Читать книгу: «– Верь мне», страница 3

«Я утоплюсь в луже»

Лучи солнца нагло проникли в комнату одного из карлингенских отелей, куда завалилась спать Элиза Броер, и падали на кровать совсем другого дома, в котором она проснулась. Знакомое лицо, повисшее над её спящей фигурой, скрещенные руки, опиравшиеся на колени, дорогой костюм, а в комплекте с ним и те самые лакированные туфли.

– Ребекка, – – – парень нежно прошептал открывающей глаза Элизе.

– Элиза, – напомнила она ему, протирая свои глаза кулаками.

– Ребекка, – Симон резко встал и, сделав два шага вдоль комнаты, произнёс: – Будь мила – перестань врать!

Вся ошеломлённая тем, что оказалась совсем не в той кровати, а в какой-то светской обстановке, девушка разволновалась и, укрыв себя одеялом, зарылась в нём.

– Это сон, – уверяла она.

Светловолосый Симон с чертами лица острыми решился подойти к комку, лежащему на кровати, и содрать с него простынь. Вцепившись в одеяло, «Ребекка» не хотела вылезать из воображаемого купола и закричала звонкое «мама!», как вдруг в комнату забежала женщина лет пятидесяти с короткими прямыми волосами в шёлковой пижаме и страшных очках.

– Дети, – поправив их, строго глянула она на «детей», из-за чего Симон наконец отпустил одеяло, а Элиза высунула оттуда два глаза, – не стоит ссориться по пустякам: вы столько не виделись и снова ругаетесь!

– Я – Элиза, – пробормотала в одеяло.

– До сих пор веришь в сказки! – искусственно посмеялась «мама» и выбежала из комнаты.

– Столько лет прошло, – Симон уселся на кровать и стал взглядом радостным поливать её лицо, – а ты всё такая же!

– Я – Элиза, – нервно продолжала повторять она, вцепившись в кровать.

– А я ведь сразу всё понял, – ударил рукой по одеялу – послышался звонкий хлопок, – эта история про вино и отца: ты же ненавидела даже запах алкоголя, пока все вокруг упивались.

– Я её выдумала! – вскочила на кровать, как вдруг заметила на себя не свою пижаму. – Сумасшедшие! – подбежала к окну с приоткрытым ртом. – Я утоплюсь, – сказала Элиза, глядя на море в пятидесяти метрах от дома.

– Уже вряд ли, – посмеялся Симон и, встав с кровати, подошёл к ней со спины. – Теперь за этим следят.

– В ванной тоже следят? – повернулась она к нему, кинув печальный взгляд.

– В ванной тебя моет прислуга, – кивал головой, – как и раньше.

– Симон, мой третий десяток не за горами.

– Но ты никогда сама не мылась! – крикнул он, отойдя на три шага назад.

Агрессия, которая не проскакивала ни разу за время вчерашней прогулки, внезапно вылилась на Элизу, чьё лицо очень напоминало Симону его младшую сестру Ребекку. Происходящее было похоже на сумасшествие: вся семья считала её пропавшей двенадцать лет назад девочкой.

– Бред, – произнесла Элиза, закрыла свои глаза руками и уселась на мягчайшую кровать.

Эта комната, в которой она проснулась, была похожа на детский рай, о котором героиня так яро мечтала с детства: светлые стены, куча плюшевых игрушек на каждом углу, даже постельное бельё было похоже на облака, а пахло так же волнительно, как весна. Видимо, они ждали её, Ребекку.

– Тебе не нравится? – нахмурил брови Симон. – Ты же сама выбирала всё здесь – это твоя спроектированная комната!

– Нравится, – убрала руки с лица и уложила на постель, – сильнее, чем я ожидала.

Это было похоже на шанс, даденный Элизе, чтобы наконец почувствовать себя ребёнком, но куда более счастливым. Но всё здесь было не её: не её родители, не её брат, не её комната, даже пижама была чужой. Эта семья могла позволить себе придумать себе новую дочь, заставить её в это верить и воспитывать заново.

– Ты забыла? – спросил у неё Симон.

– Да, – ответила девушка, кивая головой и с улыбкой поглядывая на «брата», – я ничего не помню.

– «Они» забрали тебя? – опечаленно спросил Симон.

– «Они»?

– Приезжие.

– «Они», – Элиза опустила голову, – забрали меня.

– Ребекка, – подошёл к её сидящей фигуре и стал гладить голову, – я так рад, что нашёл тебя.

Не прошло и минуты, как в спальню с бессмысленным стуком вбежал мужчина, вероятно, проживающий свой шестой десяток, со странными усами и пасмурном халате в полоску.

– Каролина! – вскрикнул он, оставив дверь открытой. – Посмотри на это!

Снова вбежала та измученная худая женщина, не так сильно радующаяся за сына с мужем, но выдавливающая улыбку высотой до небес.

– Замечательно, – выдохнула она.

Элизе нужно было называть их, как положено: «мама», которая у неё уже была, и «папа», которого не было.

– Теперь мы снова полноценная и счастливая семья, – сказал «папа» и, уложив свою руку на поясницу «маме», вышел из спальни.

– Если они будут каждый день так вбегать, – сказала Элиза, – я утоплюсь в луже.

«Вы не ходили в школу?»

Это был первый понедельник октября нового учебного года – время, когда листья ещё не успели опасть, ночь наступала всё раньше и раньше, а утро – всё позже и позже. Я, проспавшая первый урок, выбежала на первый этаж нашей развалюхи, скрепя досками, в поисках учебника по истории и, облетев полдома, не нашла и намёка на что-то школьное, а только прогуливающего занятия Арнольда.

– Почему ты не на занятиях? – остановилась я в гостиной, вся растрёпанная и в пижаме, застопорив свой взгляд на брате, играющем в приставку.

– Каких занятиях? – я отвлекла его, отчего он проигрывал. – Я как раз занят!

– Мы в одной школе учимся, – я подошла ближе, заполонив экран и потрепав его волосы, как вдруг Арнольд бросил приставку на пол с такой силой, что правая часть её крыла чуть треснула.

Открыв медкарту моего брата, в строке диагноз вы прочтёте звонкое «СДВГ», засветившееся там в его далёком детстве. Я помню, как мама с дрожью в руках открывала дверь кабинета, куда водила маленького рассеянного Арнольда каждую неделю, пока я сидела у двери и ждала, чуть подслушивая их разговор. Как– то раз мама вышла из дверей больницы с кричащей фразой: «У моего сына НСВ», но затем ей сказали, что «видимо, у мальчика РАС», и она всё так же плакала, как и впервые, хотя ощутимой разницы от аббревиатур я не чувствовала. И глядя в окно машины, я смотрела на проходящие мимо семьи, удивлялась тому, как стала заострять своё внимание на них, пока отец ошивается на работе, параллельно слушала мамины всхлипы носом, а затем вовсе стала зарываться в наушники.

За глубокой жалостью таилось запретное чувство зависти, а за завистью сидела ненависть, поедающая меня каждый день, пока я наблюдала, как Арнольду всё сходит с рук. Мне казалось, что он перепробовал всё: по понедельникам у него был теннис, по вторникам он плавал, в четверг он танцевал, по субботам пробовал себя в езде на лошади, пока я сидела дома и следила за старой кошкой, которую подарили родителям в день свадьбы.

И когда мой брат бросил приставку к моим ногам, чуть задев мой мизинец, что-то внутри меня взорвалось – выход за рамки ненависти, ведь за ней шло насилие: я схватила его за отросшие по плечи волосы, вытащила с дивана и, пару метров протащив по ковру, кинула у шкафа с книгами, но он с горькими слезами на глазах, мигом встав, убежал в сторону лестницы, ведущей прямиком к его комнате.

– Арнольд! – крикнула я, уже пожалев о содеянном.

На удивление, мой брат бежал совсем не в свою комнату, а в место немного выше уровня потолка – старый чердак, который мой отец хотел переделать под комнату отдыха, обставив её кучей игр, но остановился на старом радио, стоящем у маленького окошка, из которого выходил утренний, самый осенний из осенних, свет. Я забралась по лестнице, которую оставил дурачок, но не заметила и намёка на его фигуру. Просматривая старые сундуки, полные вещей из двухтысячных и тех неразобранных книг, ни разу не открытых, я застопорилась на дрожащей возвышенности, укрытой белой накидкой.

– Старые чемоданы, магнитофон, – начинала перечислять я, – но ни слова про привидения на этом чердаке я не слышала, – сняла простынь с комка в виде Арнольда, присев на один с ним уровень. – Ты знаешь, – потрепала волосы, – я сожалею о содеянном и прошу прощение, – мой брат приподнял свою заплаканную голову. – Я не скажу и слове маме о том, что ты прогуливаешь, – протянула ему руку.

– Хорошо, – встал вместе со мной, держа за руку, как вдруг мы услышали звуки упавшей звонко лестницы, – но думаю, что она сама догадается, – а за ней и дверцы, открывающейся только со второго этажа.

Тогда Арнольд подбежал к старому дивану, стоящему у одной из балок, и, перепрыгнув через спинку, улёгся на пыльное облако. В моменте я подумала, что отличной идеей станет перестановка дивана лицевой стороной к окну, из-за которого виднелся рассвет, и подвинула его вместе с братом к восходящему солнцу.

– Я никогда не наблюдал за тем, как просыпается солнце, – Арнольд повернул голову ко мне. – А ты?

– Видела, – кивала головой, – и не раз.

– И как?

– Всё такой же, – встала и подошла к магнитофону, рядом с которым лежали маленькие кассетки, часто разбросанные по салону нашей прошлой машины, в которой мы ездили до рождения Арнольда, – даже ярче, – падавшее мне на глаза, солнце мешало читать названия групп, подписанных маркером на некоторых из них.

– Ты включишь магнитофон? – мой брат рассмеялся. – Но здесь же нет электричества!

– Он на батарейках, – через плечи я чувствовала кривляющееся лицо Арнольда, к которому я уже привыкла, – так что надеюсь, что он заработает спустя столько времени, – глянула в отсек для них, как вдруг поняла, что там совсем новые батарейки, купленные мамой на прошлой неделе.

Мне кажется, она приходила сюда и не раз, чтобы послушать песни своей молодости. Как– то я пыталась представить себя через лет двадцать, но не могла поверить, что за молодостью идёт старость, как и вместо гриппа у тебя окажется болезнь Альцгеймера, а на месте подростковых прыщей – морщины: «это не я и не моя история», как говорила тогда Анна. Но я думаю, мама чувствовала себя вечно молодой, когда прибегала сюда втайне ото всех, чтобы послушать то, что слышала по радио лет шестнадцать назад. Может, в этом эликсир счастливой старости?

Заиграла музыка, и я решила заткнуть уши Арнольда своими ладонями, как делал давным-давно в очереди отец, создавая вокруг них воображаемый вакуум. Я не знаю, понял ли Арнольд, зачем я трогала его лицо своими грязными пальцами, но мне хотелось заменить ему”папу”, вероятно, не сделавшего ничего хорошего для него ,помимо подарка в виде старого плеера. И тогда я пообещала ему, что отдам ему уже не нужные мне отцовские наушники, не стоящие для меня и более той накидки, под которой сидел брат.

В такие моменты понимаешь, что название диагноза и не играло никакой роли, не должно было убивать своими симптомами или угнетать мнением окружающих. Тогда мы сидели и думали о том, как здорово, что у нас есть уши, руки и кассеты, а завтра вспомним о том, что у нас есть и ноги, которыми мы наконец побежим в школу.

– Почему ты остался дома? – спросила я, убрав руки, но засыпающий Арнольд замялся. – У тебя проблемы? – тогда он отвернулся. – Ты знаешь: меня всю школьную жизнь дразнили, называя “принцессой” и считали себя лучше. Тяжело справляться с травлей, но нельзя прогибаться под неё и делать то, чего хотят окружающие – быть униженным.

– Старшаки достают меня, – повернул свою голову к моей и закатал рукав пижамы. – Вот, – показал синяк, – они ударили меня, когда я стал молчать в ответ на их слова, – спрятал обратно. – Что со мной не так?

Что не так с мамой и Арнольдом? Почему люди делают им больно? Мне кажется, мы постоянно мечемся из стороны в сторону, ища проблему в себе, когда она во всех вокруг. Когда я лгу, люди могут начать думать, что они заслуживают лжи, когда папа изменяет маме, она начинает думать, что заслуживает такой нелюбви, когда старшаки обижают Арнольда, он начинает считать себя никчёмным, потому что младше и слабее. Ответа на этот вопрос не существует: сколько бы мы не рылись в поисках его, наша голова будет выдавать “ошибку”.

– Как думаешь: что скажет мама, когда вернётся? – я опять промолчала в ответ на его вопрос.

– Отругает, – поник Арнольд, – но зато я впервые увидел просыпающееся солнце.

Мой бойкий брат Арнольд, десять минут назад смеявшийся с того, что существуют магнитофоны на батарейках, заснул на моём плече, пуская слюни на дно пыльного облака, пока я наблюдала за тем, как желтый круг стремится вверх.

– Элиза! – послышалось снизу. – Вы не ходили в школу?

«Все привыкают – и вы привыкнете, Ребекка»

Это был будто сон.

Тот самый, который запоминается на десятки лет, который ты проживаешь всё снова и снова. Лежа в ванной, пока служанка вымывала ступни Элизы, она щепала себя за локти в ожидании того, что проснётся и вернётся в свои шестнадцать.

– Вы давно моете ступни двадцатилетним девушкам? – спросила Элиза, глядя на девушку.

На вид ей было около двадцати шести: измученная, но всё ещё без морщин. Ходила в наряде двадцатого века, что не походило на наше время. Все здесь будто отстали на десятки лет.

– О чём вы, Ребекка? – уставилась на её ступни как проклятая.

– Вы давно работаете на эту семью? – перестала себя щепать.

– О чём вы, Ребекка?

Тогда Элиза щёлкнула пальцами у лица служанки, а та в ответ и глазом не повела.

– Вы давно знаете Ребекку?

– С сегодняшнего дня, – ответила она, всё же посмотрев на девушку и глупо улыбнувшись. – Я была в отпуске, – стала монотонно рассказывать, – приехала сюда навестить старую бабушку, – прекратила свой рассказ, перейдя на вымывание запястий.

– И? – вглядывалась в женщину.

– Я так рада вашему приезду, Ребекка, – снова начала произнесла она, не издавая своим каменным лицом ни одной эмоции.

– С чего вы взяли, что я – это она?

– Я так рада вашему приезду, Ребекка.

Служанка, подобно роботу, повторяла одну и ту же фразу, отвечая на вопросы обнажённой Элизы, лежавшей в ванне посреди комнаты. Вся ванная напоминала ей целую гостиную в её старом доме – самое большое помещение на всей территории, но всё же была намного богаче, не говоря о высоте потолка.

– Это безумие, – прошептала себе под нос Элиза и начала вставать из воды, которая на удивление, была очень чистой.

– Мы не закончили, Ребекка, – служанка повернулась в сторону девушки и махала ей мылом.

– Элиза закончила, – ответила девушка, укутавшись в полотенце, и вышла из ванной, оставляя за собой водянистый след.

– Ребекка! – радостно крикнул Симон, выходивший из своей комнаты. – С лёгким паром!

– Каким паром? – недовольно спросила у него Элиза, двигаясь в сторону спальни. – Почему у вас нет горячей воды?

– Ты, – парень остановился, – никогда не любила горячую воду: это же наша шутка, – угрюмо посмотрел. – Почему ты не смеёшься?

Несмотря на наличие больших грозных окон, коридоры не были освещены. Девушке казалось, что всему виной были окружающие её люди, похожие на семейку Адамс, но дело было в осени, затемняющей всё вокруг. Она закрыла дверь своей комнаты перед носом своего нового брата и решила проверить шкафы в надежде найти что-то, похожее на повседневную одежду, но наблюдала там только детские наряды.

– Из этого только одежду собакам шить, – недовольно закрыла дверцы шкафа и уселась на огромную светлую кровать. – Мона! – позвала служанку, чьи шаги в ту же секунду услышала за дверью.

Та долго стояла перед комнатой, как вдруг Элиза встала сама и грубо распахнула перед ней двери.

– Почему ты не заходила? – со вздохом спросила она.

– Вы не разрешили мне, Ребекка, – ответила служанка, стоя на месте, как статуя.

– Разрешаю, – двинулась в середину комнаты, пока девушка сзади ехидно поглядывала на Элизу. – Во что мне одеваться? – спросила она у служанки, также подошедшей ко шкафу.

– У вас полно одежды, Ребекка.

– Детской?

– Вы сами её выбирали, Ребекка.

Её прямые волосы, короткий нос, монотонность в речи, маленькие карие глаза, совершенно не моргающие, а только пусто глядящие в одну точку, вечно убранные за спину руки, – всё выводило Элизу из себя, а во время произношения имени «Ребекка» она была готова убить девушку.

– Когда?

– Двенадцать лет назад, Ребекка.

– Р-е-б-е-к-к-а, – твёрдо произносила по буквам, перебирая вешалку за вешалкой, – уродское имя.

– Я бы не стала так себя оскорблять, Ребекка.

– Вы уже оскорбили себя, – повернула голову в сторону служанки. – Раз уж приехали к тётушке, то и жили бы у неё, а не ходили по этому страшному дому, подтирая людям пятки, – замерла, – страшно богатому дому, – на секунду подняла указательный палец вверх и снова принялась пересматривать вещи маленькой Ребекки. – Вкус, конечно, у девчонки отвратный: розовые и голубые тона, блёстки, пришитые бантики.

– Не вы ли любили читать сказки, Ребекка? – улыбнувшись, спросила девушка.

– Мона! – грозно крикнул Симон, вошедший в спальню без стука. – Ребекка, ты разрешала ей войти? – уставился на сестру.

– Ей, – посмотрела на служанку, – да, а вот тебе, – глянула на нервного брата, – нет.

– Извини, – подошёл ближе, – но родители приглашают нас за стол завтракать, а ты возишься со своими нарядами, наша модница, – на словах «наша модница» Элизе хотелось выплюнуть всю ту воду, что она проглотила сегодняшней ночью в баре. – Что вы здесь делаете?

– Ребекка никак не может вспомнить, почему вся её одежда такого окраса, – ответила служанка.

– Неправда, – девушка слегка ударила Мону по ноге, – я восхищена, но не знаю, как это всё налезет на меня, – вставала, придерживая полотенце на своей фигуре.

– Мы совсем не подумали об этом! – заёрзал Симон, кружа вокруг себя, как собачка. – Тебе же нужна одежда на пару размеров больше, – задумчиво положил указательный палец на губы.

– Ты меня недооцениваешь, – посмеялась Элиза.

– Сею минуту! – он быстро выбежал из спальни.

– Он сошьёт мне новую одежду? – спросила у служанки девушка, готовая провести лишний час на своей новой мягкой кровати.

– Ему не придётся шить, Ребекка.

– О чём вы, Мона? – удивлённо поинтересовалась Элиза, присев на край ложи.

Буквально через минуту светловолосый парень прибежал с десятком вешалок таких же костюмов, что и в шкафу, но на пару пар размеров больше. Девушка с открытым ртом наблюдала за тем, как её новый брат выбрасывал к её ногам всё больше новой одежды.

– А обувь? – спросила Элизы у запыхавшегося Симоны.

– Обувь? – нервно прижался к стене парень. – Я думал, что по приезде домой ты начнёшь снова ходить босиком.

– Босиком?

– В детстве ты никогда не носила обувь.

– Точно, – девушка уставилась в одну точку и закивала головой, – не носила и откажусь от этой глупости.

– Отлично! – заметно обрадовался Симон и неуклюже выбежал из детской.

– Ходить босиком? – посмотрела на Мону. – Может, лет двенадцать назад дороги и были чище, но сейчас я явно столкнусь с неудобством.

– Все привыкают – и вы привыкнете, Ребекка, – ответила ей служанка.

«Запах горелого предупреждает болезнь»

Почти всю первую октябрьскую школьную неделю я, будучи уже одиннадцатиклассницей, провела одна в уборной, куда обычно сбегались все курящие нашего клуба «непонятых», который мы придумали три года назад на большой перемене у мусорных баков.

– Не «неудачники», не «обузы», не «подсосы», а «непонятые», – говорил Оливер – самый старший и главный из нашей потасовки – перешнуровывая свои столетние кеды.

Когда люди с насмешкой называли меня «принцессой», а другие делали такие движения руками, будто «надевают корону», мне пришлось подружиться с ребятами того столика, куда садиться считается постыдным действием.

– Почему «непонятые»? – спрашивал Николас, чьё нахождение в этой группе мы тогда никак не могли обосновать. – Почему не «не такие как все»? – он был самым младшим из нас и любил задавать никому не нужные вопросы, из-за чего получал по шапке.

– Потому что мы такие, как все, но на ранг выше, – отвечала Стефана, ударяя его в затылок ладонью, – поэтому нас не понимают, – сидя на крышке одного из баков.

– Что скажешь ты? – спросил Оливер, повернувшись ко мне, пока я сидела на земле, опираясь о каменную стену.

– Чем мы будем заниматься?

Я считала своё умение врать суперспособностью, о которой печатают комиксы, лежащие у Арнольда под кроватью в тайне от отца, ведь я могла врать, не краснея, и быть на вершине айсберга, пока чаши весов сами не перевернутся, а я не окунусь под воду. Как– то раз я рассказала об этом Стефании в шестом классе во время рисования, пока сидела без рисунка, ведь «карандаши отобрали ребята постарше и переломали пополам», а та решила, что это будет отличным поводом для мести тем, кто нас не понимает.

– Ты, – Стефана схватила меня за плечи, спрыгнув с мусорного бака, – будешь нашими глазами и ртом, а мы – твоими руками и ногами.

– О чём ты? – испуганно прокричала я.

– Каждый раз, когда будут делать больно нам, мы будем делать больно в ответ.

Такое понятие как «пранк» описывало всю нашу деятельность с восьмого по одиннадцатый класс. Регулярно, раз в год, мы устраивали потасовки на территории школы: в уборной, когда вкинули горящий рулон туалетной бумаги в кабинку вредной двенадцатиклассницы, любящей называть Стефану «оборванкой», на площадке для спортсменов, когда наполнили баскетбольный мяч десятиклассников краской, разлетевшейся на лица и одежду всем тем ребятам, которые сломали детский велосипед Николоса, в столовой, когда подмешали в суп пять пачек слабительного всей школе, пока все распространяли обнажённые фотографии Оливера. И сколько бы страшных дел мы не творили, за всех говорила я – и тогда нам верили. Но что касается меня?

Лист календаря остановился на первом понедельнике октября – на дне, в который мы с заснувшим Арнольдом были пойманы с поличным мамой.

– Я не ожидала такого от вас! – кричала она, придерживая упавшую лестницу, по которой мы спускались вниз. – И теперь я не удивлюсь, что это происходило и не раз!

– Держи лестницу крепче, – недовольно сказала я, наблюдая за тем, как мама агрессивно махает руками.

– Элиза! – привычно для меня рявкнула она.

Спустившись, я отряхнула себя от пыли, а затем – Арнольда, чуть открывающего глаза, и, как ни в чём не бывало, прошлась вдоль второго этажа, схватив за руку брата, зевающего и еле-еле перебирающего ногами по скрипящим балкам.

– Вы не хотите объясниться? – спрашивала недовольно мама, идущая по нашим следам.

– А что объяснять? – ответила вопросом на вопрос я, спускаясь по ступенькам и придерживая чуть падающего Арнольда.

– Элиза! – снова рявкнула она.

После чего мы молча прошлись на кухню, и я, усадив брата на стул у барной стойки, взяла стакан, куда стала наливать воду, а мама, скрестив руки, с недовольным видом стала ждать оправданий нашему прогулу. Открыв аптечку, я достала пачку таблеток и одну из них вкинула в стакан – послышался звонкий звук «ш– ш– ш».

– Посмотри на него, – указала на втыкающего в стакан с открытым ртом Арнольда, – он же не здоров.

– Ты о чём? – у мамы забегали глаза.

– Что? – тихо спросил мой брат, как вдруг я подошла к нему сзади и стала держать за плечи.

– Он еле-еле держится, – сказала я, пустив слезу. – Пока ты ошиваешься днями на работе, не замечаешь, как твоему сыну тяжело, – Арнольд резко проснулся, подумав, что я расскажу матери его секрет.

– Арнольд, – она уставилась на моего брата, – ты не здоров?

– Конечно, не здоров, – отвечала я, – посмотри на его лицо, – схватилась за него двумя руками.

– Я не здоров, – неправдоподобно покашлял.

– Тогда почему я нашла вас на чердаке?

На этом моменте я выпала, потому что придумать оправдание чердаку, на котором мама нас нашла, я не могла. Было бы глупо сказать, что больной Арнольд сам сбежал наверх, а я нашла его, заплаканного, под белой простынёй. Но вдруг мой брат чихнул – эффект от пыли, летающей после часов шести сна на старом диване.

– Арнольд! – мама вскочила с места и, подбежав к нему, стала держать его лоб, проверяя температуру, способную подняться выше, чем тридцать семь градусов.

Когда мама оказалась слишком близко, наши глаза впервые за долгое время наконец соприкоснулись. Тогда я смогла разглядеть её морщины вблизи, ведь мы так долго не были рядом, пока она работает, а я её избегаю. В тот момент я тоже хотела, чтобы она на секунду подумала обо мне: о моей температуре, трогая меня за лоб, о моём учебнике по истории, помогая искать его по дому, о моём состоянии, спросив у меня, как дела. И я не ненавидела Арнольда за любовь, которую я хотела почувствовать на себе, а скорее, была рада за него, порой завидуя его диагнозу, который привлекал слишком много внимания. Тогда я задумалась о том, что, возможно, мой ужасный отец так же искал эту нежность в других женщинах, похожих на маму.

– Но почему ты ходила на чердак? – спросила я, приоткрыв рот и глядя в мамины растерянные глаза, как вдруг она приподняла Арнольда.

– Твоему брату не здоровится, – взяла его за руку, – не время для разговоров.

Пока мама укладывала «больного» Арнольда на диван в гостиной, я снова осталась одна на кухне и спрашивала у самой себя: «Где люди берут эти часы, на которых видят, сколько им ещё осталось жить? Откуда они знают, что у них нет времени?» Вылив воду с лекарством в раковину и усевшись за стол, где мы принимаем всей семьёй, состоящей из трёх человек, пищу, я стала играться с пальцами, заводя в каждый их них по кольцу – и обратно. Не замечая времени, в своих мыслях я проводила кучу параллелей с хорошим исходом событий: «а что, если Арнольд бы не родился?», «а что, если бы отец не изменял маме?», как вдруг застала толстую стрелку настенных часов на семёрке – час, когда мама начинает готовить ужин.

– Заснул, – вздыхала она, зайдя на кухню, но я оставила её без ответа.

– Ты уезжаешь к отцу? – не в тему спросила я.

– Да, – включила кран, чтобы вымыть руки, – в субботу, – выключила. – Не хочешь со мной? – в ответ я повертела голову вправо-влево.

Но я ненавидела поездки к отцу с тех пор, как в тринадцать лет, сидя в больнице, узнала о том, что он делал больно не только матери, но и молодой девушке, не знающей о существовании нашей ещё тогда счастливой семьи.

– Почему музыка? – спросила невзначай я, встав с места.

С приходом осени темнота заполоняла небо намного раньше, отчего нам приходилось прожигать света больше, а коммунальная плата росла.

– Какая музыка? – мама открыла холодильник, забрав оттуда мясо для готовки.

– Ты возвращаешься на чердак и слушаешь её.

– Что за бред? – посмеялась она, как вдруг вовсе замолкла.

– Ты стесняешься правды?

– Элиза, – стала нарезать тонкими слайсами мясо, – это мой мир, и я не хочу, чтобы ты нём копалась, будучи в юном возрасте.

Ирония была в том, что мы действительно находились в разных мирах и не могли понять друг друга, но не в силу прожитых лет, а неудачного опыта: я неудачно ходила в школу, мама – влюблялась. Мы выглядывали их разных углов соседних комнат, завидовали, не заходя внутрь, а жалуясь на свою с ободранными обоями.

– Поможешь мне? – улыбнувшись, спросила она, как ни в чём не бывало, и я встала, схватив один из ножей и начиная нарезать овощи для салата. – Не думай о том, что Арнольд стоит выше тебя, – боком глянула на меня, – но он требует больше времени, чем обычный ребёнок. Я благодарна тебе за то, что ты помогаешь мне. И несмотря на то что иногда привираешь, я доверяю тебе, – на пару секунд замолчала, – и люблю.

Что-то тогда ёкнуло в моём сердце. То ли чувство стыда, то ли шпатель, замазывающий раны, прошёлся по груди. Слова, которые я ждала с рождения моего брата, прозвучали в первый и последний раз моей жизни, но ответа на них я не нашла.

– В духовку? – спросила я у мамы, схватившись за противень.

– Да, – плакала, нарезая лук, – будем делать запечённое.

– Сегодня Арнольд впервые встретил рассвет, – рассказала я, – и он был счастлив.

– Такое не приносит мне радость, Элиза: я беспокоюсь за вас.

– Разве ты не была такой?

– Я много училась, – поперчила мясо, – рано начала работать, потому что возможности быть обеспеченной родителями не было. В таком положении хватаешься за всё: за людей, за мелкую работу, но никак не успеваешь встретить рассвет, – выложила его на смазанный мною противень, – но я не обижена судьбой, а, наоборот, рада, что всё так сложилось.

– И ты счастлива?

– Временами, – поставила в духовку, – но, мне кажется, у любой такой истории есть счастливый конец.

– Что для тебя значит счастливый конец? – спрашивала я, поедая остатки овощей с доски для нарезки.

– Спокойствие и стабильность, – вытерла слёзы от луковых колец. – Но мне кажется, что сейчас я столько всего упускаю, – смотрит на меня, – работая то в дневные, то в ночные, то в обе смены.

Та тишина, которую люди называют кромешной поникла в воздухе, когда мы обе наконец остались без моего брата и стали разговаривать. Я чувствовала жалость не только к себе, но и к маме, подумав, что страшнее остаться не без ребёнка, а без знания его самого: когда ты выбираешь работу вместо семьи, когда материальное становится важнее духовного.

– У нас всё впереди, – покивала головой я.

– У тебя же есть друзья? – спросила встревоженно она.

– Да, – скрестила руки, – полно.

– Вчера ты к ним убегала после встречи с Вильгельмом?

– Да, я задержалась не по своей вине.

– Не налегай.

– На овощи?

– Помни об образовании.

Мама не знала, что такое «дружба», а лишь представляла в голове отрезки безобразных потасовок, машины, заполненные дымом, и малолеток с косичками, курящих и разъезжающих по городу.

– Хочешь интересный факт? – вдруг сменила тему я.

– Давай, – улыбнулась мама.

– Запах горелого предупреждает болезнь, – в ответ она метнулась к духовке.