Читать книгу: «Женщина в жизни великих и знаменитых людей», страница 2

Архилох и дочери Ликамба

Не один только Анакреон из древних поэтов подчинялся чарам любви и не на одного только его поэтическое творчество влияли женщины. Об Архилохе, например, этом ярком представителе элегии, распространившейся из Ионии по европейской Греции (жил в VII веке до Р. X.), народное предание рассказывает, что он влюбился в младшую дочь одного паросца Ликамба, который сначала дал было согласие на брак его дочери с поэтом, но потом взял свое обещание назад. По свидетельству Штолля¹², Архилох, по-видимому, страстно любил красивую девушку «с ароматными волосами, которая могла бы свести с ума любого старика». Когда он видел, как она играла миртовой веткою и свежей розою и кудри ее волнами рассыпались по плечам, тогда «любовь вполне овладевала им, так что он, полумертвый, чувствовал боль во всем теле». Когда же отец её, может быть вследствие бедности молодого человека, а может быть и вследствие его неприятного для многих образа мыслей, «нарушил великую клятву, данную за дружеским хлебом-солью», тогда оскорбленный поэт, «который ничего лучшего не мог сделать, как отплатить злом тому, кто с ним зло поступил», в страшном гневе начал в стихах своих осыпать Ликамба и его дочерей такими позорящими насмешками, что несчастные со стыда и отчаяния все повесились.

Здесь мы видим один из ярких примеров любви, которая под давлением обстоятельств превращается в сильную ненависть, не только отражаясь известным образом на характере творческой деятельности поэта, но придавая ей совершенно другую окраску. Велико же должно было быть влияние любимой девушки, если из мягкого, светлого, элегического поэта Архилох сделался неумолимым мстителем и карателем предмета собственной страсти.

Алкей и Сафо

Может быть, не столь трагической, но во всяком случае столь же неудачной была любовь другого греческого поэта Алкея, современника Архилоха, к Сафо. Богатый аристократ, для которого были открыты все радости жизни, Алкей по натуре и роду поэтической деятельности очень напоминал Анакреона. Как и юношеский певец, который ничего другого не мог петь, кроме любовных чувств, и меланхолически восклицал, отуманенный винными парами:

 
Хочу я петь Атридов,
И Кадмов петь охота,
А Барбитон струнами
Поет мне про Эрота¹³.
 

Так и Алкей воспевал Вакха и Афродиту, посвящая им большую часть своих поэтических порывов, и, конечно, такая изящная, красивая и богато одаренная талантом девушка, как Сафо, не могла не привлечь к себе его внимания и внушить серьезную страсть. Алкей и Сафо были несомненно близки между собою, но близость эта не перешла за пределы доброго товарищества.

Это видно из одного стихотворения Алкея, в котором, называя Сафо «пышвоволосою, величественною, приятно улыбающейся», поэт говорит, что хотел бы признаться ей в любви, но не может. «Сказал бы я, но мне стыдно».

На это Сафо отвечала: «Если бы то, чего ты желаешь, было хорошо, если бы то, что ты хочешь сказать, было не позорно, то стыд не смутил бы тебя и ты свободно высказал бы все свои желания»¹⁴.

Пиндар и Коринна

Переходя от изнеженного, преданного наслаждениям Алкея к величавому Пиндару (родился в 522 г. до Р. X.), приходится отметить, что в области женского влияния нет разницы между легкомыслием и солидностью мужчины. Любви все возрасты покорны. Серьезный, задумчивый, глубоко религиозный, он не ускользнул от женских чар, хотя влияние это выразилось, насколько известно, только в постоянном антагонизме с поэтессою Коринной.¹⁵ Встретился он с нею в своем родном городе Беотии (в Фивах), после того как, научившись стихотворному искусству и приобретя достаточно познаний в Афинах, он вернулся туда двадцатилетним юношей, чтобы всецело отдаться своим поэтическим наклонностям. Первоначально отношения между поэтом и Коринной были дружеские. Поэтесса даже играла роль наставницы по отношению к Пиндару и часто черпая из мифов темы для вдохновения, упрекала поэта за то, что он относится совершенно индифферентно к этому неиссякаемому источнику возвышенных дум и поэтического настроения. Пиндар послушался и написал гимн, в котором привел все известное ему из области мифологии. Коринна рассмеялась, когда ее поэтический ученик и приятель поднес ей свое стихотворение, и воскликнула: «Надо сеять горстью, а не целым мешком!». Очень может быть, что Пиндар послушался. Об этом история умалчивает, точно также как она умалчивает о дальнейших отношениях его к своей наставнице и подруге. Можно только догадываться, что окончились они далеко не благополучно. По крайней мере, имеются сведения, что между Пиндаром и Коринною происходили одни лишь ссоры. Так, известно, что она порицала Пиндара за пользование формами других диалектов и нежелание писать на чистом родном языке. Так как беотийцам было, конечно, приятнее читать произведения на собственном языке, то на поэтических состязаниях пальма первенства предоставлялась Коринне. Пять раз она одерживала над ним победу. Пиндар злился, негодовал, приписывал успехи не ее таланту, а красоте, и в конце концов прозвал даже «свиньею». Штолль старается снять с величавого Пиндара упрек в употреблении таких непозволительных в порядочном обществе слов указанием на то, что слово «свинья» не имело тогда того ругательного значения, какое принадлежит ему теперь; но сомнительно, чтобы свинья когда-либо пользовалась почетом.

Эврипид и Хирилла

Обобщал ли Пиндар свое чувство к Коринне, и иными словами, сделался ли он женоненавистником или, по крайней мере хулителем слабого пола, неизвестно, но другой великий поэт древности, Эврипид, им сделался. Благодаря неблагоприятным условиям семейной обстановки, жизнь его сделалась даже сплошной драмой. Один из величайших представителей древней трагедии, относительно которого Фукидид отозвался, что могилою ему служит вся Греция, а отечеством Афины и вся Эллада, пользовался большим почетом, как поэт и гражданин, но был очень несчастлив у себя дома. Обладая угрюмым, молчаливым характером, он любил уединение, чуждался веселья и, конечно, не ему было пленять сердца прекрасных современниц. Этим, может быть, и объясняется то, что первая жена его, Хирилла, стала ему изменять. Он развелся с нею, несмотря на то, что у него были от этой жены два сына. Судя по всему, это была легкомысленная женщина, не брезгавшая даже рабом Эврипида. Измена любимой женщины не могла не повлиять на мировоззрение великого поэта, и он выразил свои горькие чувства в драме «Ипполит», в которой сильно нападает на женщин и устами своего героя высказывает такие мысли: «О, Зевс, ты омрачил счастье людей тем, что произвел на свет женщину! Если бы ты хотел поддержать человеческий род, то должен был бы устроить так, чтобы мы не были обязаны женщинам своей жизнью. Мы, смертные, могли бы приносить в твои храмы медь или железо, или дорогое золото и взамен получать детей из рук божества, каждый сообразно со своим приношением; и эти дети вырастали бы в доме отца свободно, никогда не видя и не зная женщин. Ибо ясно, что женщина – величайшее бедствие».¹⁶

С тех пор Эврипид не перестал обнаруживать свои враждебные чувства при каждом удобном или неудобном случае. Даже в таких произведениях, как «Финикиянки», в которых злобному чувству к женщинам отведено меньше всего места, встречаются колкие замечания по адресу женщин вроде следующего:

 
Не попадай к подругам на язык –
Ведь женщины всегда прибавить рады,
И их уста злоречия полны,
Когда они одна другую судят.¹⁷
 

Впрочем, горе не исправило Эврипида. Он развелся с легкомысленной женой, но только для того, чтобы жениться на другой. Такова власть женщины. К сожалению, и вторая жена не оказалась на высоте своего призвания: она сбежала. Эврипид мог после этого дать полную свободу своему горькому чувству, и действительно, в своих дальнейших произведениях он громит женщину всеми бичами своего огромного таланта. Сохранился рассказ, по которому женщины, раздраженные дурными отзывами Эврипида, напали на него однажды во время празднества и даже хотели убить, но пощадили после того, как он дал обещание больше никогда не отзываться дурно о женщинах. Штолль считает этот рассказ вымышленным, полагая, что он был навеян комедиею Аристофана «Женщины на празднике Фесмофорий», в которой с свойственным Аристофану юмором передается, как женщины, собравшись на праздник Фесмофорий, где между ними царствует полное согласие, устраивают суд над поэтом, чтобы приговорить его к смертной казни; как Эврипид, опасаясь за свою участь, ищет кого-нибудь из мужчин, который, одевшись в женское платье, принял бы участие в собрании женщин и защищал бы там поэта; как эту роль берет на себя тесть Эврипида; как его узнают и привязывают к столбу, чтобы судить за незаконное вторжение в женское общество; как Эврипид бросается в храм и вымаливаете себе прощение обещанием больше никогда не поносить женщин. Но ведь и сам Аристофан мог написать свою комедию на основании действительного факта. По крайней мере, такой факт не заключает в себе ничего невероятного, если принять во внимание нравы времени, огромное значение, которым пользовались женщины, и выводящее из ряда вон женоненавистничество виднейшего представителя периода упадка греческой трагедии.

Впоследствии, через много веков, Эврипид нашел себе повторение в лице одного из представителей скандинавской литературы – Стриндберга. Как и Эврипид, Стриндберг ненавидел женщин, был два раза женат и впоследствии отрекся от своих первоначальных чувств. Новое доказательство того, что история очень мало изменила в отношениях между мужчиною и женщиною и что женщина действительно составляет в настоящее время все, как это было два тысячелетия тому назад…

II. Рим

Овидий. – Катулл. – Гораций.

Овидий

Если бы мы говорили о римских поэтах, как поэтах, то, конечно, прежде всего необходимо было бы провести параллель между ними и греческими поэтами. Тогда пришлось бы указать на разницу между характером творческой деятельности тех и других, указать на влияние времени, обстановки, житейских условий, общего показателя культуры. Но мы говорим о поэтах, как о людях, как о носителях известных страстей и влечений, а в этой области сглаживаются всякие различия и получают буквальный смысл слова: «несть ни эллин, ни иудей». Римские поэты любили, страдали, наслаждались, разочаровывались так же, как и греческие, как и всякие другие поэты, у которых слишком чувствительны нервы и впечатления быта переживаются более сильно и глубоко. Что делать? Страсти всюду роковые и от судеб спасенья нет.

На первом месте приходится поставить Овидия. Он близок нам. Его страдания в жизни и живительная поэзия, поэзия первого римского поэта, с которым мы знакомимся на школьной скамье, давно сроднили его с нами. К тому же Овидий – именно тот поэт, о котором Пушкин говорит устами старика в «Цыганах»:

 
Меж нами есть одно преданье:
Царем когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье.
(Я прежде знал, но позабыл
Его мудреное прозванье.)
Он был уже летами стар,
Но млад и жив душой незлобной –
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный –
И полюбили все его,
И жил он на брегах Дуная,
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя;
Не разумел он ничего,
И слаб и робок был, как дети;
Чужие люди за него
Зверей и рыб ловили в сети;
Как мерзла быстрая река
И зимни вихри бушевали,
Пушистой кожей покрывали
Они святого старика;
Но он к заботам жизни бедной
Привыкнуть никогда не мог;
Скитался он иссохший, бледный,
Он говорил, что гневный бог
Его карал за преступленье…
Он ждал: придет ли избавленье.
И всё несчастный тосковал,
Бродя по берегам Дуная,
Да горьки слезы проливал,
Свой дальний град воспоминая,
И завещал он, умирая,
Чтобы на юг перенесли
Его тоскующие кости,
И смертью – чуждой сей земли
Не успокоенные гости!
 

Да, кости его действительно нуждались в успокоении. Живя в золотой век римской литературы, окруженный славою талантливого писателя, достигнув, наконец, высокого служебного положения, он должен был неожиданно не только расстаться с городом, в котором жил и был счастлив, но и уехать еще в далекую область, на край империи, в нынешнюю Констанцу, которая в то время была еще чужда культуре. Чем провинился Овидий – неизвестно. Говорят, что его стихотворения повлияли развращающим образом на дочь и внучку императора Августа. Во всяком случае любовный элемент играл несомненную роль в изгнании Овидия, как и во всей его жизни, переполненной примерами любовного экстаза. Он сам свидетельствует об этом в своей элегии «Tristiai», представляющей ни что иное, как стихотворную автобиографию:

 
Сердцем я мягким владел и стрелам Амура доступным,
Повод ничтожный во мне чувство любви возбуждал.¹⁸
 

«Чувственная любовь, которая у Тибулла прикрывается завесою стыдливости, а у Проперция является без покрова, как законное право мужчины, – говорить Вебер, – принимает характер сластолюбия у четвертого великого лирического поэта римлян, гениальнаго Публия Овидия Назона. Ни у кого из других поэтов не отражаются так ясно, как у него, основные черты начинающегося монархического времени, сладострастие и легкомыслие образованного блестящего общества, и никто из других поэтов не отдавался с таким открытым увлечением, как он, сластолюбию этой эпохи изящества».¹⁹ Ничего, поэтому, нет удивительная в том, что Овидий сделался жертвою своей чувственности. Достаточно сказать, что он три раза был женат. В первый раз он женился в раннем возрасте на девушке знатного рода. Сделал он это, однако, не по собственному желанно, а по требованию отца, который думал этим путем вырвать сына из среды беззаботной молодежи, прожигавшей жизнь в безделье и культе любви. Отец ошибся. Овидий не расстался с прежними привычками и, будучи женат, находился в связи с женщиною, которую воспевать в своих стихотворениях под именем Коринны. В своей автобиографии, впрочем, он обвиняет не себя, а жену.

 
Чуть ли не мальчиком мне недостойную женщину дали
В жены, но с нею мой брак краток, но счастию, был.
 

Овидий развелся с женою и женился вторично, но и второй брак был неудачен. Почему – неизвестно. Овидий не считает ее виновной перед собою, следовательно, причину нужно искать в легкомысленности самого поэта, тем более что о разводе хлопотал уже не он, а родители жены, хотя от Овидия у неё было двое детей. В пользу этого предположения говорит также и то, что, расставшись со второй женой, поэт предался разгулу, проводя жизнь в обществе той же развращенной молодежи, среди которой занимал почетное место еще до женитьбы. Наконец, он женился в третий раз, и с этой минуты жизнь его переменилась. О прежнем разгуле не было и помину, и это нужно отнести всецело насчет его жены Фабии, которая была превосходной женщиной и преданной подругой, не изменившей ему до конца жизни. Принадлежа к знатному роду, она сблизила его со двором. Любя поэзию, она благоприятно влияла на его творческий гений и не мало гордилась его славою. До выхода за Овидия она уже была замужем и имела даже взрослую дочь, что, вероятно, также играло немалую роль в ее отношениях к мужу. Овидий говорит о ней с умилением при перечислении своих жен:

 
Третья, со мной неразлучно прожившая долгие годы,
Ссыльного даже женой не отказалася быть.
 

И затем, описывая сцену прощания с женою перед разлукою, впадает в нежно-слащавый тон, свидетельствующий о глубокой привязанности.

Овидий умер в изгнании, так и не дождавшись освобождения. Жена не последовала за ним, но только потому, что этого желал сам поэт. Ему, вероятно, хотелось иметь в Риме человека, который охранял бы его имущество от врагов, и Фабия верно исполнила свою задачу, как свидетельствует об этом Овидий:

 
Ты, как опора надежная, дом мой спасла от падения,
Что не погиб я совсем, тем я обязан тебе:
Многие счастьем разбитым моим поживиться желали,
Ты только сделать могла, что я не нищ и не наг.
Словно прожорливый волк, бичуемый голодом, жаждет
Кровью упиться никем не стерегомых овец,
Или прожорливый коршун, вперив свои взоры на землю,
Высмотреть хочет себе труп, не прикрытый землей,
Так и один человек, мне в несчастья моем изменивший,
Жаждал достатков моих, но не позволила ты.
С помощью верных друзей моих прочь ты его устранила.
В силах ли выразить вам я благодарность, друзья?
 

Удивительный пример Фабии стоит почти одиноко в жизнях великих поэтов древности. Немногие женщины до нее и впоследствии умели подняться на такую высоту самоотвержения и преданности. Но пример ее заслуживает внимания еще потому, что Овидий не принадлежал к числу мужей, которые могут приковать к себе преданностью, верностью, обходительностью. Уже одно то, что ему принадлежите поэма «Ars amandi» (Искусство любить) – название, которое так хорошо можно передать словами Пушкина «наука страсти нежной», свидетельствует о том, что приковать такого человека к семейному очагу было героическим подвигом. В этой поэме перечислены средства, с помощью которых мужчина может приобрести любовь женщины, а женщина – любовь мужчины, – произведение, которое, конечно, мог написать человек, слишком искусившийся в проповедуемой им науке, тем более что порок везде рисуется им в самой соблазнительной форме. Овидию же принадлежит и другая поэма, составляющая дополнение к первой – «Remedia amoris», т. е. «Лекарства от любви», в которой он учить, как избавиться от цепей Амура. Словом, это был человек, искавший в жизни одних только удовольствий, человек, для которого наслаждения составляли все содержание бытия. Приручить такого человека и удержать на высоте, на которую он поднялся на крыльях таланта, сделать это, повторяем, – подвиг величайшего героизма, и подвиг этот совершила его жена Фабия.

Катулл и Лесбия

Совершенно противоположный пример отношения женщины к великому человеку, с которым она находилась в связи, мы видим в жизни другого знаменитого римского поэта Валерия Катулла (87–54 до Р. X.). Как и Овидий, он ведь разгульную жизнь, вращаясь в кругу молодежи, которая всё прощала, потому что сама всё делала. Его песни дышат свежестью и безыскусственностью, которые не увяли в течение двух тысячелетий. «Для Катулла, – говорит его немецкий переводчик Прессель, – предмет поэзии только то, что он чувствует. Он пишет стихи под властью ненависти или любви, радости или печали, передает исключительно настроения своей души, хотя бы и мимолетные. Потому, от его стихотворений веет свежестью, они произведения минуты, не придуманные, безыскусственные. Изображает ли он порывы чувственности словами, откровенными до неприличия, бичует ли язвительными насмешками могущественных людей, как, например, Цезаря, – он всегда оригинален. В нем проявляются последние силы умирающего республиканского духа».²⁰ И вот этому именно человеку пришлось встретиться с женщиной, положившей глубокую печать не только на его литературные произведения, но и на весь склад его жизни.

Штолль подробно излагает историю этой несчастной любви.²¹ Лесбия была знатная римлянка. Римские поэты обыкновенно не называли в своих песнях действительные имена воспеваемых красавиц, а сочиняли для этого подходящее имя. Таким-то образом и получилось, что настоящее имя возлюбленной Катулла было не Лесбия, а Клодия. Оно принадлежало сестре известного П. Клодия, преследователя Цицерона, женщине аристократического происхождения, известной но только красотой, но и безнравственной жизнью. Она бесстыдно предавалась пламенной чувственности и своими чарами завлекла в свои сети множество знатных легкомысленных юношей, хотя муж её, весьма почтенный Кв. Метелл Целер, был еще жив. Когда он внезапно умер во цвете сил, молва даже считала себя в праве распространять страшное подозрение, будто она ядом устранила неудобного человека со своего пути. Обладая тонким образованием и знакомством с греческой поэзией, делая и сама попытки в искусстве поэзии, она обратила свое внимание преимущественно на талантливых молодых людей и не пренебрегала никакими средствами, между прочим и материальной поддержкой, чтобы удержать их около себя. Далеко не бесчувственный к женским прелестям, Катулл также подпал ее обаяние, хотя был по крайней мере на 7 лет моложе нее, и предался ей с горячей страстностью, воображая, что он один пользуется ее благосклонностью. Когда поэт стал бывать у нее, их общим доверенным сделался любимый воробей Лесбии, которому поэт завидовал и смерть которого воспел в знаменитой песне, часто служившей предметом подражания для древних и новых поэтов. Наконец, отношения между поэтом и Лесбией дошли до той границы, за которою больше ничего уже не остается желать. Опьяненный блаженством, Катулл восклицает:

 
Жить и любить давай, о Лесбия, со мной!
За толки стариков угрюмых мы с тобой
За все их не дадим одной монеты медной!
Пускай восходит день и меркнет тенью бледной:
Для нас, как краткий день зайдет за небосклон,
Настанет ночь одна и бесконечный сон.
Сто раз целуй меня, и тысячу, и снова
Еще до тысячи, опять до ста другого,
До новой тысячи, до новых сот опять.
Когда же много их придется насчитать,
Смешаем счет тогда, чтоб мы его не знали,
Чтоб злые нам с тобой завидовать не стали,
Узнав, как много раз тебя я целовал…²²
 

Недолго, однако, продолжалось счастье Катулла. Поэт в одно прекрасное время узнал, что любимая женщина, находясь с ним в самых близких отношениях, поддерживала такие же отношения и с другими. Катуллу осталось бросить Лесбию-Клодию, но, продолжая любить преступную женщину, он долго колебался. Наконец, он решился порвать с нею и решение свое выразил в следующем стихотворении:

 
Бедняк Катулл, не будь ты более шутом,
Коль видишь, что прошло, считай оно пропало.
Светило солнышко тебе живым лучом
Когда ты хаживал, как дева указала,
Любимая тобой тогда, как ни одна.
Какие игры тут бывали между вами:
Ты их желал, от них не прочь была она.
Живило солнышко и впрямь тебя лучами.
Не хочет уж она, ты тоже не хоти,
За убегающим ты не гонись, будь гордым,
Душою тверд, сноси, волненья укроти.
Прощай же, дева, ты. Уже Катулл стал твердым.
Не станет он тебя отыскивать, молить;
Как не пойдет никто, так станешь ты унылой,
Преступная, увы! Придется тяжко жить!
Кто за тобой пойдет? Кому казаться милой?
Кого тебе любить? Кому назвать своей?
Кого поцеловать? Кого куснуть больней?
А ты, Катулл, терпи с незыблемою силой.²³
 

Но коварная Лесбия сумела удержать около себя Катулла и даже заставила любить опять по-прежнему, опять считать себя счастливым в ее присутствии. И действительно, в произведениях Катулла снова зацвела любовь. К несчастью, и этот возврат к прежним отношениям не был продолжительным: Лесбия опять изменила. И опять Катулл решил ее покинуть, на этот раз уже с твердым намерением не возвращаться. В стихотворениях, написанных им в эту пору, уже сквозит явное охлаждение к падшей женщине, хотя и тут по временам страсть вспыхивает в нем с прежней силой.

Таким образом, сердечный роман Катулла оказался неудачным. Нечего говорить, что он сильно повлиял на направление его поэтического творчества, до того сильно, что некоторые критики делят художническую деятельность Катулла на три периода: до встречи с Лесбией, во время связи с нею и, наконец, после разлуки; В произведениях, написанных в эти три периода, одинаково проглядывает крупный талант, но в то время, когда стихотворения второго периода дышат мягкой теплотой, изнеженностью и искренностью, стихотворения третьего периода носят мрачный характер. Любовь Лесбии окрасила творчество Катулла всеми цветами радуги, но она же накинула на него черный флёр, от которого поэт не освободился до самой смерти.