Читать книгу: «Мерцвяк», страница 5
Глава девятая. Сельская церковь.
Около месяца прошло, как Богомил вернулся в деревню. Осенние, почти что зимние, холода становились все более суровыми и жестокими, словно почувствовавшие власть разбойники на гостинце, от них стонала не только земля да скрипучие деревья, но и люди. Почему-то стюжа никак не влияла на ожившего, вернее, он ее не чувствовал. Богомил замечал присутствие еще более сильных заморозков только по односельчанам, которые стараются укутаться потеплее и выходить все реже. Софья всегда с улыбкой помогала мужу одеться по погоде, но и ее стало пугать холодное тело любимого. Бесчисленное количество раз она прижималась к нему, борясь с мурашками и желанием отодвинуться от уже родного человека, но все напрасно, кажется, что перед тем, как лечь в постель кузнец выходил во двор, обливался тремя вёдрами ледяной воды, а после еще и стоял в погребе коченея.
Ожившему такая жизнь тоже не приходилась по душе: работать в кузне все труднее, возникает чувство, словно за ним кто-то зло наблюдает и этот кто-то старается выпроводить его подальше. В добавок, эта невидимая сущность мешает работать: то жар добавит в печи, то сломает заготовку, а бывало и унесет что-то. Все с мужеством переносил молодой кузнец, но недавно настала последняя капля его терпения. Утром он даже не смог зайти в кузницу, в дверном проеме словно возникла стена, а жар от печи нес горячие искры, которые жгли кожу, и он понял: теперь не стать ему кузнецом. Дед Степан сразу подметил проявление не домового, а какого-то выше стоящего существа, которому он поклонялся и просил помощи многие лета, и всю эту злость высших сил он принимал на свой счёт. "Коль бы не я – работал бы сынок и бед не знал. А теперича вось чего творится…"
Живот Софьи стал еще больше, но он никак не портил ее гордую походку и приятную внешность, а наоборот радовал и придавал некоторую красоту общего ожидания ребенка. И в один день, когда Богомил обнял жену, к нему пришла одна мысль: "Я ведь уже помер, а вот дитё родится и будет жить. Нужно мне подготовить для него жизнь попроще, по богаче, пока я еще могу".
***
Привычный звон молота об накалённое железо сменился стуком топора об древесину. Богомил решил сделать пристройку к курятнику и расширить хлев, а после купить двух петушков и коня либо вола, чтоб работать было попроще, а если б родилась девочка, то досталось бы ей хорошее приданое. Так он и работал день за днем рубя лес, уже без позволения лешего, да и всю нечисть вурдалак стал ненавидеть, казалось, пришиб бы ту кикимору и выдрал бы ей косы, а груди оторвал от тела, но не было ее на глазах более. В этот огонь ненависти подкидывали сухостой черти: то топор затупят, то в ногах путаются, то пытаются посмеяться, а недавний случай и вовсе был опасен для близких – они поставили гвоздь шляпкой вниз прямо на пороге, ну Богомил и наступил, да боли не почувствовал, только слышит – что-то шлепает, когда он идет, глянь – из-под лаптей что-то течет тоненькой струйкой, посмотрел на ногу, а в ней гвоздь и вода болотная выходит из тела. Тут он и освирепел, взял топор да как начал по двору с ним бегать – чем очень сильно напугал жену – и глотку рвать:
– М-м! М-а-а!
А черти бегали, как куры, то вместе, то порознь, радостно похрюкивая. Но как бы сложно не было, работу закончил. А с остатка маминого ларца смог выторговать трех петушков и теленка белого с черным пятном на лбу. Мертвец не замечал как летело время, но когда вечером в окне заметил падающие снежинки пригорюнился: "Чувствую я, что до посева недоживу, сгнию. Зачем, брат, ты так поступил со мной? Ни днем, ни ночью, ни в земле или в болоте, нет мне теперь покоя. Вижу я как страдают они. Софочка ласки моей хочет, слова доброго, а что же могу я? Промычать что-то? А трогать ее мне самому жалко, сжимается вся от холода этого Дьяблого! Мамку жаль… Как меня видит чуть ли не плачет, но улыбается, хотя смотрит прямо на дыру вместо глаза. Нужно с этим что-то сделать…"
***
Наблюдая за падающим снегом, вурдалак смог провалится в полудрему, а снежинки все падали и падали, подгоняемые ветром. За одну короткую ночь в снегу оказалось все: дома, поля, огороды, дороги, леса, река.
Облепленная снегом кузня напоминала маленького старика, как Дед Фома, одетого в свежую рубаху, полусгорбленного и балующегося табаком. В дверь постучали. Стук молота прекратился. Скрип.
– Добре здоровье, дед Степан! – широко улыбаясь проговорил пухлый паренёк в тулупе, на голове его была огромная шапка, видимо отца.
– И тебе не хворать, Миколка. Чего тебе?
– Батько просил тебя прийти лошадей ему подковать.
– А навошта ему? – падающий с лица и тела пот словно прожигал снег, заставляя его тихо шипеть.
– У город надобно, ему в церкву, а я с мамкой на ярмарку пойду.
– Гм, добре. Мо, сам приду или Богомила отправлю к вам, добре?
– Главное, чтоб сделал. А ты или хто усе ровно. Давай, дед.
– Здоровья батьку.
Юноша побрел дальше, вжимая валенками снег в землю. Степан сплюнул.
"Мо, сынка попросить? Вдруг Сварог увидит да простит?"
Жар за спиной стал ослабевать, приняв это, как сигнал к работе, Степан вернулся обратно, накрепко закрыв дверь.
***
Ленивая заря постепенно освещала еловый лес. Сквозь высокие ветви и стволы прорывался свет нового дня. С каждой минутой белое полотно, укрывающее церковные окрестности, блестело все ярче, заставляя золотой купол становиться еще более ослепляющим.
За оградой, чтобы не вызывать зависти мертвых, жила семья попа, здешние отшельники. Батюшку люди сразу невзлюбили, если что-то не так, как ему надо, он сразу притягивает зауши библию и все святые писания, а после мог написать куда надо и настигала его обидчика кара княжья. Не дал овощей – грешник, не желающий принять Христа; не наколол дров – грешник, желающий заморозить христьянскую семью зимой. Со Светланой, женой Тимофея, некоторые местные бабы дружили и сами были рады помочь с женскими занятиями, но повлиять на мужа она не могла и жила в его тени алчной веры. Но и такое положение дел ее вполне удовлетворяло, с рождения крестьянская дочь, теперь не знает бедности. Не стоит и говорить, что сын полностью берет пример с отца и уже давно начал душить людей своими просьбами прикрываясь верой.
Каждый шаг к церкви становился все тяжелее. Казалось, что в ответ на несколько скрипов снега, ноги тяжелели на пару-тройку пудов, осложняя и так далекий путь для Богомила. Но вот уже видно дом и рядом хлев, благо, что все инструменты уже были там и приходилось идти налегке лишь с одним любимым молоточком, который сам еще сделал в первый год учебы. Хоть голова молотка и вышла неровной, местами сколотой, но лучше него для кузнеца уже не могло существовать. Когда мертвец подходил к пристройке, его вышел встречать сам Тимофей, в черной длинной рясе, на груди расположился деревянный крест, который немного закрывала густая сивая борода. Хозяин провел гостя прямо в теплое стойло, где фыркали и ржали лошади. Из-за короткой прогулки по холодному двору пухлые щеки покраснели еще сильнее, в точности как нос. От одного только вида толстого священника гудела голова, хотелось кричать от невыносимой боли по всему телу, но собрав силы в кулак он терпел.
– Ты себя, брат, хорошо чувствуешь?
– Мм
– Ах точно, ты ж теперь немой… Ладно, брат, ради Бога, – гость на миг крепко закрыл глаза – помоги ты мне подковать лошадей, а потом иди на все четыре стороны спокойно. Сани-то мне помогли наладить уже, а вот с лошадьми никак не выходит.
– Мм
– Все-таки есть Господь, раз ты живой вон ходишь. Без языка, правда, ну и глаза, да и ногти у тебя синие, как у мертвых, но живой же! А это все потому, что я молился, и матушка твоя своей молитвой мне помогла. Не зря я тебя своими же руками крестил! Вон с тех самых пор Христос и смотрит за тобой. Чего ты щуришься? Не выспался? – Богомил быстро кивнул и сразу пошел браться за дело, а поп, усевшись на табурете и высыпая махорку на ладонь, продолжил: – Плохо это, но что с тебя молодого взять? Вся жизнь впереди, а любая проблема кажется такой огромной и непосильной,– за один раз вся махорка исчезла в ноздрях Тимофея,– а под тяжестью лет понимаешь, что это все ничто. Есть у человека только одна цель – достигнуть Бога. Он милостив, любит всех – тебя и меня, хоть я махорку нюхаю, а ты даже ему не молишься – прощает всех и ждет всех нас в раю.
Не понимая слушает ли его кузнец или нет, поп решил все-таки удалится в церковь на утреннее служение.
– Чтож пора и мне работой заняться. Ты как кончишь с этим, зайди ко мне, а потом уже иди, добре?
– Угумг
Как только черный кругляш вышел, мертвец вздохнул спокойно. Боль стала не такой яркой, зудящей, но терпимой.
"Работает он, да как же! Это я работаю, руки все в ссадинах, грубые, будто два камня, а не руки. А твои-то ладошки гладкие, нежные… Да у нас бабы таких рук не имеют! А пузо-то наел себе, чтоб божку своему молится приятнее было?",– от одного упоминания о боге передернуло, словно в тело вонзилось сотни дюжин заноз и всякой мелкой дряни.
Работу закончил быстро, с ней так же быстро закончил бы Степан, но он слег на печь, слишком замучал себя трудом. Вот и пришлось единственному ученику идти сюда. Как только он захотел войти в церковь, его оттолкнуло. Появилось чувство, что его крепко приложило несколько мужиков, а теперь он сидит в снегу прямо напротив входа. От сияния купола хотелось рыдать и убежать прочь, но нужно терпеть.
Дожидаться Тимофея долго не пришлось, он словно почувствовал, что нечто дурное хочет войти в дом божий. Богомил резко встал, заметя черный круг. Ноги подкосились, а в груди что-то защемило.
– Закончил уже? Это добра сейчас посмотрю и сможешь идти.
Но он не стал ждать и на дрожащих ногах, прилагая невиданные усилия, чтобы не упасть, вурдалак быстро начал удаляться.
– Стой! Ты куда!? – поп остановился у забора. – Вот же сукин сын! Сам себе на уме!
Батюшка оглядел примятый снег. Глаза расширились, а рот исказился в ужасе. Среди притоптанного снега лежал белый палец с синим ногтем.
Глава десятая. Брат.
Солнце светлой головой ложилось на свежую подушку снега, сонной слабой улыбкой оно озаряло окрестности в последний раз, а с востока уже наступала ночь. Ветерок сдувал верхушки сугробов, выравнивая слои на земле. В сельских домах палили печи и стряпали ужин, только в доме Ратибора не горел свет и не исходили никакие звуки, казалось, что хозяин дома либо уехал, либо умер.
"Лишь бы он был в хате. Нужно идти сейчас, пока не передумал. Главное не встретить мать ти Софу. Дурное вышло бы прощание".
Богомил долго стоял перед дверью, ноги его словно вросли в землю и стали пускать корни. Он сжал руки пытаясь выдавить из себя последнюю волну смелости.
"Чего-то не хапае “,– он осмотрел ладони. "Мать чесная, а где же палец?! Где ж я мог обранить свой мизинец?"
Долго бы стоял он так дальше, разглядывая обрубок, из которого не переставая сочилась влага, скользила до костяшки, где быстро застывала на морозе, формируя еле видное колечко льда, но из мыслей вывели черти. Белые шарики встали друг на друга перед валенками мертвеца, образуя снеговичка.
– Где палец, дурья твоя башка?
– Что ты глядишь и молчишь, язык проглотил?
– Смотри скоро так и голова отпадет и не заметишь!
Вурдалак нахмурился и, под смех чертей, громко постучал в дверь, как только она скрипнула те чуть взвизгнув скрылись внутри щели.
– Заходи, заходи, не стой на пороге.
И он зашел.
Единственным источником света была свеча в горшочке. Она стояла слабой защитой от наближающейся тьмы. Маленький огонёк устало качался на сквозняке, казалось, что еще немного и он уляжется на белый островок, прижмётся к нему и уснет, оставляя после себя лишь слабый дымный шлейф, но это случится позже, а сейчас огонёк крепко держался за ниточку жизни. Чертята забрались на стол, они окружили горшочек, пока их хозяин проводил гостя на кухню. Белые шарики почти прижались своими пяточками к горшочку и дули на свечу, бросая огонек из стороны в сторону своим дыханием, попутно весело хрюкая. Оба сели за стол, друг на против друга. Смотря в, некогда карие, а теперь темно-зеленые, глаза брата, некромант на одном выдохе произнес:
– Говори коль пришел.
"А как же мне говорить то?"-но на этот вопрос ответили черти.
– Как же, как же? Как раньше говорил, так и говори.
– Ток мычи погромче, как коровка на забои.
– Хозяин все зразумее.
Чертяки похихикали, а их господин лишь кивнул. Богомил водил глазами по мрачному лицу брата, все казалось в нем новым, чужим: его тонкие бледные скулы, черные безжизненные зрачки, снежные губы. "Почему ж теперь все это так отталкивает, так пугает? Не я ли с ним рос? Не я ли с ним жил?" – но ответа оживший так и не смог себе дать. Отведя глаза на огонек, он начал говорить, стараясь не замечать, как слова вылетают из его уст обрывками и мычанием. Мычал он обо всем, что лежало на остановившемся сердце: усталость от грустных взглядов матери и жены, невозможность дать тепло им своими объятиями, не по силам терпеть отречение от него родной кузни … закончил тоской по способности чувствовать.
– И чего же ты хочешь от меня, брат?
"Отпусти мою душу. Заверши мои страданья. Не должен я быть здесь".
– Я не могу. Твоя смерть – это слезы, крики; одним словом – горе, причем всеобщее. Я вернул тебя не из-за себя, из-за матери, разве она не стала счастливой наблюдая за тобой снова?
"Да, давно ты не бычыу мамку нашу. Исхудала она, глаза от слез впали, покраснели. От одного моего вида она стареет с каждым днем. Даже когда улыбается, я бачу её грустные очи".
– Нет, нет, нет. Ты мне брэшаш лишь бы получить свое.
"Тогда я тебя забью",– в руке оказался любимый молоточек, Богомил замахнулся на брата, губы нервно прыгали, а в глазах уже скапливалась влага, он не мог заплакать, но водяная пелена уже застилала взор. Брат сидел спокойно, но, как только плоская головка молотка приблизилась к лицу, черти свалили мертвого асилка, а молоточек упал где-то рядом. На лице Ратибора была гримаса удивления, на лбу появились выемки морщин, а в душе только вопрос: “Неужто и вправду тебе так худо?” Вурдалак не мог встать, три комка давили на тело с такой силой, что он невольно вспомнил кикимору, его убийцу. Желая избавится от видения из прошлого оживший закрыл глаза. Один бес обхватил копытцами дубовую ручку инструмента, занес над головой упавшего и, не получив никаких предостережений от хозяина, – он понял, что раз любящий брат настолько не хочет тянуть такую жизнь, то все-таки стоит дать ему уйти – с неописуемой силой загнал заострённую часть прямо в череп. Хруст. Сквозняк уморил огонёк на свечке, в свете луны из тела стала выходить мутная вода, смачивая пол, а черти, громко чавкая, принялись за труп.
***
"Моему любимому и горячо уважаемому другу епископу Анафасию.
От его старого приятеля Тимофея из Смоленську.
Говорили мне, что в глухих деревнях нам ловить нечего, но я не слушал. Предостерегал меня и ты, но я вновь был глух к твоим словам и сегодня моя вера в Бога нашего, Иисуса Христа, только стала сильнее. Сегодня был у меня кузнец, которого схоронили мы месяц назад, думали медведь съел или утоп где. А он жив. Тольки без языка да глаза, но я считаю так лучше, не сквернословить, а значит уже на один грех меньше. Подковывал он мне лошадь, но я вижу, что дурно ему от блеску то купола православного, но я не придал этому значения. Мало ли где пил вчера? И зря! Как только вышел я из церквушки после служения – а я сильно улучшил чтение О́тьчє нашь – то чуть не умер от страха и благодарности к Отцу нашему всевышнему. Прямо за порогом на белом-белом снегу был палец, ледянющий, а из него так и текла мертвая вода. Видимо, кузнец то наш – вурдалак; и я, кажется, знаю кто мог сотворить такое с покойником. Молю тебя, помоги брату своему православному в защите этих черных душ, сам-то я не справлюсь, хоть Вера моя чиста и непоколебима!
Пишу тебе из Язеньского села, N-ской губерни".
