Читать книгу: «Девочка и тюрьма. Как я нарисовала себе свободу…», страница 13

Наташа Моторина

Когда я попала в 120-ю, мне было очень странно наблюдать за непрекращающейся суетой, царившей вокруг. Готовка сменялась стиркой, потом шла уборка – и так бесконечно. Но была одна женщина, которая вообще не участвовала в этой карусели. Ее звали Римма Дидух. Сидела она по знаменитому делу «Мерлиона», по пресловутому сочетанию 159-й и 210-й статей. На вид ей было лет за сорок, но сколько в действительности – можно было только догадываться, настолько размылась и обезличилась ее внешность от долгой тюремной жизни.

Римма провела в СИЗО космические для меня на тот момент четыре года, и я смотрела на нее как на чудо дивное. Этот срок, конечно же, полностью объяснял и ее лежачий образ жизни и какую-то запредельную безучастность к происходящему. Меня она практически не замечала, но не по злому умыслу, а именно из-за своего полусонного состояния. Однако именно она – единственная в этой камере – откликнулась на мой призыв нарисовать ее портрет. Правда, почему-то мы все откладывали и откладывали это мероприятие, и я ее так и не нарисовала. Потому что через десять дней моего пребывания в этой камере Римме приказали «собрать все свои вещи». Ее переводили. Римма совершенно равнодушно собрала свои баулы, попрощалась с девочками, вышла из камеры и бесследно растворилась в сизошном пространстве. Единственное, что я услышала о ней, что в итоге ей вроде бы дали семь лет…

Почему Дидух вывели из этой камеры, объяснилось очень скоро. Когда на пороге появилась женщина, при виде которой Тамара и Фаина радостно завопили: «Моторина!» Да, место в 120-й было специально освобождено для Наташи Моториной, обвиняемой по громкому «делу Гайзера», губернатора Республики Коми…

Вообще, когда я увидела ее впервые, то подумала: «Что за бомжиха?» Наташа выглядела как запойная пьяница. Сдувшиеся худые щеки, висящие пустыми кошелечками, выпуклые мешки под глазами, жидкие сальные волосья в небрежном пучке, темноватые стертые зубы. Она была в джинсах огромного размера, подвязанных каким-то облезлым шнурком, сутулая, несуразная. С испуганными выпученными глазами. В общем, глядя на нее никто бы не подумал, что перед ним бывшая высокообразованная учительница русского языка, а ныне – обвиняемая в миллиардных хищениях директор какого-то ООО.

Моторину арестовали еще осенью 2015 года, а поскольку дело было крупным и важным и курировалось ФСБ, то несмотря на место преступления – город Сыктывкар – всю их «гайзеровскую банду» распихали по московским тюрьмам. Ее подельники сидели в особом крыле «Матросской тишины». А Моторина попала в «Печатники», где и очутилась на спецблоке. Именно под нее здесь была сформирована камера, куда к ней и подселили Фаину, Тамару и прочих. Я так поняла, что формировать камеру на спецах под особо статусного сидельца – по указанию следствия – было обычной в СИЗО практикой. Таким же образом здесь формировались камеры под Евгению Васильеву по делу Минобороны, Надю Толоконникову⁹ из «Pussy Riot», под украинскую снайпершу Надежду Савченко. И вот теперь – под подельницу губернатора Гайзера…

Перед Новым годом Моторину этапировали в Сыктывкарское СИЗО – для проведения всяческих следственных действий. И там она просидела несколько месяцев, пока ее снова не вернули сюда, в «Печатники». Моторина попросила своих фсбшных следаков, чтобы ее вернули к тем сокамерницам, с которыми она была ранее. А поскольку фсбшные щелчки пальцев – прерогатива для сизошного начальства, то место в переполненной 120-й камере моментально расчистилось. Так Моторина снова оказалась под крылышком Тамары и Фаины, которые опекали ее с самого начала. Но, в принципе, любой, кто поближе узнавал Моторину, с готовностью брался ее и опекать, и всячески ей сочувствовать – настолько Наташа была доброй и безобидной.

Все в моторинском деле все было прозрачным и понятным. Во-первых, она ничего не скрывала – да там и нечего было скрывать. Во-вторых, давала читать свои документы всем желающим… И каждому было более чем очевидно, что человек сидит ни за что… Вернее, из-за дружбы с женой Ромаданова, который являлся помощником Гайзера. Наташина ООО-шка на совершенно легальной основе оказывала гайзеровским структурам какие-то юридические услуги. И когда в окружении Гайзера начались аресты, то после ареста Ромаданова загребли и Наташу. Искали похищенные миллиарды. Наташа с горькой улыбкой рассказывала, что при обыске ее жалкой однушки оперативники были в совершеннейшем изумлении: «Это действительно ваша квартира? А где деньги? А где золото и бриллианты?» Но ничего такого там не было. Наташа действительно работала за обычную зарплату и не участвовала ни в каких махинациях. Но увы, обвиняемый по такому «заказному» делу, тем более в сопряжении с таким громким именем, не имеет никаких шансов доказать, что «он не верблюд».

Арест стал для Наташи настоящим потрясением. На нервной почве она потеряла половину своего веса, что объясняло и свисающие щеки, и несоразмерные штаны… Когда она показала свои фотографии из вольной жизни, разница между тем, что было и тем, что стало была прям огромной. На фотографиях полугодовой давности это была не Моторина, а какой-то другой человек…

Пребывание в Сыктывкарском СИЗО добило Моторину окончательно. Она пробыла там месяца три, два из которых содержалась в одиночке. И не потому что это делалось специально. А из-за того, что на тот момент в целом городе не нашлось арестованных женщин, чтобы посадить к ней сокамерницу. Гробовым голосом Наташа рассказывала, как встретила Новый год в полном одиночестве. Как не могла есть ту несъедобную сизошную еду, а с передачами там было устроено очень непросто. Как она чуть не померла от сырости и холода…

Сыктывкарская зима и острый стресс – что-то порушили в ее организме. И у Наташи началось непрекращающееся кровотечение, какие-то бесконечные месячные. Каждый день она тратила по коробке тампонов, а кровотечение все не проходило. Лишь иногда немного уменьшалось. Но подчас «лило как из ведра». В такие минуты Моторина лежала на постели, с практически белым лицом и не могла даже вздохнуть – от любого движения кровотечение только усиливалось. Фаина злилась со страшной силой. Кричала: «Ты что! Хочешь сдохнуть? Почему на проверке не просишь прислать врача? Почему молчишь?!» А тихая благовоспитанная Наташа лишь смотрела на нее испуганно, молчала и терпела дальше.

И вот однажды, уже после отбоя, Наташа стала протекать совсем уж критически. Вся ее постель пропиталась кровью. Увидев эту картину мы реально перепугались – а если Моторина действительно истечет сейчас кровью и помрет нафиг?!

Фаина выругалась, стала долбить в железную дверь и кричать: «Дежур! Вызови врача!» Но никто не приходил. Наши дежура частенько после отбоя куда-то надолго сматывались. По одной из версий – поиграть в карты. Вот и в этот раз на стук Фаины никто не откликнулся. Тогда Фаина прибегла к проверенному сизошному способу вызова врача. Залезла на окно и стала орать в форточку во все горло: «Один два ноль, врача срочно! Один два ноль, врача срочно!..» Повторяя этот призыв раз за разом. Ее крик подхватили пацаны из мужских камер: «Один два ноль, врача срочно!»

Думаю, услышав такой крик единожды, никто до конца жизни не «расслышит» его обратно… Вот наступает отбой. Гасят свет. Все укладываются спать. И уже практически засыпают. И вдруг в уличной ночной тишине раздаются долгие истошные вопли, иногда хоровые: «Один ноль три! Врача срочно!» Или: «Два два три! Врача, срочно!» Цифрами озвучивается номер камеры, куда требуется врач. Протяжные голоса долгим эхом отражаются от внутренних стен изолятора и от этого звучат еще более потусторонне. Все тюремные жители неизбежно просыпаются, и многие камеры подхватывают крики, удесятеряя общий кошмар и хаос. Это может длиться и минут двадцать, и дольше, пока со двора не раздастся крик раздраженного дежурного: «Не орите! Вызываем врача! Все! Отбой!»

Наконец корма в нашей камере распахнулась:

– Эй! Тихо! Вас услышали! Что случилось?

– У женщины кровотечение! Очень сильное!

– Как фамилия?

– Моторина…

– Ладно… Сейчас будет врач.

Фельдшер Верочка, хорошо известная медикаментозная наркоманка, явилась достаточно скоро. У нее яркие рыже-красные волосы, блуждающая улыбочка на лице. Присела к Моториной, начала успокаивающе ворковать:

– Ничего страшного… Сейчас сделаем укольчик… Сколько вам лет? Ага… Так это аменорея – совершенно нормально для начала климакса…

Моториной сделали укол какого-то кровоостанавливающего. И это правда помогло. Но через день кровотечение усилилось снова. И теперь, уже наученная горьким опытом, Моторина не стала молча ждать кризиса, а попросила прислать врача заранее. Более того, она написала о своей проблеме письмо друзьям, и те достаточно быстро достучались до ее фсбшных следаков – мол, ваша подследственная в СИЗО-6 едва не померла от кровопотери, ей не оказывают медицинскую помощь, примите меры и так далее!

И вот Наташу потащили в медсанчасть, и, как она нам потом рассказала, там состоялся целый консилиум. Медицинское заключение которого ввело ее в полный ступор. В ее медкарте написали, что причиной кровотечения стал… выкидыш. И теперь ей «оказывают необходимое лечение».

– Выкидыш? Да у меня климакс начинается! Да у меня лет десять не было мужчины! – Наташа не знала, смеяться ей или плакать, однако уколы ей стали делать регулярно. И через неделю кровотечение прошло окончательно.

В общем, эти заморочки со здоровьем не прибавляли Наташе оптимизма, и она легко начинала депрессовать, особенно когда циклилась на своих злоключениях. И Фаине не раз приходилось цыкать на нее: «Хватит скулить! Ты взрослая баба! У тебя есть сын! Хотя бы ради него – давай, приходи в себя!»

И Моторина стала потихоньку приходить в себя. Тут сказались и дружеское отношение к ней сокамерниц, и мощная поддержка с воли. Ее московские друзья начали буквально ее закармливать. Ежедневно заказывали по пять-шесть разных блюд из «платной кухни», передавали разную вкуснятину. И Моторина оживилась, ее щечки стали понемногу надуваться, а бока – округляться. Хотя до прежних форм дорасти было нереально. Поэтому Моториной пришлось повздыхать, да и ушить свои широченные штаны…

Также ее друзья поназаказывали гору книг с «Озона», а больше всего Моторина любила читать классическую литературу, поэтов серебряного века. Часами могла лежать, уткнувшись в книгу и грызя при этом одну конфету за другой, так она и испортила свои зубы… Филолог в прошлом, Моторина предложила нам писать небольшие диктанты. Откликнулись только мы с Тамарой и с удовольствием стали писать под диктовку отрывки из Гоголя, Толстого, Достоевского…

Также ей стало приходить много писем: от сына, друзей, учеников – она занималась к тому же и репетиторством. А поскольку ее дело было очень громким, особенно в Коми, то ей писали даже незнакомые люди. Подчас очень странные. Практически сталкерские. Наташа зачитывала нам некоторые из них, и мы изумлялись – сколько же на свете нездоровых людей! Так как тексты были совершенно безумными.

В общем, лето Моториной проходило вроде бы неплохо, настроение ее было умеренно трагическим. Лишь изредка она вздыхала о своей прошлой жизни, о работе, о поездках в свою любимую Италию… Но держалась! И мы полагали, что Наташа наконец примирилась с участью заключенной и как-то потихоньку дотянет в тюряге до самого суда.

Но в один прекрасный день Моторина уехала на следственные действия – и… не вернулась.

Люди с выезда могли приехать очень поздно, иногда даже под утро. Но если человека не оказывалось на месте и после подъема, это точно означало, что он вырвался из лап СИЗО – тем или иным способом. И это всегда страшно будоражило тех, кто тут оставался. При мне в первый раз это произошло именно с Моториной. И это настолько меня потрясло, что я даже написала об этом в своей «летописи значимых событий». Где обычно фиксировала лишь личные моменты: когда пришел адвокат, когда какое письмо получила, когда принесли передачу… И вот я записала: «05.07.2016 г. – освободили Моторину». Мне показалось, что я стала свидетелем настоящего чуда! И высоченные толстенные стены тюрьмы словно бы стали немного поменьше. Словно чуток раздвинулись, и сквозь них забрезжил свет. «Значит и отсюда люди уходят! Они здесь не навсегда!» – думала я с изумлением. Теперь я убедилась в этом воочию!

Но как же Моторина вышла из СИЗО? Куда? В каком статусе? Пока это было непонятно… Утром на проверке дежура ни словом не обмолвились о том, что в камере не хватает человека. Ну и мы пока помалкивали. А потом Тамара попросилась на звонок. А когда вернулась, стала рассказывать:

– Говорила с мамой, Наташка ей уже отзвонилась… Сказала, что она теперь на домашнем аресте, здесь, в Москве, в квартире у друзей… А по поводу своих вещей, сумок сказала, что ей ничего не нужно – она их забирать не будет. Мол, делайте с ними, что хотите…

Ситуация немного прояснилась. Знающая Тамара стала рассуждать:

– Значит, она не на следственные действия поехала, а на суд по мере пресечения. Из СИЗО отпустить ее мог только суд. А следак, видимо, подал ходатайство о домашнем аресте…

Тамара рассказала, что Наташа, оказывается, очень сильно надеялась, что ей вот-вот изменят меру пресечения. Она бесконечно умоляла помочь ей с этим своего Ромаданова. Дать нужные показания. Начать сотрудничать со следствием. И наконец ее старый друг якобы заключил со следствием сделку, одним из условием которой был домашний арест Моториной. Тут и ее проблемы со здоровьем оказались очень кстати… Но то были слова Моториной и Тамарины догадки, а что там произошло на самом деле – не знал никто…

Мы начали разбирать нехитрые Наташкины пожитки. Вернее, Тамара – как официальная правопреемница. Вообще здесь широко практиковался обычай передачи вещей «по наследству». То есть именно тогда, когда человек покидал изолятор – уходил на свободу, или же отправлялся на этап – он оставлял свои вещи кому-нибудь, с кем находился в хороших отношениях. Потому что забирать тюремные вещи домой считалось плохой приметой. А на этап много вещей не потащишь – тяжело, да и не все разрешено. Поэтому всяческие пледы, полотенца, куртки, тазы могли за сизошную жизнь поменять десятки владельцев… И забирать себе это бэушное барахло не считалось зазорным. В тюрьме любая вещь ценилась на вес золота – будь то копеечный пластиковый футляр для зубной щетки, полотенце или же расческа… Все без исключения было ценным. И чем дольше человек находился в СИЗО, тем больше у него собиралось таких унаследованных вещей.

У Тамары за годы ее сидения накопилась куча барахла, в том числе и унаследованного, поэтому она забрала себе только Наташкину зимнюю куртку и спортивную сумку. Остальное раздала сокамерницам. Мне достались пушистое махровое полотенце и симпатичная голубая мыльница. Эту мыльницу я через пару лет тоже передала одной из сокамерниц и уверена, что и по сей день ею кто-то там пользуется…

Фаина забрала себе электронный измеритель сахара в крови. Его ценность была в том, что он показывал время – что для заключенного, лишенного часов, было настоящей находкой… Распределили между собой важные предметы гигиены: шампунь и зубную пасту, туалетную бумагу, прокладки, тампоны… Продукты Моториной пошли на общак. То есть их имел право брать каждый, кому они могли понадобиться.

Через пару дней Моторина прислала Тамаре электронное письмо, где она передавала всем привет и благодарила за поддержку, за теплое отношение. Рассказывала, что живет у друзей и присматривает за их ребенком-школьником. Репетиторствует…

Потом она пару раз заказала для всей камеры «платные обеды»… И потихоньку пропала с горизонта. Тюрьма выпустила ее из своих клещей… В итоге Наташа просидела на домашнем аресте около двух лет… А на суде ей дали восемь с половиной лет реального срока… И каково это было – из дома возвращаться за решетку, хорошо уже зная, какой это ад – лучше не думать…

Алла де Гармо

Сначала над Тамарой спала очень тихая и незаметная Света Ясенева. Лет за сорок, худая. С очень грустным лицом. Она молча гуляла с нами на прогулках, а после отбоя – массировала Тамарины белые плечи…

Света была из Выборга, обвинялась по какой-то таможенной статье. А также – по 210-й, поэтому преступление шло как особо тяжкое. Их «организованное преступное сообщество» было достаточно большим – на одной только «шестерке» сидело несколько подельниц. И дело было громким, так как главный обвиняемый являлся владельцем бутиков Cartier, о нем много писали СМИ. Но сама Света – явно просто попавшая под раздачу – была обыкновенной офисной служащей. Не мошенница, не контрабандистка, а простая российская женщина средних лет…

Со мной Света хоть почти и не общалась, но именно она в первый же день отдала мне футболку и нижнее белье, чтобы я могла переодеться. Я еще больше оценила этот жест, когда Свету – примерно месяц спустя – выводили из камеры, и в руках у нее был лишь небольшой пакетик с парой-тройкой вещей. Когда Свету «заказали», то есть крикнули в корму: «Ясенева, собирай вещи!» – Тамара аж запричитала: «Ох, лучшей соседки у меня не будет!» Света тоже всплакнула – любой волей-неволей привыкает к месту обитания. Но делать нечего – избежать перевода в другую камеру было практически невозможно…

Свету увели.

А уже перед отбоем в камеру вошла высокая пухленькая девушка в юбке до пола, с раскладушкой в руках…

Она встала на пороге, испуганно оглядывая тесную камеру, набитую людьми, и совершенно не понимая, куда ей приткнуться. Ей указали место на полу посередине камеры – мол, можешь разложить раскладушку здесь… А она все стояла, не в силах пошевелиться, словно боясь отойти от двери, и тихонько скулила: «Какой кошмар… Куда я попала… Как тут ужасно… Я хочу в другую камеру…» И стала плакать.

Я вспомнила свои первые ощущения от попадания в это крошечное пространство, и в душе горячо посочувствовала новенькой. Ведь действительно – первое время в этой «обувной коробке» очень и очень страшно. Нет места, нет воздуха, тебе хочется начать долбиться о железную дверь и истошно вопить, чтобы тебя отсюда выпустили…

Я все это понимала… Но мои соседки по камере очень возмутились такому хаянию их места обитания: «Смотрите, какая принцесса! Явилась прямиком из дворца, видимо?» Потом, правда, стали успокаивать: «Чего разнылась! Никто тебя отсюда не выведет, ишь чего захотела… Да ты и не видела, что творится в других камерах – там сплошные воровки и наркоманки! А у нас – самая лучшая, спокойная камера во всем изоляторе! Давай ложись!»

Девушка наконец легла, повсхлипывала и заснула…

Так в нашей камере появилась знаменитая «террористка» Алла де Гармо. «Какая странная у тебя фамилия, откуда она? Ты что, француженка?» – спросила Тамара. «Нет, я русская… А фамилия в честь моего любимого рок-музыканта. Я решила взять и поменять свою фамилию на эту…» – объяснила Алла. А Тамара – покрутила пальцем у виска. Мол, да. Девочка – ку-ку…

Некрасивая, нескладная, с выпирающими круглыми боками вместо талии, кажущимися еще круглее из-за длинной объемной одежды, Алла напоминала карикатурную бабу на самоваре. Но вот голос у нее был поистине необыкновенный. Нежный как ручеек, чарующий…

Алле было 33 года, но по умственному развитию она была сущим ребенком. Пожалуй, даже наша Фатимка была более зрелой и осознанной, чем Алла. И поэтому Фатимка с самого начала взяла с ней покровительственный, почти материнский тон. А услышав, что Алла – мусульманка, назвала ее «сестрой» и принялась всячески утешать и опекать.

Алла без утайки рассказала свою печальную повесть. Да и потом ничего не скрывала. Возвращаясь со следственных действий, а затем – из судов, делилась всеми подробностями, просила почитать ее бумаги, поэтому мы все волей-неволей были в курсе ее уголовного дела.

Она работала продавцом в торговом комплексе при «Олимпийском», а по соседству был мусульманский магазин. И вот она как-то туда зашла, разговорилась с продавцами. Примерила хиджаб. Ей понравилось то, как она в нем выглядит, и тогда она решила… стать мусульманкой. И понеслось – общение в мусульманских группах в соцсетях, знакомство со всяческими «Абдулами» и «Ахметами», посты с игиловскими¹⁰ лозунгами у себя на страничке… И к ней, естественно, приходят фсбшники. Заводят уголовное дело за призывы к терроризму. Но отпускают под подписку о невыезде. А она берет у своего Абдулы пятьсот долларов и фальшивый паспорт и едет в Сирию. И где-то на полпути ее ловят все те же фсбшники. После месяца содержания во Владикавказском СИЗО – ее этапируют в Москву и, минуя даже карантинную камеру, водворяют к нам на спецблок.

– Какая же я дура была, что поехала в Сирию! Сидела бы сейчас дома! С мамой! С кошками! – со слезами восклицает Алла.

– Конечно же, дура! Просто идиотка! – соглашаемся мы хором. – Как можно было, получив «подписку о невыезде» и шанс отделаться условкой, ломануться в Сирию и заработать верный срок? Да по твоей статье дают двузначные цифры! Чем ты вообще думала?!

– Не знаю… Я вообще не думала. Абдула сказал – поезжай, я и поехала. Я просто хотела замуж… Я сама во всем виновата…

Нам было очевидно, что девка точно не дружила с головой – раз вляпалась так по-идиотски. И продолжает не дружить, как показали дальнейшие события…

Алла рассказала, что после ареста фсбшники очень сильно на нее орали, ругали, всячески прессовали: мол, ты такая-сякая, мы с тобой по-хорошему – дали подписку о невыезде, а ты что творишь! А ну давай сотрудничай со следствием, подписывай все, что мы скажем, и тогда, возможно, мы тебе чем-нибудь поможем!

– Да, правда, я сама накосячила… Я их подвела… Я сама во всем виновата… И я подписала все, что они мне дали… Я согласилась со всем. Признала вину… Они обещали мне помочь. Обещали дать маленький срок…

– Да ты совсем с ума сошла! – изумлялась Тамара. – Они же тебя развели как лохушку! И ты даже не знаешь, что ты там наподписывала!

И действительно, впоследствии, когда Алле принесли обвинительное заключение, и она стала его читать, выяснилось, что она подписала признание в том, что собиралась ехать в Сирию в качестве террористки. Чтобы после обучения вернуться в Россию и совершить здесь террористический акт, взорвать себя нахрен!.. «Какой кошмар! Я этого не говорила! Я же просто ехала выйти замуж! Зачем они так со мной!» – жаловалась нам Алла.

Но было поздно. И она никак не могла отказаться от подписанного или дать новые показания, так как фсбшники убедили ее взять «особый» судебный порядок. «Особый порядок» означал, что проходит только одно заседание, где подсудимый не имеет права голоса, так как он уже априори признал свою вину. И на суде озвучивается только приговор. Судебно-следственная машина обожает «особый порядок», так как доказывать уже ничего не надо, исход суда всегда четко предрешен, и все происходит очень быстро, без сопротивления обвиняемой стороны. А подсудимые могут получить за сотрудничество небольшую скидку срока. Вернее, надеются получить, потому что стопроцентно это, конечно же, никто не мог гарантировать. Как правило, подсудимый получал меньше на одну треть от максимума. Но если он шел по обычному пути, то есть боролся, защищался на суде – то по общей статистике он получал гораздо меньше тех, кто брал «особый порядок». И вообще имел хоть какой-то, но шанс уйти из зала суда домой…

Алла купилась на уговоры фсбшников из-за полной неосведомленности в этих судебных делах, а еще потому что очень и очень испугалась. Было видно, что у нее нет ни одного друга, даже знакомого нормального, кто мог бы ее морально поддержать, дать какой-то вразумительный совет. Только мама-инвалид, которая сама нуждается в помощи… И именно из-за тотального одиночества Алла и вляпалась в эту историю. Она просто хотела завести отношения…

А ведь если бы она поговорила хоть с каким-то мало-мальски нейтральным адвокатом, или же хотя бы почитала уголовный кодекс, то узнала бы, что ее поступок – побег в Сирию с целью выйти замуж – не попадает под террористическую статью. Эту статью она получила исключительно по собственному наговору на саму себя…

Фсбшник, который ее курировал, оказался тонким психологом. Он выказал к ней теплое отношение, проявил участие и в результате совсем задурил ей голову. Когда Алла, по возвращении со следственных действий рассказывала, что они «заезжали к ней домой». Что она смогла «увидеться с мамой», с кошками, которых было у нее аж шестнадцать штук – и это в крошечной хрущевке! Что «Никита даже поменял нам лампочку». Что ей «купили шаурму», разрешили «зайти в мечеть и купить Коран». То мы рты разевали от изумления. Нас-то всех возили в автозаках, в наручниках и под конвоем…

А когда Алла стала жаловаться своему Никите на то, как в СИЗО плохо: тесно, страшно и так далее – ее моментально отправили в институт имени Сербского, на обследование. Выяснить, отвечала ли она за свои действия или была невменяема? В первую очередь туда отправляли тех, кого обвиняли в преступлениях против личности: убийства, похищения, торговля людьми… Реже – по другим статьям, уже по желанию следствия. Но чтобы попасть на «Серпы», нужно дождаться очереди. Ведь число палат и мест ограничено, а везут туда людей со всей страны.

Фсбшники же организовали Алле на «Серпы» настоящую экспресс-отправку. Вне очереди. Она пробыла там положенные 28 дней, а по возвращении долго вздыхала по тамошнему житью. Ведь там у нее была настоящая кровать, а не эта жалкая раскладушка. Очень хорошее питание с молоком, маслом и яйцами. А также с возможностью свободно выходить из палаты, сидеть в комнате с телевизором или в столовой, гулять во дворе с деревьями… Просто ясли-сад по сравнению со следственным изолятором…

Аллу признали вменяемой, но все же указали, что у нее имеются какие-то расстройства психики – из-за тяжелого детства, из-за воспитания и так далее… Так что она очень рассчитывала получить смягчение приговора.

Алле очень понравилось на «Серпах», и фсбшники пообещали ей, что она сможет попасть туда еще раз. Во второй раз на «Серпы»? Небывалое дело! Небывалая щедрость! Как тут устоять?! Особенно такой простецкой натуре! Аллой, судя по всему, овладел «стокгольмский синдром». Она вдруг придумала себе, что влюблена в этого фсбшника. Мы день и ночь только и слышали: «Никита то, Никита се…» Она даже стала сочинять для него стихи, а меня просила рисовать миленькие любовные открыточки. Которые дарила ему при новых выездах…

Поэтому ее возмущение тем, подо что в результате подвел ее «Никитушка», слышали только мы. Ему-то она не жаловалась, а послушно выполняла все, что ей приказывали… На суде выступать не стала. И получив пять лет вместо обещанных трех, поревела пару ночей в подушку и примирилась: «Эх… Я сама во всем виновата…» Тем более опекуны ее пока не бросали.

А не бросили ее, во-первых, для того, чтобы показать по телевизору – в качестве примера раскаявшейся террористки. В СИЗО-6 приехал телеканал ТВЦ, Аллу вывели на «следку», и там – под зорким наблюдением Никиты – Алла должна была поведать на камеру обо всех своих деяниях. Вернее, о тех, что ей сочинили фсбшники. Она и поведала. А мы – посмотрели эту программу на следующий день по телевизору. Заметив, как Алла замялась при вопросе: «Вы правда хотели стать шахидкой и подорваться?», Тамара спросила:

– Почему ты ответила утвердительно? Ты же явно хотела сказать «нет»!

– Хотела… Но Никита стоял прямо за телекамерой и так на меня посмотрел! Он мне сказал перед съемкой: «Смотри, не бузи! Не подводи меня!»

А во-вторых, Алле предложили стать свидетелем по другому делу, против ее старого знакомого Абдулы, которого должны были вот-вот поймать, а потом – судить. Алла согласилась. Еще и поэтому ее этапирование в колонию после получения «законки» откладывалось на неопределенный срок.

Обычно после приговора заключенный писал апелляционную жалобу, рассмотрение которой могло тянуться многие-многие месяцы. Иногда – даже до года. А после апелляции человек – если не отправлялся домой – получал документ о вступлении приговора в законную силу. Так называемую «законку». И максимум через десять дней его отправляли в колонию.

А насчет Аллы сизошное начальство получило от ФСБ особое предписание. О том, что она должна оставаться в изоляторе – несмотря на вступление приговора в законную силу. Видимо, такое редко, но бывает… И СИЗО отдало ФСБ «под козырек» – так что Алла осталась и дальше жить в нашей 120-й камере.

Алла боялась колонии как огня. И все ломала голову, как же ей остаться в Москве? Сначала написала заявление с просьбой оставить ее на «шестерке» в качестве хозработницы. Но ей отказали. Так как террористическая статья для этого не подходит. Тогда Алла подумала, а вдруг она вообще сможет выйти на свободу? Если получит президентское помилование? Так Алла приступила к эпистолярным занятиям. Правда, это случилось не без нашего участия.

…Она все ныла и ныла: «Ах, что же мне делать, кто же мне теперь поможет?» А Тамара возьми да предложи: «Ну напиши Путину – вдруг он поможет?» Вообще-то это было шуткой, но Алла ухватилась за эту идею, и в итоге – написала-таки Путину. Прошение о помиловании.

Для того, чтобы написать такое прошение, необходимо было заполнить специальные бланки. И когда Алла обратилась к сотрудникам с просьбой выдать ей такие бланки, те слегка растерялись. Ведь из СИЗО крайне редко пишут эти прошения. Люди просто не успевают это сделать, так как отправляются на этап…

Поэтому бланки принесли Алле спустя где-то месяц. Но она не теряла времени даром и стала писать заодно прошения, заявления и всяческие просьбы об участии в ее судьбе по самым разным инстанциям. Жириновскому, Андрею Малахову, Борису Корчевникову, правозащитнику Бабушкину, в различные газеты и журналы…

В прессу Алла решила обратиться после своего дебюта на телеканале ТВЦ. Ей понравилось быть в центре внимания. Она попросила меня помочь составить ей текст обращения к остальным СМИ. Я согласилась – мне это было несложно… Алла озвучила, что именно ей хочется написать в этом обращении, и я состряпала ей черновик на пару страничек А4, который она и стала переписывать, меняя только имена после слова «Здравствуйте…»

Адрес Малахова показывался по телевизору в конце его телепрограммы. Адреса прессы мы выудили из наших газетных архивов. А вот адреса различных депутатов и политиков подсказали попросить у воспитателя. Чем в СИЗО занимался воспитатель – никто толком не понимал. Но обычно именно к нему отправляли с разными странными нерегламентированными вопросами и просьбами.

В то время на спецблоке появилась новая воспитательница – Алина Петровна. Очень молоденькая, едва за двадцать. Эдакая девочка с косой. Поэтому мы звали ее попросту «Алина»… И, видимо, чтобы компенсировать свой несерьезный вид держалась она очень сурово и подчас даже жестоко. К примеру, однажды после этапирования Левана Сухимского из его камеры вынесли оставшиеся вещи. Среди которых была Библия на грузинском языке. Мы, проходя мимо камеры, увидели ее, валяющуюся прямо на полу, в куче другого хлама. Тамара спросила у дежура: