Читать книгу: «Имени такого-то», страница 3

7. Снедь

– Ну жучара, – пробормотала Малышка себе под нос, но Сидоров жучару услышал, догадался и вспыхнул.

– Я для себя, что ли? – зашипел он. – Я для себя, между прочим, ничего! Я, между прочим, из общего котла ем!

Она, спохватившись, забормотала что-то примирительно, он отвернулся и нырнул назад, в рыночную толпу, и Малышка вспомнила какие-то слухи про его деда и тут же постаралась забыть.

В последний момент сообразили, что идти с авоськами и пластиковыми сумками-сетками на рынок нельзя, нехорошо, чтобы сейчас смотрели, и Сидоров предложил взять две наволочки. Малышка билась за наволочки как зверь, но в конце концов выдала две старых, и сейчас они были забиты почти под завязку, и Малышка теперь сидела на них, для верности кое-как прикрывая их полами своего жиденького пальто. Цепочка Витвитиновой в руках Сидорова превратилась в две буханки хлеба, кулон с топазами – в три небольших бутылки какого-то масла, часы – в фарфоровый сервиз, а потом хлеб – в картошку, масло – в еще картошку, вся эта картошка – снова в хлеб, но уже в девять буханок, сервиз – в котиковую шапку, шапка – в отличный, почти не ношеный бушлат, и так далее, и так далее, и теперь, почти в темноте, Малышка сидела на утоптанных вусмерть десяти килограммах муки, трех огромных отрезах ситца, канистре масла, овсе, маленькой склянке с нитротриптазолом, о происхождении которой она старалась не думать, мешочке с разномастными батарейками, вызывавшими у нее подозрения, но доставшимися им всего за несколько коробков спичек, приличной коробке с теми же спичками и еще махонькой коробке – с сахаром. Сидоров, упаренный, расстегнутый, вынырнул в последний раз под самую темноту, держа руку в кармане, и сказал:

– Надо уходить.

Тут она вгляделась в него и спросила изумленно:

– А шапка ваша? А шарф?

– Вы вязать умеете? Вот свяжете мне, – сказал он лихо. – Поднимайтесь, нам нести еще. В метро нельзя, боюсь. Так понесем. Недалеко, километра три нам.

– Из чего же я свяжу? – растерянно спросила она, вставая, и поняла, что спросила глупость.

Она придумала тащить груз по снегу на картонках с веревками, но картонки быстро размякли и порвались, и дальше несли, кряхтя, на себе, разделив вес честно пополам, старались идти переулками, свернули сперва в Малый Рязанский, потом в Первых Коммунаров. Она плакала тихо, чтобы он не заметил, потому что десять килограммов муки было ничто, но сказать ему это было нельзя. Скользить оказалось легче, чем идти, она перешла на длинный коньковый шаг и вдруг взвизгнула от боли в ноге – и тут же страшно, плашмя полетела лицом вниз, не успела выпустить мешок, ударилась ключицей о камень, плечом – о торчащую из сугроба толстую ветку, закричала. Сидоров, сбросив с плеча добычу, кинулся к ней, зацепился о ту же натянутую над тротуаром проволоку, удержался на ногах, ругаясь, принялся поднимать Малышку и ощупывать, и тут крошечная тень выскочила из-за угла, схватилась обеими ручонками за сидоровскую наволочку и попыталась приподнять. Сидоров выдохнул: «Ах ты…» Он попытался поймать девчонку за куцый воротник, но та вывернулась, выхватила из раскрывшейся наволочки сахар и бросилась прочь. Сидоров метнулся следом, вверх по черной, вонючей, полуразбитой лестнице, вдоль квартир слева с заколоченными дверями, вдоль того, что до удара было квартирами справа, и на третьем этаже увидел, как поганая девка нырнула в одну из этих зубастых каменных дыр, и, раздирая штаны, ринулся за ней, и вдруг запахло чем-то совершенно невозможным – сладким, детским, новогодним, забытым, прекрасным. Темнота была совершенная, но горела свеча где-то в глубине развалин бывшей квартиры, под ногами было мягко и липко, он наткнулся животом на стол, тоже почему-то мягкий и липкий, надо было идти обратно, но он не мог расстаться с этим запахом, от которого сводило голодом живот, шел и шел вперед, на свет, отбрасывая мягкие и липкие стулья, перевернув мягкую и липкую этажерку, и вдруг нога его уткнулась во что-то очень твердое, и он смог разглядеть там, внизу, ворох тряпок, страшный длинный нос в бородавках, и пробитую голову с жидкими, длинными седыми волосами, и мертвую, выкинутую вбок когтистую руку. Тогда он чиркнул зажигалкой и увидел коричневые неровные стены и сказал себе, что все это ему снится, просто снится, колупнул одну стену ногтем, сунул палец в рот и от медовой, пряной сладости у него едва не закружилась голова.

Тут маленькие пальцы попытались сомкнуться у него на горле, девчонка висела на нем, он хрипел и отрывал ее от себя, как бешеную кошку, она не сдавалась, но была слабенькая, хиленькая, и когда он стукнул ее, извернувшись, кулаком в живот, ее вырвало коричневой пряничной жижей.

– Сахар тебе еще, – прохрипел он, не в силах заставить себя обнять это полусогнутое тельце, – только сахара тебе и не хватает, – и тут вдруг загремело железо, тонкий голос закричал:

– Грунька! Грунька! Мне страшно!..

Девчонка метнулась и встала, растопырив лапки, у закрытой липкой двери, он отбросил ее и вошел в уцелевшую комнату, такую же липкую и коричневую, и пока мальчик – толстенький, откормленный на убой – ревел и подвывал, вжавшись в угол клетки, пока его сестра вопила:

– Заткнись, Ганька! А ну заткнись, Ганька!!! – Он, Сидоров, молотил ногами и кулаками по железным прутьям, дергал их и сжимал, но ни к чему это, конечно, не вело, и тогда он зажал девчонке рот ладонью и стал говорить, объяснять им обоим, как мог, что он доктор, доктор, что рядом больница, что надо тихо, очень тихо, что сейчас они вернутся, вот через полчаса вернутся за мальчиком, и вдруг девчонка мешком обмякла у него на руках, и мальчик сразу, как по команде, обмяк в своей клетке, и Сидоров некоторое время просто стоял, закрыв глаза, и от приторного запаха сам уже готов был проблеваться.

Вышел он на мороз, неся на себе девочку, как раньше нес наволочку, и волоча за собой в свободной руке пряничный духмяный стул.

– Да бог бы с ним, с этим сахаром! – в ярости зашипела исплаканная Малышка. – Меня тут…

– И вы заткнитесь, – сказал Сидоров. – Все заткнитесь. Живем.

8. Имени такого-то

Лиса была грязная, страшная, с совершенно собачьей мордой, и ясно было, что если загнать ее в гараж, к давно помертвевшему без бензина автомобилю и с таким трудом и унижением добытой вместе с подводою тощей малахольной лошади, кончится это для лошади очень плохо. Ничего страшнее этой лисы Райсс в жизни не видела, а уж она-то видела кое-что. «Пусть она уйдет, – подумала Райсс слабовольно, – пусть она просто убежит», – но отпускать такую лису нельзя, это было ясно, и Райсс бледным голосом сказала:

– Кис-кис-кис-кис-кис.

Лиса легла. Громадные торчащие ребра ходили ходуном, «Сейчас умрет», – подумала Райсс с облегчением, но лиса смотрела на нее и не умирала. Мелькнула стыдная мысль, что хорошо бы сюда Гороновского, но Гороновскому было не до лисы, а от сестры-хозяйки, прячущейся у главврача за спиной, толку было ноль. Тогда Райсс сделала несколько шагов вперед и протянула к покрытой черными сосульками остроухой голове размером с хороший арбуз трясущуюся руку. Лиса оскалилась. Райсс отскочила.

– С буренку будет, – крикнул из окна Борухов.

– Вы бы спустились и помогли, – злобно сказала Райсс.

Неожиданно лиса вскочила на ноги и зарычала; Малышка взвизгнула и отбежала к крыльцу.

– А и спущусь, – крикнул Борухов. – Не нравитесь вы ей! – но остался торчать в окне.

Тогда главврач попятилась к гаражу, медленно, не сводя с лисы глаз, и лиса, не переставая скалиться, все-таки пошла за ней, оставляя на еще позднеоктябрьском снегу красивые следы с треугольниками острых когтей. Стало видно, что она шатается и что там, где всю дорогу лежал у нее на спине примерзший Касимов, не хватает нескольких клочьев шерсти.

– Намордник надо! Там же лошадь! – крикнул из окна Борухов. – Подождите, я спущусь!

– Без вас непонятно про лошадь, – раздраженно прошептала Райсс, но остановилась, и остановилась лиса.

– Покормить надо, – вдруг жалостливо сказала Малышка.

– Надо, да чем? – спросила Райсс растерянно.

– Кашки найду, – сказала Малышка и побежала черным ходом в кухни, и Райсс представила себе, как Малышке там будут рады.

Борухов действительно спустился, волоча больную ногу, и принес как-то ловко завязанную веревку, но остановился в нескольких метрах от лисы и затоптался на месте.

– Ну давайте, – насмешливо сказала Райсс.

– Вам хорошо, а я не убегу, – сказал Борухов резонно. – Дайте руку, я покажу, как набрасывать, у меня мастифф был.

Он показал, но надо было дождаться каши, и Малышка действительно пришла с холодной кашей и картошкой в большой алюминиевой миске и сказала: «Я сама». Лиса слизнула месиво в одно мгновение и прикрыла глаза, Райсс мелкими шажками побежала вперед, держа руки так, будто собиралась играть в веревочку, но лиса оскалилась, Райсс бросилась назад, Борухов ойкнул. Лиса пошла в гараж, медленно, повесив голову, и, рухнув у заоравшей лошади под боком, заснула.

– Вяжите! Вяжите! – зашептал Борухов, но Райсс сунула веревку ему в руки и вдруг почувствовала, что сейчас ляжет здесь же, рядом с лисой, так же закроет глаза и больше не сдвинется с места. Тогда она развернулась, обогнула Борухова и пошла наверх, в процедурные.

– Давайте ее Сашкой назовем, – сказал ей в спину Борухов.

– Будет Василиса, – сказала Райсс, не оборачиваясь.

Касимов лежал, уставив глаза в потолок, длиннющий, как Гороновский, и толстенный-претолстенный, и она не сразу догадалась, что под слоями одеял он весь обложен грелками. Торчала наружу обмороженная нога, поверх одеял лежала костлявая рука с тремя черными пальцами. Ногу внимательно рассматривал Гороновский, а вокруг него бестолково ходил Минбах и теребил стетоскоп.

– Выше колена? – спросила она.

– Я вам что – рентген? – тут же нахамил Гороновский. – Отогреется – повезу на рентген.

– Мне кажется, выше, – самоуверенно сказал Минбах.

– Видите, – очень вежливо сказал Гороновский, – доктору Минбаху кажется – выше. Доктор Минбах у нас большой специалист, доктору Минбаху как не поверить. Вот пусть доктор Минбах и ампутирует до самого бедра, зачем доктору Минбаху рентген, доктору Минбаху рентген не нужен.

Минбах тут же испугался и что-то заблеял. Гороновский сжалился над ним, послал его привести Синайского и захватить кого-то из нянечек, переключил свое внимание на руку, но больные пальцы трогать не стал, а принялся нежно, ласково сгибать и разгибать бледный мизинец. Что-то хрустнуло. Гороновский замер на секунду, продолжил. Вошедший Синайский стал светить Касимову в замершие темные глаза, юная нянечка, новенькая, месяц как пришедшая, фамилию которой Райсс все не могла запомнить, хотя теперь нянечек было наперечет, стояла смирно, сложив руки на животе.

– Возьмите стул и смотрите за ним, – бросил нянечке Гороновский. – Начнет шевелиться немножко – идите за мной или доктором Минбахом, одеяла не трогайте, знаю я вас, наподтыкаете еще. Сразу идите, мы во второй половине будем, в том флигеле, где госпиталь, – в той столовой, не в этой, – а потом в хирургическом остром на обходе. Часы у вас есть?

Крошечная нянечка спокойно кивнула. «Надо запомнить ее», – подумала Райсс.

– Через пятнадцать минут начнете носить кипяток и менять воду в грелках. Не ошпарьтесь, вас ошпаренной не хватало. Если через полчаса не начнет шевелиться – все равно идите, найдите меня. Пульс считать умеете? Секундная стрелка есть? На шее считать умеете?

Нянечка кивнула.

– Покажите на мне, – потребовал Гороновский.

Она показала, привстав на цыпочки и взяв огромного Гороновского пальчиками за горло. Гороновский хмыкнул.

– Откуда умеете?

– Гимнастка, – спокойно сказала нянечка.

Гороновский посмотрел на нее с интересом и спросил:

– На лыжах ходите?

– Двадцать километров, – сказала нянечка.

Гороновский отвернулся.

– К ноге, руке не прикасаться, – сказал он. – Начнет стонать – идти за мной. Начнет шевелиться – идти за мной. Грелки класть строго на те же места. Вопросы есть у вас?

– Что будет в мое отсутствие? – спросила нянечка. – До того флигеля далеко.

– Умная девочка, хороший вопрос, – сказал Гороновский довольно и повернулся к Райсс: – Двоих смогут выделить?

– Думаю, нет, – сказала Райсс, – обед через три минуты.

– Каша из пряников, компот из пряников, на десерт пря-а-а-аники, – протянул Гороновский. – Будете колесом туда-сюда, гимнастка, – глянул на женские часики, которые принес ему в ту ночь с рынка жучара-Сидоров, и пошел прочь.

Райсс нагнала его в коридоре и сказала быстро:

– Мне кажется, лиса ранена.

– Это она вам пожаловалась? – хмыкнул Гороновский.

Райсс поспешила за ним, подволакивая тяжелые большеватые сапоги, которые достал ей в сентябре подлый Потоцкий, снова догнала и сказала:

– Осмотрите ее.

Гороновский быстро шел и молчал. Потом сказал:

– На наркоз не рассчитывайте.

Она хотела ответить, но тут им в спины крикнул детский голос:

– Он трещит!

– Это суставы, – не оборачиваясь, крикнул Гороновский и ускорил шаг, и шедшего им навстречу Сидорова с какими-то процедурными бумажками попытался обогнуть, но нянечка настойчиво повторила:

– Он трещит! Изо рта. Идите сюда, пожалуйста!

– Гортань перекрылась, что ли, – раздраженно сказал Гороновский и побежал назад, и Райсс побежала, и потрусил следом с утра охотившийся на Гороновского Сидоров, но когда они вбежали в процедурную, стало ясно, что дело не в гортани, хотя лицо Касимова посинело и рот был разинут так, словно верхняя часть лица собиралась отделиться от нижней: звук был странно знакомый, мирный, негромкий, и Райсс вдруг поняла, что это за звук. Гороновский ощупал пациенту горло, заглянул в рот и вдруг отшатнулся: в глаза ему ударил широкий луч света, и стало видно, сколько в воздухе мелкой бетонной пыли. Нянечка задрала голову и шумно вдохнула: на потолке, в сильно скошенном, задевающем люстру кадре очень быстро, рывками, двигались какие-то фигуры: серые шинели, черные кресты, орлы на фуражках. Черные машины въезжали под липы; гремело железо.

– Это мы, – выдохнула Райсс. – Это к нам.

– Помолчите, – сказал Гороновский. – Строения не наши. Тихо. Табличка.

Она успела увидеть на табличке «имени такого-то», и еще – «г. Калужск». Кадр съехал, потом вернулся, дернулась кривая склейка; в похожем на ее, только поменьше, кабинете, сидел человек в серой форме и белом халате, и другой человек, тоже в белом халате и с русским круглым затылком, стоял перед ним, и вдруг этот второй человек закричал: «Вы меня не заставите! Ни один врач… Вы же тоже врач!..» – и раздался выстрел. Треснула склейка; рядом с телом того человека в белом халате стояла теперь растрепанная женщина в черной шали и тряслась, а серый человек протягивал ей раскрытую коробку с ампулами, и она пятилась, а серый человек сказал ей без акцента: «Хорошо, будет по-вашему», – и дальше был подвал, и люди в бледно-полосатых пижамах лежали почти один на другом, и Райсс показалось, что пленка замерла, но люди в пижамах шевелились, мелькал медперсонал, и Райсс поняла, что это идут дни, дни, дни, и что это – голод, настоящий, страшный голод, такой голод, когда людям не выдают никакой еды, и были несколько секунд, когда растрепанная женщина в шали валялась у кого-то в ногах, на ногах этих был краги, и кто-то сказал по-немецки: «…was deine Wahl»¹, а потом снова потянулись кадры с людьми в подвале, и люди становились больше, опухали, и трупы уже никто не выносил, и вошел человек в белом поверх серого, и сказал той женщине: «Вы слишком медленно помогаете пациентам умирать». Нянечка смотрела на потолок, запрокинув голову и приоткрыв тонкие губы, только потерла затекшую шею, Райсс уткнула лицо в сгиб локтя, а Гороновский вдруг очень осторожно сказал: «Вы бы шли поели, Эмма Ивовна», – но она рывком подняла голову, и тут по потолку поехали огромные черные машины без окон, но с огромными, шипастыми задранными хвостами, и тех, кто еще мог идти, стали заталкивать в эти машины – и тех, кто был в грязно-белом, и тех, кто был в грязно-полосатом, – а кто не мог идти, того волокли по земле, и был плач, крик и вой, и затрещала склейка, а потом плач и крик и вой заглушило что-то очень страшное, и Райсс решила, что бомбят, но это было не сводящее живот жужжание «хуммелей» и не низкий гул «жужелок» или «ос», это был лай, адский лай, и она решила, что спустили собак, и тут весь кадр занял огромный, вытянутый, нечеловеческий глаз, черный блестящий нос, белые усы. Что-то все еще подвывало, совсем рядом, и Райсс вдруг поняла, что это подвывает Сидоров. Раздались выстрелы, очень много выстрелов, лисы бросались на людей в серой форме и падали, и люди в серой форме тоже падали, снег, перемешанный с жухлой травой, чернел от крови, лис было двенадцать или пятнадцать, они топтали и рвали серых людей когтями и зубами, а потом в кадре остался только мех и кусок полосатого рукава. Мех и рукав мерно вздымались и опадали, и Райсс поняла, что лиса несет Касимова, несет его лиса за красные леса, и тут прекратился треск, и потолок снова стал белым, и Райсс осела прямо Касимову на ногу – к счастью, на здоровую. У Сидорова мелко дрожали губы, Гороновский сказал ему не глядя: «А ну выйдите», – и Сидоров вышел мелкими слепыми шажками.

Нянечка села возле Касимова, расправила юбку, огляделась, вытащила с нижней полки шкафа первый том «Психогигиены» Кроля.

– Простите, я не знаю, как вас зовут, – мягко сказал Гороновский.

– Екатерина Семеновна Евстахова, – отрапортовала нянечка, зачем-то вскакивая.

– Сколько вам лет, Екатерина Семеновна? – спросил Гороновский.

– Шестнадцать, – сказала нянечка, глядя ему в глаза.

– Лет вам сколько? – повторил Гороновский.

– Шестнадцать, – сказала нянечка, не отводя взгляд.

– Садитесь, – сказал Гороновский.

Потом, когда Райсс шла с ним к столовой на негнущихся ногах, он вдруг сказал:

– Интересно, как эта зверюка знала, куда бежать. И что еще она знает, интересно.

И тут же добавил ворчливо:

– Но наркоз все равно тратить не буду, не надейтесь.