Читать книгу: «Осколки мозаики. Роман-фэнтези», страница 2

5. Вечер

«Мэм сегодня грустны-с?» – осведомился Александр. Ироничное «да-с» слетело с уст Хранителя: «Как никогда». Он вяло повел крылом, встрепенулся. Александр Сергеевич едва не спросил: «Случилось что-нибудь?» Но, вспомнив нелепость ситуации, продолжил жест, потянувшись к сверкающему предмету на столе. Хранитель кивнул благодарно, подавая небрежно оставленный браслет. Камушки редчайшей огранки с бриллиантовых островов выложены на платиновой основе как булыжники мостовой.

– Вещица тяжела необыкновенно. Затем и брошена? Угадал? – заметил он.

Пушкин лукаво отражает снопы искр, заигравших в полумраке пустынной залы, некогда танцевальной, где он любил бывать прежде, и сейчас, иногда забывая, сколько всего минуло. Заслышав о мятежнике, сохранившем островок былого, он устремился на выгоревшую планету, чей красноватый свет тревожил мирозданье последнее тысячелетие. Вслед за ним потянулись былые тени, не поверившие, что следы, ими оставленные, могут исчезнуть. Екатерина Вторая с Петром Первым правильно поняли друг друга и вступили в общество в зрелом возрасте с регалиями самодержцев. Их шествие по стилизованной пустой улице до слез рассмешило хозяйку единственного жилого дома. Очень живая и взбалмошная особа весьма тактично выслала им навстречу личную свиту, досконально знающую любой этикет. Государи остались довольны и, облюбовав соседний особняк, часто навещают загадочную пару. В небольшом закрытом пространстве сгодится любая разночинная компания. Пушкин продолжает подтрунивать, нарочито не отвлекаясь от переливов браслета, будучи давно осведомлен Факиром о том, что ангелам известно все иным способом, никак не слухом.

– Не лукавьте, сударь, я же знаю, что вы хотели спросить, – вздыхает Хранитель.

– Может быть, затеем бал в духе наполеоновского расцвета?

– Бал?..

Он сделал вид, что прислушивается. Пауза затянулась.

– Вы услышали смех?

– Катюшка с Петром встретили Гришку Распутина, тот навеселе и рассказывает смачные непристойности, на которые соблазнил легкомысленную мамзель, указавшую на винный погребок. Дурица наивно полагала, что этот дух не сумеет воспользоваться винцом, не имея материальной сферы. Я понимаю, конечно, что мой запрет не подействует, но, знаете, традиции… Стало гораздо хлопотней с тех пор, как понизилась температура Земли.

– Надо же! Я ничего не слышу, а выпить бы не отказался. Скажите, как вам сие удается? Будьте великодушны и простите за излишнюю откровенность, сударь, но иногда мне кажется, что вы побаиваетесь дамы сердца? Отчего ж ей будет не по нраву бал?

– Сейчас увидите! – Хранитель резко поднялся.

– Досточтимейший сударь, в новой жизни я пренепременнейше опишу ваши оригинальнейшие отношения. Я полагаю, что с Гришкой Факир, и они отпустили пантеру – клетку открыли. Я не замечал в библиотеке хрусталя, бьющегося сейчас. Вы нашли склад, подарили барышне позабавиться? – Александр Сергеевич театрально вскинул глаза к потолку.

– Насколько вы, все-таки, человек. Прекраснодушный, но… человек.

Хранитель вышагивает вдоль стола, от стены к стене, мало чем отличаясь от взволнованного вьюноши. Пушкин наблюдает, надеясь заприметить в тени уютных кресел одну из виновниц шума. Гувернантка Судьба скучает у рояля, изредка балуясь клавишей «до», отворачиваясь на вертлявом стульчике от мадмуазели Легкомысленность, пробующей очаровательные улыбки у зеркал, вздымая кружевами нижних юбок неслышные «па». Вот кому танцы весьма по душе. Леди Забвение ближе к камину, потягивает коктейль через соломинку. Мадам Необходимость пожимает плечами, не отрываясь от кона, мадам Свобода все еще листает альбом, курит и курит. Герцогиня Трагедия надменно опускает вуаль: «При чем здесь она? Подозрения неуместны». Великой княгини Разлуки не видно, как и государыни Надежды. Леди Неизвестность по-приятельски кивнула ему. С ней не соскучишься. Звон осколков, сметаемых на мраморной лестнице, озадачил. Ангел остолбенел, увидев, что не обточенные камушки летят градом, побивая драгоценные живые розы, ее встречавшие у распахнувшихся дверей.

– Ты с ума сошла, – вскричал он, – алмазная пыль опасней яда.

– Я же не приготовила вам кофе с истертыми алмазами, – с милой улыбкой вспыхнула она и выпрямилась.

Веер, послуживший метлой, постукивает по мрамору перил в такт ногам, выглядывающим в разрезы алой туники, оголившей плечо с родинкой. «И ноздри ея трепетали», – подумалось Пушкину. Такой сдержанно злой, страстной он еще ни разу не заставал ее.

– Объяснитесь, сударь, – Алфея хлопнула веером об стол, ушла в глубь залы, одним взглядом согнав с дивана пантеру. Вытянулась, закинув руки за голову и помахивая туфелькой. Пантера затаилась, посверкивая ошейником. Девчонка намерена дразнить дикую кошку. Ангелу становилось не по себе. Туфелька чиркнула по носу пантеры. Грозное рычание доставило шутнице опасное удовольствие. Никто не успел ахнуть, правая туфелька тоже не промахнулась, пантера взвилась в прыжке. Трюк удался! Она смеялась навзрыд, стуча обосевшими ножками по ковру.

– Господин Случай, вы благоволите жестоким чаровницам? Зачем смеетесь вы, проводя их по лезвию ножа? Неужели так уж скучно просто жить?

– Факир был пьян! Гришке удалось несусветное! Ха-ха! Представьте, мой факир был пьян. Семьсот земных веков не удавалось сотворить подобное!

Для всех осталось тайной: как они разминулись? Недоумение клацнуло зубами, а на мраморе лестницы теплятся следы крови, – пантера поранилась осколками, приняв чей-то тающий призрак за обидчицу, живущую на втором этаже. Вероятно, в неволе дикие животные теряют нюх, ей невдомек оглянуться. Двустворчатые двери закрыли на ключ. Все действующие лица ошеломлены. Все забыли черного демона страсти. Что вспомнилось вдруг? И кому? Никто не знал, даже няня Правда, шаркающая меж знатных дам, слегка обескураженных. Безучастная отринутая от дел гувернантка Судьба наигрывает старые романсы, словно для себя – вполголоса…

В закрытую дверь стучать не могли, но сетования и грохот очевидны. Вход в библиотеку-кабинет через внутренний дворик охраняла заржавевшая решетка ворот, чтобы не утомлять хозяйку любопытными посетителями. Факир, стакнувшись с Распутиным, стал непредсказуем. Вот и сейчас компания ввалилась, держась друг за друга и рыдая о сбежавшей пантере, сорвавшей замки. Екатерина и Петр, старательно пробираются к столу, желая незаметно вооружиться державными знаками, уйти на свои парадные места, явно смущаясь нарушением устоев и с трудом сохраняя церемонную осанку. Хранитель прикрыл глаза ладонью, шевельнул крылом: делайте, что душе угодно.

Мутно блуждающий Факир, оказывается, прав, обходя гостей с шутовскими поклонами.

– Б-б-бриллиантовые острова рассыпались! Александр Сергеич, милый, уж вы-то видели их? Хрустальные замки вдребезги, мадам… не помню вас. Нижайший поклон, княгиня, ваши миражи клубятся алмазной пылью, я видел в безнадежном пепле. Пустыня. Там бродит пантера, ваша пантера, мэм. Она не сумеет снять, одетый вами ошейник. Там, в остывшем пепле жив еще огненный ветер. Да-да, смутная память-погоня сгоревшей мечты. И вам не жаль дикой кошки, жестокие затворницы?

Факир расшаркивается и паясничает, отшатываясь от надменных жестов призрачных леди, проверяющих маски невинности в отражениях зеркал. Герцогиня Трагедия, спокойно откинув вуаль, строгим тоном отводит подозрения: «Сударь, нас пригласили на бал, будьте любезны, развеять сомнения и объявить о предстоящих салонных чтениях». Факир-управитель замер от восторга. Как ловко они избегают выслушать приговор о себе. Пушкин подошел к Хранителю, взирающему на Алфею, подал браслет. Мягкий щелчок на умиляющем запястье. Кончиками пальцев он проводит по смуглому плечу, с неземной нежностью целует узкую кисть, примиряя ее с неизбежными атрибутами, не всегда легковесными, успокаивая тем, что не следует пренебрегать неудачным опытом.

– С вашего позволения, я могу объявить бал?

Она обвела взглядом многоликую свиту и, заметив государыню Надежду, согласилась, присела в реверансе, обнаружив декольте наполеоновских времен, овеяв Пушкина ароматом женской кожи. Факир в белом фраке взмахнул дирижерской палочкой: «Полонез!»

6. Одиночество

6. Одиночество

Одиночество ступает по паркету вчерашнего бала. Ни следа, ни ветерка, ни света, лишь затаенных несколько осколков, да притихшей свитой поникшие гардины. Все те же легкие интонации чарующего шествия: да-так… так-так… так-да. Ступает все также изящно, как по белым валунам, уводящим из древней пещеры, по каменным плитам усыпальниц и храмов, не оскользаясь на мраморной глади дворцов, не спеша и не оглядываясь. Да… так. Медлительная игра линий, очерчивая скрывающих, манящих, шурша по пятам, на остроте коленок вздымающихся и спадающих. Алфея уходит.

– То немногое, что я успел увидеть, я воспевал всегда. Нет, не подумайте, я… Мы не были знакомы, только издали. Она выходит из церкви сквозь нищую суету. Это ложь, она не была надменной и жестокой. Но ее опасались, как исполненной мечты. Но вы, должно быть, помните, что уже тогда не умели мечтать и потом. Я кричал им: «Спасите, она вышла на паперть! Не милостыни, нет! Она помедлит-помедлит, но не задержится. Спешите подать руку! Спасите!» Я кричал им: «Подобно псу лизните ее ладонь, и вы взвоете от яда, пылью осевшего на истонченных веками контурах. Очнитесь, вы оцепенели от немоты и удивления», – кричал я в пустоту живой толпы. «Она одна, остановите, она уходит! Божественная красота уходит». Я охрип от крика и боли, и потом… Потом я умер.

Высоцкий задумчиво перебирает струны, словно вехи, вглядываясь в глубину пустынной залы, заинтриговавшей слух и взоры. Хранитель тактично не мешает, присев у резного стола и кивая.

– Я ждал ее на берегу, в туманных клочьях над рекой я чувствовал движение. На похищенной лодке был кто-то незримый. Мы едва различали прутья кустов и хворост под ногами. Липкая сырость покрывала одежду и листы. Мы молчали, мы не были близки ни в жизни, ни тогда. Тексты новых песен я сразу смущенно свернул трубкой, ткнул ей в ладонь: «Потом, потом, вернись и читай». Я не знал ее имени и сейчас не знаю, я был обескуражен. Костер в облаке не развести. Мы молча вернулись в лодку, сели рядом, спиной прислонившись к рубке. Я не находил слов, разглядывал удивительную форму ноготков: узкие, заостренные лепестками георгинов алых. Случайная одежда не портила. Неловким движением она избавилась от большой клетчатой шали, решив хоть немного подобрать спутавшиеся пряди волос, но что-то мешало. Словно отряхнувшись, она выскользнула из телогрейки, прислонилась к фанерной стене. Нагота плеч, излом запястий, а локоток!.. О, Боже! На прозрачный батист сорочки капала кровь – теплая, живая. Я испугался, не сказал ей, что она сошла с ума, а прохрипел сдавленно: «Знаешь, мне до сих пор больно. Передай им, мне больно! Если все так… Я хотел бы умереть». Я давно не слышал своего голоса – такого рвущегося клокотания в горле. Она не ответила, то есть это случилось как-то иначе. Ее мысль так покойно легла на сердце, что я умолк, более уж не прибегая к словам. Я не помнил такого умиротворения ни в жизни, ни потом. Она вынула забытую иглу от капельницы из вены, куском бинта скрутившегося в косах, я затянул ей руку, не подумав о своих ледяных прикосновениях. Просвечивающее тело ничуть не смущало, нагота имела иной смысл. Только потом, вспоминая страшную встречу, я думал о поздней осени, о снежной каше на воде, поражаясь бесчувственности к холоду. Ну, как же! Живым должно быть холодно.

Владимир Семенович прижался заросшей щекой к гитаре, вспомнив, что созерцание невероятного рельефа крохотного ушка вдохновляло древних мастеров кисти, а ему только мешало собирать взбунтовавшиеся водоросли волос. В них можно запутаться. Хранитель с настороженной грустью наблюдал за рассеянной прогулкой Алфеи, о которой они говорили, не надеясь, что она приблизится. Он давно пытался разгадать ее исчезновения и вот, пожалуйте, с опозданием в целую вечность можно что-то сопоставить, объяснить. Но только себе. Он с благодарностью принял запоздалые тексты песен на хранение.

– Эти каблучки отбивают ритм новой баллады, – заметил Высоцкий, – да… так. Да.

Легким дыханием откликнулось эхо. Алфея остановилась у напольной вазы, долго выбирала бледную, не надломленную розу и, вытянув, равнодушно удалилась к себе. Отставив гитару, он стряхнул оцепенение и попробовал звук паркета, словно недавние шаги могли оказаться наваждением. Хранитель поспешил развеять недоверие.

– Жаль, вы так и не разглядели ее, но, поверьте, ничуть не изменилась. Жаль, она не предупреждена о визите. Не успел. Видите ли, она сегодня не смотрит в мою сторону. Вчера был пышный прием, многообразие ее утомляет. Она-то живая, не вымышленная.

Высоцкий остановил оправдания-объяснения, взбежал по лестнице, вернулся с утерянной розой и, отбив чечетку, подмигнул собеседнику.

– Чтобы нас замечали, женщину надо рассмешить!

– Браво! – воскликнул Управитель. Дамы вспыхивают от восторга. Внезапная суета становится явной и не совсем уместной. Хранитель пытливо замечает им, что рассказ напрасно прерван без спросу ожившей свитой, предлагая Высоцкому выбрать кресло у камина и продолжать, не позволяя вольностей соглядатаям. Они нарочито капризничают, кокетничая с недоумевающим гостем, обращая к нему томные взоры и рассаживаясь вокруг.

– А-ах! Тихий вечер у камина…

– А-ах! Эти тайные страсти Алфеи.

– На, запретных для нас всех, брегах Леты.

– Володя, друг милый, не томи…

Высоцкий шутливо отбивается от хитрых созданий, так ловко и наперебой выхватывающих его мысли.

– Девочки, девочки! Да вы тут совсем ошалели! Как вам удается подслушивать и выбалтывать еще несказанное? Негодные чаровницы!

– А-а-ах! Мы не заметили, как отчалила ладья…

– И как скрылись берега. – Щебет становится бесцеремонно ядовитым.

Нервно дрогнули струны, почерневшим лицом Высоцкий обернулся к Хранителю и в оседающей тишине продолжил.

– Да, мы не заметили, давно ли берега увязли в тумане и сгинули. Мы не могли ни определить течения, ни управлять довольно громоздкой ладьей. Да мы и не хотели пошевелиться. Мы не желали знать, что ждет нас впереди. «Одиночество», – нам ответил надменный Харон.

– Цветы и слезы для богини, – распорядился Управитель, заметив гневное лицо Хранителя, желавшего говорить.

– Милые сударыни, вы все лишены права голоса, и права вторжения в чужие мысли. Иначе мы никогда не начнем салонных чтений, словно вы не понимаете, зачем к нам стекаются гости вселенной. Пора покончить с прошлыми недомолвками. Сестры Неизвестность и Неизбежность, вам придется покинуть ангар, найти и освободить пантеру от ошейника, привести все в божий вид вам поможет мадам Реальность. Это последние тихие вечера у камина, прощание должно быть легким и простым, как в старые добрые времена.

– Не всегда добрые, – прошамкала старушка Правда.

– Так уже произошло и уже записано о погибшей цивилизации. Возражения не рассматриваются. Краткий обзор трагического конца землян. Сегодня ночь не состоится, я пригласил слушателей, после ваших скорых приготовлений в зале, объявляю наступление завтра и чтение первой поминальной главы. Роли всем известны.

– Хранитель нуждается в уединении. – Управитель ударяет посохом об пол, и свита мигом растворяется – рассеивается пылью.

7. Вещий сон

«Цветы и слезы для богини». Розы продержались долго. Были фрукты, торт (какой ни есть, но должен понравиться) и даже шампанское по карточке. Примерно так я начал послание в незаконное царствование великой княгини Разлуки, описывая день несостоявшейся встречи. Бело-черный день коротали быстро иссякшие хлопоты, и подступило время. Помню, что касаясь каждой мелочи в доме, и так стоявшей на своем месте, я ворчал и мысленно уговаривал ее, гадая, какой она стала.

– Улыбнитесь, мэм, шампанское! Ну зачем нам Париж? Прилетай же скорей! Я нашел себя. Не веришь? Оглянись на открытку за стеклом книжной полки, есть такой печальный обезьян с желтыми глазами тоски, как у меня. Очень похож. Успокойтесь, мэм, я не бросил литературу, только что она теперь может изменить, в наши-то времена. Брось, милая, не печалуйся. Мэм, я не знаю вашей, предполагаемой в морганатическом браке, фамилии… Я не слушал, не остановил. Но есть обратный билет, скоро-скоро я помчусь к Шереметеву встречать ваш рейс. Я надеюсь, мэм, что вояж разочарует. Я чуть с ума не сошел. Уже не опоздаю и никогда не отпущу. И пусть телефон не звонит. Меня нет ни для кого, нет навсегда!

– Как навсегда?! Сдала билет? Но… Я не знал, что… Алло! Ты с ума сошла!

Она не выносила театральный гомерический хохот и бросила трубку.

Граф в ужасе проснулся от собственного смеха и крика. Кабинет или спальня? Багровые розы целуют ей руки… оборвавшийся голос. Что за странные фантазии? Какой Париж, зачем, карточки, помолвка? Запутавшись в кошмаре, он пропустил утро, чудное летнее утро для верховой прогулки. Он потянулся к колокольчику, но удерживает дремотная тишина, на шпалерах толстопятая пастушка напоминает резвушку Матренку. Часы в который раз принимаются играть прелюдию, но бьют семнадцать раз. После такого сна граф ничуть не удивился, но решил пить кофе не в постели, демонстрируя зазевавшимся слугам великодушие – самостоятельным одеванием халата. Сладко зевая в пустоте залы, он уже успел приметить в саду под окнами томящуюся Матрену. Знать, графиня на прогулке, нешто кликнуть… Нет, переваливается, как утка, а девка хваткая, уж третьего понесла. Вздохнув кротко, он решительно направился в кабинет. Заведенный порядок якобы не нарушен. Казалось, небытие поселилось в доме: нет ни кофе, ни признаков беспокойства по столь небывалому случаю. Экое безобразие. Граф такого не любил и, выйдя на балкон, сурово окликнул девку, наказав отыскать дворецкого.

– А барыня катаются… За ними князь ранехонько заехали-с, – растерянно бормочет она в ответ, запрокинув испуганно голову.

Граф, оборвав березовую косицу, возвращается в кабинет, оставив стеклянные двери открытыми. Шелестящий занавес хранит приятную прохладу, играя солнечными бликами на затейливой мозаике паркета. День действительно хорош, но одеваться самому… Граф прохаживается, гордясь своим спокойствием в ожидании дворецкого и горничной с кофе. Думы от мелких забот по обустройству имения легко перескакивают на дела государственные, мечты о новом просветленном обществе, где… Он сшиб низенький столик, прежде невиданный даже в конюшне. Опрокинутые чашки хрустнули, под ногами растекается лужа холодного чая, подмачивая ворох каких-то газет и журналов. Граф не был суеверен, но, мягко говоря, смущают не только названия, но и орфография: отсутствует ять! «Что такое?!» – взорвался он и запустил колокольцем в распахнутые двери. Промокают туфли, паркет становится облезлым, серым.

– Бред какой-то, прости, Господи, – шепчет он, отступая на неиспорченный пол, спиной чувствуя удар леденящей волны, настигающей все же внезапно. Он боялся себя в гневе, ибо мог быть жесток. «Выпороть! Всех выпороть! Матрена, разрази вас гром», – кричит он шепчущим кронам, нервно затягивая поясок. Просматривая парк с балкона, заключил: «Бездельники, ни души».

Застекленная тишина взорвалась, в бешенстве разбитый столик обнаружил шершавое некрашеное нутро. «Хамы, чаевничать вздумали! Натащили хлама от разночинцев, научили вас читать, аспиды».

Граф все крушит, топчет и расшвыривает. Гнев и бессилие иссушающая чаша, родственная предательству. Ибо из чаши должно утолить жажду. Никак не наоборот! Темнеет в глазах, грязные в лохмотьях потолки опускаются все ниже, надвигается плоская зловещая мебель, обшарпанная, покрытая махровой пылью. Мерещится тусклая убогая комнатушка, то ли кладовка, то ли спальня приживалки.

– Господи, как во сне… Определенно нельзя серчать, аж пот прошиб.

Граф чеканит шаг уже степенно, не замечая перемен. А его кабинет с лепниной действительно ветшает, сужается, капает вода. Кончиками пальцев он провел по лбу, злобно шипя: «Выпороть… всех выпороть». Его остановила хлесткая пощечина, тряпкой залепившая лицо. «Что такое?!» – Граф недоуменно раскрывает глаза, пораженный множеством стекающих, небрежно развешанных блеклых флагов. Это в его-то изысканном уюте! Отбиваясь от них, он ринулся к свету, к неограниченному простору дня, где нет удушливых жутких вещей. Промокший, со слипшимися всклокоченными волосами, в одной туфле, с хвостом сорванной веревки на плече он достиг жалобно пискнувших дверей балкона, прерывисто вдохнув свежего воздуха, услышал воробьиную ссору и детский лепет внизу. «Господи, да что же такое?» – вопрошает он, думая, что бредит или сходит с ума.

– Я полагаю, что это пеленки, сударь, – насмешливо отвечает графиня, постукивающая хлыстиком по мрамору колонны. Граф опешил: здесь слишком высоко, как ей удалось проникнуть мимо него? Шевельнулась осторожная ясная мысль, приметившая шлейф амазонки, свисающий через перила. Она заметила и невозмутимо поправила подол, не меняя улыбчивого выражения лица. Граф отбросил тапок, скинул халат и, сев прямо на пол, спрятал лицо в ладони, решив, что это продолжение кошмара или его супруга просто ведьма.

Мгновение бесконечно. Качнулся маятник условного расстояния, время не существует. Низкий реверанс, алмазные переливы на остреньких ключицах. Все застыли в ожидании взмаха палочки дирижера. Грациозный поворот головы: взоры встретились. Великая княгиня Разлука покинула бал. Первые «па» застучали в висках: «Я, почему я?» В свете за ней волочились, платили дань богине салонов. Графу всегда льстило иметь такую супругу. Ее взгляд увлекал многих, обещая понимание, призывая довериться неслыханному блаженству в прискучившем мире. Вдохновенная мазурка, чарующие слова, как бальзам на душу, некстати вспомнились ему: «Будьте счастливы каждым мигом волнений. Будьте счастливы непостижимой сутью, тем, что есть вы… ваши сны и пробуждения». Бесполезно мучить себя, теряясь в догадках о том, что же было с ним, что таит приятная улыбка, ныне далекая от первых слов флирта. Граф в замешательстве не заметил ухода, все еще гадая о том, отчего он так ненавидит и не может не любить ее?.. «Ей всегда все известно. И давно», – решил он, окончательно очнувшись от сна, придя в себя. Потрепав вихрастые макушки детей, Алфея скоро исчезнет в глубине аллеи. Исчезнет струящийся шелк, прильнувший к стану, она полуобернулась: «Разве можно меня не любить, граф? Мне жаль вас».