весной, свободой и полем. Вожак опять рассмеялся.
– Зверёныш! Чего ты скалишься?
Это Ярец, он скачет слева на крапчатой лошади.
– Привычка! Забаву чую, – Зверёныш дёрнул головой.
А ведь Ярец прав: надо отвыкать кривить губу. Вот уже и кличка прилипла, а это уже особая примета, почти что метка для розыска.
Ярец, он годом всех старше, а ведет себя и выглядит, как самый молодой. Телёнок, а не пацан – губы толстые и рыжие волосы вьются. Держится всегда слева. А справа от Зверёныша – Путьша-Кривонос со сбитым на сторону уродливым носом.
– Путьша-Кривонос, где взял кривой нос?
В ватажке сдавленно захихикали. Путьша был туповатый парень, проще говоря, пенёк. Заезженную шутку мусолили в сотый раз, а он всё попадался.
– Дык, от папашки достался. Он и наградил… – прогудел Путьша. Ватажку душил хохот.
– У папашки твоего нос ровненький, гладенький, – ласково напоминал Зверёныш. – Ну, только сизоват слегка. Ты что же – не от него уродился?
– Дык, папашка руку приложил!
Грохнул хохот, все заржали, зная наперёд слова Зверёныша:
– Так ты, Путьша, выходит, пальцем делан, да?
– Дык, в руке кружка у него была… Деревянная, а я малой совсем…
Путьшу не слушали, давились хохотом. Зверёныш ещё пробовал сквозь смех выговаривать:
– А на кой ты подставлялся, Путьша?.. А кабы он тебе не нос, а чего пониже на бок-то своротил – чем бы сейчас девок портил, а?
Путьша молча соображал под хохот. Только туда-сюда потянул повод, чтобы конь не крутил головой.
– Дык, а я его трезвым и не помню, – прогудел ещё раз. Потом, уловив, что всё это хохма, сказал беззлобно, даже ласково: – Козлы вы все. Ну, и козлы же. А?
Парни ржали. За спиной остались распашки и посевы с наклонившимися изгородями. В стороне лежали луга и овраги, поблескивала петляющая меж косогоров речка, такая мелкая, что вброд перейдешь и стремян не замочишь. Ни одной рощи или перелеска. Сторона чужая, всё непривычно.
– Парни, узнайте, что за холмом, – приказал Зверёныш. – Быстро!
Трое отделились и понеслись вперёд. Остальные попридержали коней. Зверёнышу нравилось им приказывать, а ещё нравилось, что они ему подчиняются. Дозор поднялся на холм, развернулся и полетел вниз.
– Опаньки, что-то есть, – Ярец вытянул шею.
– Забава, – Зверёныш опять ухмыльнулся, выставив зубы и вывернув губу.
Всадники вернулись. Один, размахивая рукой, прокричал:
– Ну, там – речка! А у мостка купец застрял, колесо потерял! Безлошадный – возок такой маленький, чтобы самому тащить.
– А почему безлошадный? Забава! – решил Зверёныш. Подсвистнув коней, всадники потекли вокруг холма, обогнули и высыпали на бережок с мелководьем, на песчаную отмель у деревянного мостика.
Двухколёсный возок перегородил въезд на мосток. Не возок даже – крупная тачка с оглоблями. У колеса на карачках суетился толстый купчик с сыном-подростком. В возке валялась солома – так перестилают глиняную утварь, когда везут на продажу.
– Здорово, торгаш! – Зверёныш начал забаву. Всадники закружили вокруг да около, растаптывая отмель и разнося песчаный бережок в грязь.
– Добрые люди, честные люди, – заёрзал купчик, зябко кутаясь в стёганку и то роняя, то подбирая снятую шапочку. Седенькая макушка вдруг залоснилась от пота. – Ой, здоровьичка вам и… доброго здравьичка, – запутался купчик.
Сынок его глянул волчонком из-под овчинной шапки и ничего не сказал. Проклятое колесо никак не вставало на место. Может быть, разрушилась ступица…
– Дядя, а переправа-то здесь, разве, не платная? Ой, что-то сборщика нигде не видно. Ты сборщика-то порешил, признавайся?! – парни скалились, весело поглядывая с сёдел.
Толстяк попытался засмеяться, а потом взмолился:
– Хе-хе-хе… Ну, добрые люди, много ли с меня возьмете, ну? Вон вас-то сколько, на всех-то и не хватит… С меня что взять? Другого кого поищите, а?
– А мы проверим, – Зверёныш наклонился, вытянул из ножен саблю и стал ворошить ей в возке сено. Сталь карябала по голой доске – и ничего более.
– Ты, дядя, часом не упыряка? – догадался кто-то. – Почему возок безлошадный? Где твоя лошадь?
– Дык нечисть он! – позже всех сообразил Путьша. – А ну выдь из-за возка и моего коня потрогай! Выдь, кому говорю!
Купчик бухнулся в ноги и, оборотясь к Зверёнышу, стал упрашивать:
– Добрый хозяин, помилуй! Добрый хозяин, спаси! Век помнить буду, – а сам всё бил себя в грудь, но вот только руки держал сжатыми в кулачки. Зверёныш с подозреньем прищурился.
– Пальцы мне покажи, – Зверёныш потребовал.
Шустрыми ручонками купчик вдруг что-то выхватил из-под сена и сунул пацану сыну.
– Беги!
Тот, придерживая баранью шапку, припустил по мостку.
– Держи, держи его!
– Кошелек ему отдал! Уйдёт.
Возок перегораживал въезд на мосток. Всадники носились вдоль отмели, не смея сунуться вброд. Купчик присел за оглоблями, готовый уже ко всему. Кто-то – Зверёныш так и не понял, кто, Путьша или кто-то из его подручных – выхватил лук. Мальчишка был уже на том берегу, всадник привстал над седлом и выстрелил. Мальчишка упал в кусты.
– А-а!!! – завопил отец, выдернул из-под сена жердь и полез на кого-то.
– Эй! – вскрикнул тот, кто получил по спине жердью. – Уймите его!
– Бей! Да бей же его! Он дерётся.
– Кистенём, кистенём его.
Купца кое-как убили. Труп с вывернутой шеей и разбитой головой валялся на мостках. Ярец что-то шевелил телячьими губами, оторопело глядя на труп. Зверёныш злобно оскалился и, отхаркнув, сплюнул. Парни слезли с сёдел, приподняв, сошвырнули возок в воду. Мосток открылся, Зверёныш мимо тела проехал на ту сторону. Конь, чуя кровь, в возбуждении фыркал.
Мальчишка был жив, стрела торчала у него из бедра.
– Надо же, – сказал кто-то, – а я метил в подмышку.
Зверёныш ударил саблей, добил и, брезгливо кривясь, вернулся на свой бережок.
– Зачем? – Ярец слез с коня и чуть не плача глядел на Зверёныша. – Зачем мы его? Это же забава. Он был добрый, смешной и толстый. А мы его так – зачем? Чего он сделал-то, а?
Кто-то из ватажки, пересилив себя, морщась, подошёл к трупу, разомкнул ему кулачок и поднял вверх руку с болтающейся кистью.
– Глядите! – на пальцах купчика вылезли коготки. – Это упыряка.
– Не упыряка, а лобаст. Это лобасты с когтями.
– По мне один хрен.
– Ну и что, – не унимался Ярец. – Ну и что, ведь он безвредный. А мальчишка?
Зверёныш загарцевал на коне. Что ему ответить? Кто-то сбегал на тот берег, нашарил у мальчишки кошелёк. Когда принесли, Зверёныш, не глядя, сунул его под седло. Серебра у них было уже предостаточно.
Дальше поехали тихо. Без игр, без хохмы и веселья. Кривые изгородки, жалкие входы, неглубокие мотыжные распашки одна за другой плыли мимо. Воздух, обернувшись ветром, пошевелил желтоватые волосы. Зверёныш оскалился:
– С каждым разом всё гаже и гаже, – решил он.
Двое на него оглянулись: Путьша недоуменно, а Ярец внимательно. Это были последние слова, когда Зверёныш был откровенен со своей ватажкой. Впереди открывалась жизнь, полная свободы, неподвластности и, кажется, ненужности. И она, эта жизнь, ему, семнадцатилетнему, очень не нравилась.
– Наймусь! – кричал посадский парень в овчинной шапке. – Конюхом, пастухом, в ночное! – парень размахивал открепительной грамотой от посадской общины.
На дворе коновала – гул голосов, то тут, то там вырывались куски разговоров:
– Соседушка, как в давешний год, ладно? Твой жеребчик к моим кобылкам, а мой – к твоим, договоримся?
– Два косяка, хорошо будет… Ладно уж.
Лето близилось странное, нелепое, но упускать его и лишаться приплода никто не хотел. Коновалов двор и слободская площадь за ним заполнились народом. Коневоды, несмотря на снег, приготовляли к летней поре табуны.
– Венцизслав! Венциз! – коневоды, оглядываясь, звали именитого конновладельца.
Венциз появился, да не один, а с двумя приказчиками.
– Пустил бы к себе на новый луг косяк, всего восемь голов…
– Мой луг – моя цена, – Венциз был молод, но важен, он уже подсчитал выгоду. – В неделю выпаса четверть золотника с лошади.
– Два золотника за один только-то выпас? Каждую неделю? – оторопели коневоды.
Венцизслав был спокоен. Приказчики записывали имена в книжках.
Какой-то слобожанин в вышитой рубашке подскочил к ним:
– От Изяслава есть приказные? От лешака старого. Пришёл хоть кто, нет?
На зов появился конновладелец, уже не молодой, с окладистой бородой и с животом, вылезшим из-за пояса. Слобожанин, увидав, в миг переменил голос:
– Ох, Изяс, Изяславлюшка, мне бы жеребчика твоего, производителя. Допустил бы, сердешный, кобылок моих расхолостить.
Изяс нахмурился, покрутил бородой и отомстил за «старого лешака»:
– Я за одну садку золотник беру. А коли у других дешевле, то к другим и иди, а мои кони ценные. Породистые!
Венцизслав тихо взял его за кушак, потянул:
– Изяс, – окликнул, – ты о жеребцах-то со мною договаривался, – напомнил.
Изяс обернулся, сложил руки на животе.
– А с тебя, мил человек, вот, именно с тебя возьму по пяти золотых. Не обессудь!
– Да как же это? – даже Венциз оторопел. – С других – по одному?
– А у тебя, мил человек, свои кобылки ценные, породистые. С моими жеребцами сведёшь – какой же приплод получится? Э-э, я себе убытков не желаю. Захотел мне на рынке соперником стать – плати.
– Ну, ты и леша-ак! – протянул Венциз.
– Лешак! Лешак! – закричали слободские. – Ворюга!
– Нечего лаяться, – Изяс нахмурился и уступил-таки: – Ладно. Давай по четыре и три четверти.
Венциз, досадуя и крепясь, качнул головой, конновладельцы пожали руки.
– Ра-атники едут! – ни с того ни с сего заполошно закричал посадский парень с открепительной грамотой.
Слобожане сперва ничего не поняли. Завертели головами, умолкая. Увидели. Со стороны речки Смородины в слободу въезжала цепочка грязных вооруженных людей в драных плащах. За плечами у них расчехлённые луки, у бёдер – открытые колчаны со стрелами. Первый всадник держал снятый с головы шлем луковичной формы, у него – светлые, изжёлта-золотистые волосы. Кое-кто с трудом, но вспомнил такие, другие узнали Грача, изгоя с хутора – он сидел за спиной у всадника. Недоумение сменилось настороженностью, а настороженность – проблеском тревоги.
– Здорово, плоскогорцы! – басок у Златовида ладен и хорошо поставлен.
Никто не отозвался. Те, у кого память сработала быстрей, постарались затолкать дочерей за спины. Златовид озирался, дожидаясь ответа.
– Сколько лет я здесь не был! – крепкий голос Златовида как будто смешался с тоном балаганного зазывалы или шута. – Вернулся посмотреть, не забыли ли? – шутовская игра мешалась в голосе с чем-то жёстким.
Снова молчание. Грачу с крупа лошади было видно, как самые дальние начали рассасываться с площади по своим дворам и переулкам. Злат прошипел себе под нос:
– Лешачье семя… Я вам напомню.
Он тронул повод, и лошадь тихо прогарцевала по площади, оттирая собравшихся крупом и стременами. Злат высматривал кого-то знакомого.
– О! Я смотрю, кто такая – молодая-красивая? Тётя Власта!
– Ну, здравствуй, Златовид, – Власта сжала губы. Она помнила и пацана Златовида, и прежнюю их ватажку, да вооружённых чужих ратников никто с ним как-то не ожидал.
Златовид прищурился, чуть подогнал лошадь.
– Венцизсла-а-ав! – увидал он знатного коневода. – Ты – Венциз, да? Не обознался? Заматерел! – похвалил он с непонятными нотками. – Важный стал. А мы, почитай, погодки с тобой…
Венциз был старше лет на десять, но все промолчали. Венциз, глядя снизу вверх, сощурился, и взгляд всадника выдержал. Златовидов конь, проходя перед людьми как по цепочке, уже сделал полный круг по площади. Злат вглядывался в лица плоскогорцев. Лица были встревоженные, неприветливые.
– Увидимся, коневоды!
Златовид свистнул и помчался по главной улице. Всадники с гиком потекли за ним следом. На скаку Злат выхватил саблю и стеганул по попавшемуся плетню, разрубая его сверху донизу. Но тотчас вскинул вверх руку, запрещая дружинничкам делать что-то подобное. На конце слободы близ просеки он приостановился. Конь под ним заплясал.
– Где, ты говорил, твои выселки? – голос его дрожал, как от возбуждения.
– На том конце, – Грач показал, – за Навьим лесом.
– Это наш лес, – неожиданно отрезал Злат. – Последняя навия издохла здесь полвека назад, – он дал коню шпоры и с улюлюканьем понёсся по просеке. – И-и-эх, сколько лет, сколько зим, родное Плоскогорье!
Всадники полетели за ним. Снег взвился стеной из-под шести десятков копыт, а запорошивший просеку наст повис туманно-белым облаком и укрыл цветущие берёзы.
За лесом у хуторского плетня всадники сдержали коней и спешились. Златовид поверх изгороди разглядывал хутор.
– Так… Образчик плоскогорского хозяйства?
Грач так и не понял. Кажется, Злат похвалил его хутор. Грач, придерживая ворота, пропустил всадников с лошадьми на двор. Злат продолжал оглядывать сруб и пристройки.
– Цветославка! – Златовид позвал. – Баньку бы людям с дороги. Есть у тебя? А то устали бойцы, грязью заросли, хуже упырей болотных.
Всадники развьючивали лошадей, тугие тюки шуршали и позвякивали.
– Баня-то есть, – Грач не спешил, – и места в доме хватит. У меня только конюшня мала.
– У тебя есть кони? – Злат встрепенулся.
– Жеребчик один, четырехлеток.
– М-гм, хочу посмотреть!
Грач кивком показал, где стойло Сиверко, а сам остался присматривать за дружинничками. Они не коневоды – это видно уже по тому, как они обращаются с лошадьми. Не вываживают после бега, не дают остыть. Сразу на ветру взялись расседлывать да развьючивать. Так и застудить коня недолго. Вьюки им важнее.
– Хозяин, эй, – русоволосый красавчик, один из тех, что испытывали его на нечистоту, поблёскивал шитой золотом перевязью поверх старой кольчуги. – Лошадей куда девать?
А кольца-то кольчуги помяты да кое-где раздроблены, особенно по плечам и на боку, точно седока крюком тащили с седла да били палицей…
– Три встанут в конюшню, – определил Грач. – А другие – извини! – в мастерскую или в баню, когда остынет…
Красавчик приблизился.
– Верига, – назвался он, не подавая руки и держа их на поясе.
– Цветослав, – он холодно ответил. – Для посторонних – Грач.
– М-гм, – Верига отошёл к вьюкам.
Пока Злат далеко, за старшего оставался другой – рыжебородый. Тот лично осматривал каждый вьюк. Сам и решал, куда и что заносить. Грач подошёл ближе. В непромокаемой грубой рогоже были завёрнуты отрезы тонкого шелка и атласа, конская сбруя с серебряными заклепками и разные безделушки: зеркальца, шкатулки, нитки бус. Вещи второпях проносили мимо и складывали в сенях вдали от чужих глаз. Два дружинничка тревожно поглядывали на просеку и на дорогу.
– Отличный-то жеребец! – Злат незаметно подошёл сзади. – Ну и стать, ну и гибкость, – он смаковал восхищение. – Здесь много таких, это порода?
– Это уход, – Грач обронил. – Здесь лучшие табуны у владельца Изяслава с Залесской слободы. Да есть неплохие особи в посадской общине, там старшим конюшим теперь Гоеслав.
– Изяслав из Залесья, да? – Злат запоминал, переводя взгляд с одного зрачка на другой. – И конюший Гоеслав, наш дядя Гоес, помню, помню…
Дружиннички занесли в дом последние вещи. Из разодранного тюка волочился по снегу золотой пояс.
– Откуда всё это? – Грач спрашивал о вещицах. – Дорогое?
– Так ведь дешёвое-то кому нужно? – Злат выпрямил спину. – Скурат!
Рыжебородый высунулся из дверей.
– Скурат, займись Цветославом. Помоги баню растопить. Два месяца не мылся, склизкий хуже водяного… – Злат судорожно вздохнул, поёжился и пристально поглядел на Грача: – Ведь ты наш, Цветик, это правда? – спросил с расстановкой.
Вечером дружиннички закатили пир. У Грача нашёлся бочонок браги и припасена была в леднике баранья туша. Дым стоял коромыслом. Люди словно истосковались по гульбе и веселью. К ночи все были пьяны, половина вообще не вязала лыка. Шум и галдёж рвались в поле из дома. Каждый, будто намолчавшись, отводил душу, нёс что-то своё, для себя одного. Грач не понимал ни слова кроме бессвязных обрывков про пиры у вождя, про удаль в степи и, кажется, про драки с упырями и с лешими.
– А вы не скучали, – заметил Грач.
– М-гм, нам не довелось, – буркнул Златовид и, прикрыв глаза, затянул плоскогорскую песню:
На солнце панцири искрят,
И ждут богатыри,
Когда к сраженью протрубят,
Чтоб биться до зари.
Чтоб биться до зари.
Той распри позабыт исток.
Кто – ближний? Кто – чужой?
Остался в поле друг, браток —
Ну, как найти покой?
Ну, как найти покой?
«Радим, она – чужая кровь».
«Купава, он – не наш…»
Ах, песнь стара и стих не нов,
Так было и до нас…
– Так было и до нас! – со злостью подпел Верига и врезал кулаком по столешнице.
Песня оборвалась. Со стола слетел и раскололся кувшин. Грач поморщился, а пьяный Верига вылез на середину горницы и решил сплясать, колотя в пол сапогами. Пятеро дружков поддержали его. Ободрённый он полез плясать перед Златовидом, сунулся к нему обниматься, но тот заворчал недовольно, оттолкнул его и рявкнул:
– Давай там пляши!
Спьяну Верига не устоял, опрокинулся и чуть не заехал Грачу локтем в лицо. Грач успел перехватить его руку. Выше локтя у Вериги была нашивка из кусков чёрной ленты – вроде бы три стрелы. У остальных – такие же. Златовид сделал знак, и рыжебородый Скурат завёл бодрую походную песню:
Меч – из ножен, лук – на изготовку!
Сможем мы за дело постоять.
В том бою проявим мы сноровку
С плеч нечистых головы срубать.
– Златик! Эй, Златовид, – Грач и сам был навеселе. – А кто вы, слышь? Кто вы все?
– Мы-то? – Злат любовно погладил нашивку на рукаве. – Мы – Вольховы стрелки. Запомнил?
Грач приподнял бровь, но Злат уже второй раз не стал объяснять недосказанное. Злат блаженно потянулся, привалился к стене и мечтательно проговорил, растягивая слова:
– А помнишь, Цветославка, как мы пацанами резвились, как из табуна лошадей угоняли?
Грач только хмыкнул с досадой:
– Потом носились средь ночи с огнём по всему посаду. С воем, гиканьем и в белых простынях.
– Да, и в чёрных масках, – Злат искренне радовался, вспоминая детские шалости. – А избу запалили? – припомнил. – Чья изба-то была? Я уж забыл.
– Так ведь Гоеса, – стал раздражаться Грач, – ну, теперешнего старшего конюшего. Он всё мне припомнил.
Златовид заржал, запрокинулся и задрыгал в воздухе ногами.
– Ах, дядьки Гоеса! Вот зараза, я же собрался завтра с ним разговаривать.
Он веселился, и Грач захотел сбить с него напускную радость.
– Чаику помнишь? – спросил он.
– Чаику? – Злат повторил и вдруг поёжился. – Бедняжка. А, впрочем, ну и что? Да ты и сам не отставал. Твою-то зазнобу как звали? Ну, эту, сестрёнку нашего знаменитого… как его? Зараза, всех позабыл.
Грач стиснул зубы и промолчал.
Один из дружинничков, самый молодой, вдруг истошно провыл на всю избу:
– О-ой, девку бы мне сейчас! Пройду, поищу по деревне, как бывалоча.
– Добеслав, а ну не сметь у меня! – рявкнул Златовид, горлом перекрывая весь гомон пирушки. – Кто на что-то поганое сунется, яйца поотрываю! Здешние дворы мне нужны мирными, – Злат тотчас спохватился, подмигнул Грачу, сбавил голос: – Эх, Цветик-Цветослав, так то грехи юности. Что с ними сделаешь? Не воротишь, не поправишь. Плюнь и забудь.
Грач невразумительно хмыкнул и пожал плечами.
– Где ватажка-то наша? – после спросил невзначай. – Где Путьша, где Ярец?
Злат точно окаменел. Вытянул белые, как оледеневшие губы, и выговорил:
– А порубали их, – он показал ребром ладони, как шинкуют капусту. – На реке Смородине. Сорок дней уже миновало.
– Как это? – обмер Грач. – Как порубали?
– Топориками, – объяснил Злат. – Тук-тук-тук, – он явно скоморошничал, сдерживая дрожь. – Сам Гвездояр вёл… Ловушка! Полтысячи было… Всех до последнего.
– Какой Гвездояр?
Вопрос поплыл в воздухе и потонул в общем гомоне. Переспрашивать Грач поостерёгся. Злат успокоился, взял себя в руки, остыл.
– Нечисть кругом развелась, Цветолавлюшка, – Златовид сказал, как простонал. – Куда ни сунься – всюду то лешаки, то упыри, то ведьмы с кикиморами. Они же целыми сёлами живут. А в городах – улицами! Чистых людей не осталось. В кого ни кинь – либо дед был лешаком, либо бабка кикиморой. Не кривись. Я не про тебя, ты не в счет, ты – наш.
Грач недовольно крякнул и оскорблено выпрямился.
Стрелки пытались петь и веселиться ещё, но всё чаще выбегали во двор на холод, чтобы остудиться. Иные просто падали вдоль стен на лавки. Добеслав лёг прямо в сенях у порога, два стрелка подмышки отволокли его в горницу.
– Не суди их, Цвет, – Златовид с участием глядел на них, но не вставал с места. – Они заслужили. Каждый из нас имеет право на час забытья.
– Златовидушка, ты же уезжал к Нилу, в ученики к старцу, – вздохнул Грач. – Кто же ты теперь?
– Так был я у Нила, – поморщился Златовид, – только старенький он, Цветушка. Годков ему сто, а то и больше, – он мягко показал на голову.
– Что? – насторожился Грач.
– Я думал, что он шутит или заговаривается. Потом гляжу: вовсе нет, его используют, чтобы морочить нам головы. А мы им восхищались… Он не из чистых людей, он из убурского племени. А убуры сейчас главные наши враги. В их племенах новый вождь, Вольх говорит, что он крепок и очень воинствен.
– Какой Вольх? – Грач ничего не знал ни про Вольха, ни про далёких вождей.
– Не слышал? – Злат заулыбался. – А здесь захолустье! О Вольхе Всеславном говорят и в Карачаре, и в Вадимле, и за Калиновым мостом. Он – герой! Вот, видишь? – Злат показал нашивку на рукаве в виде трёх стрел. – Это его знак. Печать его знамени. Он – наш вождь.
– Так кто же вы?
– Стрелки. Мы – защитники. Чистые люди, не нечисть. Пока вы тут спите, кому-то приходится вас защищать и проливать кровь.
– Зачем? – силился уяснить Грач сквозь шум в голове и звон в ушах.
– Так нечисть же! – хохотнув, выкрикнул Злат. – Скажешь, нечисть нас любит? Ну, после, всё после, – он потрепал Грача по плечу. – Мне пить охота.
Злат ещё пил и плясал. Кажется, он не пьянел. Хотя, может быть, Грачу это мерещилось. Грача давно клонило в сон, он прислонил к стене голову и понял, что уже спит.
Сон или явь? Чужие воспоминания? Кони всхрапывали, ржали и испускали пар. В то летнее утро, такое свежее и без росы, людей выгоняли из домов едва ли не коням под ноги. В деревеньке на восемь домов воины кружили на лошадях по дворам и колотили в ставни древками копий. Распахивались двери, селяне выскакивали спросонья всклокоченные, в исподнем, селянские жёнки – простоволосые. Пришельцы подталкивали их древками, а сами – в медных шлемах с шишаками, в бронях и с булавами у поясов. У сёдел прикручены огромные луки со стрелами.
– Ой, лишенько, люди!.. Язычник же…
Сам Язычник пришёл с молодцами на полюдье. Селяне кричали и гомонили, пришельцы только бранились.
Язычник выехал вперёд, завертел головой, то ли выискивая кого-то, то ли разбираясь, что происходит. Лицо скрывалось под шлемом с нащёчниками и стрелкой-наносьем.
– Чьи холопы? – голос у Язычника сух и невыразителен. – Свенельда? Хельги?
– Вольные мы, вольные, – заахали жёнки, дрожа в одних рубашках от страха и утренней прохлады. – А приписана деревня к селу – к Леванидову Кресту на Чёрной Грязи…
– Вольные? – хмыкнул Язычник. – А милости мои позабыли?
Бранясь, налётчики оттеснили селян и заколотили в последнюю дверь.
– Не отворю-у-у! – завыли изнутри.
– Вытащите его, – сухо бросил Язычник.
– У-у-у! У-у-у! – тот, кто закрылся в доме, загораживал изнутри окно лавкой или столешницей.
Загремело битое стекло, налётчики выбили окна. Изнутри завыли ещё страшнее. Поднажали плечами – дверной косяк затрещал и стал проламываться внутрь.
– Не зорите его, – взмолился какой-то дед. – Блажной он, не соображает. А я, я – староста тутошний.
– Ах, вот ты где. Нашёлся, – Язычник обернулся к нему. – Оставьте блажного! – крикнул своим. Те отступили. – Ну, как же теперь быть? – вопрошал Язычник. – Я вас берегу, от чужих защищаю… Ах вы, неблагодарные. Дед! Чем полюдье платить будешь? Вот, говорят, что у тебя денег куры не клюют.
Старик оглянулся на деревеньку, вздохнул сокрушенно и закивал головой с готовностью:
– Правду, правду сказали. Ой, не клюют. Были бы денежки, курей бы ими кормили. А так не клюют, паскудные, хоть зарежься.
Язычник гоготнул, повеселев, молодчики тоже захохотали. Шутка удалась.
– Ой, дед, уморил. Ой, осмелели вы, – голос у Язычника подобрел, молодцы его поостыли.
Селяне переглядывались, не пронесло ли? И то сказать: что взять с деревеньки в восемь двориков стольким – аж сорока! – добрым воинам. Шерсти клок да муки комок? Селянам полегчало. Вон, уже и солнышко поласковее светит, денёк, видать, знойкий будет.
В овражек, что за деревней, солнце не попадало. Внизу прятались ото всех всадники – пацаны, семнадцать человек. Зверёныш привёл их ночевать, селяне пустили ватажников на сеновалы. Но на заре их вожачок забеспокоился. Проснулся: чуткое ухо уловило то ли топот, то ли голоса – близкая река разносила шум. Он перебудил парней. По одному, стараясь не шуметь, они свели в овраг за деревню коней. Затаились.
– Кто они? – губами, а не голосом спрашивал Зверёныш. – Сколько? Если вооружены, то чем?
По одному выглядывали его ватажники. Что примечали, докладывали. Зверёныш и сам поднимался взглянуть на Язычника.
– Луки и стрелы, – соображал он. – Саадаки, тулицы, колчаны. У поясов булавы или палицы, – шептал Зверёныш. – Человек сорок, а у вожака серебряная стрела на шлеме. Удача, пацаны, удача! Так только Вольгу-лучника описывают.
Всадники поднялись из оврага. Подвое поехали к деревеньке.
– Ярец, Вольгу величать надо, – напоминал Зверёныш. – Всеславным величай его или Вещим – как язык повернётся.
Язычниковы люди и не встревожились, только оглянулись на пацанов, конных, почти безоружных – так, кистени, нагайки да пара сабелек. Один Язычник поднял голову:
– Эй, дед, это еще кто? – из-под шлема он разглядывал Зверёныша, а говорил по-прежнему со старостой. – Ну, что за гости у тебя?
– Ночевали тут, – смешался старик. – Проезжие они.
Зверёныш зыркнул в сторону, Ярец понял приказ и выехал вперёд:
– Мир вам, почтенные! Честь и слава всеславному Вольге Вещему…
Зверёныш разглядывал Язычника: он крепко сложён, но роста, кажется, среднего, как все. Шлем и бармицы на плечах придавали ему показную мрачность. Впрочем, телесно он был силён: и грудь широка, и шея толста. С таким не борись!
– Вы чьи? – Язычник приподнял руки в перстатых рукавицах и снял шлем, обнажая голову.
Зверёнышу бросился в глаза землистый, почти серый цвет лица. Глаза светлые в голубизну, но почти белёсые, под неприветливыми бровями. Нос ровный, прямой, почти плоский, а усы – длинные, висят около рта, и борода редкая. Да ещё голова почти вся выбрита, только клок волос на темени, и в левом ухе золотая серьга.
– Ну, так чьи? – повторил Язычник. – Ночевали, не побоялись. А коли бы в деревне нечисть жила? Они злы-ые теперь стали…
– Да какая нечисть. Здесь мельница на конной тяге, – сказал Зверёныш. – Да ещё – сеновалы. Не для людей же сено, а для коней. Кузницы своей нет – значит, есть, кому водить лошадей на перековку, кому холить и любить их. Кони не живут там, где нечисть.
– Ты знаешь лошадей? – не поверил Язычник. – Вы – издалека? Изгои? Вот – ты.
Он указал на Ярца. Ярец выпрямился как для доклада:
– Писарчуков сын, сам наукам не обучен, жить нечем.
– Чего ж так? – хмыкнул Язычник.
– Убили отца. На рати за Степью убили. Не успел выучить.
– У меня, – встрял другой, – отец торговал, да разорился, всем одолжал. А на рати брата убили.
– Мой дом сгорел, а отец – каторжник. Община меня не приняла, всем миром выселили.
– Всех, что ли, общины повыселяли, эй, соколы? – Язычник языком прищёлкнул, – А вы не из одного ли села, часом? Сказывайте, чем миру насолили! Вот ты, ответь, – он пальцем ткнул в Зверёныша.