Читать книгу: «Вилами по воде», страница 6

Путешествие 5

Плывёт по морю грозному Титаник –

не чувствуя грядущих испытаний,

в салоне-люкс вкушают господа

шарантских устриц в хрупких крошках льда,

пьют кто Moёt Chandon, кто просто водку,

любуются, как солнце сходит в воду,

танцуют буги, вальс и ча-ча-ча,

не ведая, что именно сейчас

в незримой точке G их ждёт огромный

и страшный айсберг, весь в углах и кромках:

к утру Титаник въедет в айсберг белый,

разрежут льдины корпус корабельный

на части, на фрагменты, на куски –

ну а пока несут закуски и

есть в рюмках и бокалах алкоголь,

пьют за круиз, за женщин, за любовь

и за Титаник – новый и прекрасный

и самый безопасный в мире транспорт,

за нашего героя – капитана,

во тьме ночной ведущего Титаник –

как раз туда, где поджидает айсберг,

и ножницы уже готовит Айса…

Так громче, музыка! Оркестр, греми!

Всей мощью поднажми на до-ре-ми –

мы будем танцевать и веселиться,

пока в мерцанье лунном, рядом, близко,

не разглядим неясных очертаний

погибели – покажется Титаник

комариком в сравнении с Монбланом, ¬

ничтожной мухой на переднем плане

на тусклом фоне мрачного гиганта –

померкнет свет, умолкнут музыканты,

в ночной тиши раздастся адский скрежет –

углы и кромки льда металл разрежут –

часть палубы со стоном встанет дыбом,

наполнится пространство едким дымом,

беспомощный корабль замрёт, осев –

и в шлюпках места хватит не для всех;

но этот апокалипсис локальный,

когда огонь мелькает мотыльками,

потом ползёт, лавиной разгораясь:

«Ликуй! Отсюда два шага до рая!»,

а на плафоне «Exit» в дискотеке

во тьме мигает надпись «Mene Tekel» –

весь этот ужас, плач, взыванья к Богу,

звон стёкол, лязг и грохот – понемногу

сойдут на нет, утихнут наконец –

и только шарф из шёлка на корме

всё будет биться на тугом ветру…

Кто мог придумать этот жуткий трюк –

враги с Нибиру, Ротшильд, марсиане? –

чтоб в водах мирового океана

нашли друг друга айсберг и Титаник –

а капитан весь этот план фатальный,

не думая, исполнил как по нотам –

буквально всё, что оговорено там –

с неотвратимой силой урагана,

с упёртостью тщеславного болвана –

и в результате мы идём ко дну,

и без меня лучи зари плеснут

люминисцентным жёлтым на востоке –

и в утешенье мне осталась только

надежда – и не стоит слёзы лить:

спасёт Господь, коль люди не спасли,

и в райских кущах тоже солнце встанет,

и я забуду всё… А капитаном

пускай теперь займётся Страшный Суд,

и черти пусть навечно унесут

его туда, где разведён костёр

и ждёт сковорода или котёл;

но это будет позже – а пока

мы погибаем из-за дурака…

Урок музыки

Я не могу начать сначала,

мне о любви подумать жутко –

моя душа полна печали,

и мне сегодня не до шуток –

не хлопнет дверь, окно не скрипнет,

покой и тишь в пустой квартире,

я слышу дальний голос скрипки,

бесстрашный, как полёт валькирий –

плывут во мгле в слоях бесплотных

смычка мучительные трели,

и кажется, что сердце лопнет,

что смерть с косой стоит за дверью –

в пассажах жалобных сонаты

средь криков, клятв, упрёков, пауз

мне думать ни о чём не надо,

и в голове полнейший хаос,

и хочется нырнуть навеки

во тьму глухой и мрачной бездны –

и ветерок колышет ветки

внизу у сонного подъезда –

но глупо ныть и плакать поздно –

и тут как нож, на три-четыре –

аккорд финальный режет воздух,

итожа жизнь как харакири…

Всё смолкло, стало слышно муху,

застрявшую в оконной раме,

зудящую в предсмертных муках

в староарбатской панораме –

и ничего мне не поделать

с её несчастной жизнью хлипкой –

то был обычный понедельник,

то был урок игры на скрипке.

Склянка

Ни о чём не грущу, ни о чём, ни о ком не жалею –

в тусклой склянке аптечной всё главное скрыто от глаз

и закупорено – только день ото дня тяжелее

и опасней округлый флакон из литого стекла;

я боюсь прикасаться к тугой герметичности пробки,

я боюсь потревожить уснувший притихший вулкан,

замурованный в сумраке тесной стеклянной утробы –

лопнет тёмная склянка, фонтаном взлетят к облакам

пыль, огонь и осколки; под гром и сверкание молний

мир затянется пеплом, клубящимся дымом и тьмой,

свет померкнет в глазах…

Ну уж нет – в апокалипсис полный

я не верю – не может такое случиться со мной:

мглой стекла цвета крови драконовой мне обеспечен

безмятежный душевный покой до скончания дней –

хорошо, что всё главное спрятано в склянке аптечной,

хорошо, что грустить и жалеть больше не о чем мне…

Бусы

Когда мне плохо, дождик моросящий,

И душу мучит сизых туч свинец,

Беру из шкафа бархатный ларец –

Его я раньше доставала чаще –

И в нём, среди браслетов и колец,

Есть нитка бус затейливых блестящих;

Их подарил мне друг, они остались

С тех пор, когда я счастлива была,

И беззаботно жизнь моя текла

Под взглядом ясным цвета сизой стали –

И я люблю разглядывать детали

Бус из венецианского стекла…

Искрятся золотистые прожилки

Вокруг зелёно-палевых полос

И бело-алых и лиловых роз –

Выкладывал их мастер в массе жидкой

Текучей огнедышащей вразброс –

Так сам Господь даёт нам счастье в жизни…

И вот в один из дней на той неделе

Мне ларчик мой попался на глаза –

Зачем, не знаю, может быть, надеясь

Какую-то минуту воссоздать

Счастливую, а может от безделья,

Мне бусы захотелось в руки взять –

Сверкнув округлых бусин ярким глянцем,

Скользнула между пальцев тяжесть бус

И выпал из руки бесценный груз

Моих волшебных бус венецианских,

Разбился об пол радужным фонтанцем –

Так радость разбивается о грусть…

Осталась нитка чёрная из шёлка,

Да маленький серебряный замок,

Да бусин разноцветные осколки,

Рассыпанные по полу у ног  –

Так и любовь – на миг блеснула только,

И удержать её никто не смог…

Моменты осени

Ах осень, время умиранья

Природы, чувств, надежд, желаний,

Пора дождей, закатов ранних

И вечеров при свете лампы;

Пора простуд, разлук, прощаний,

Предчувствий, страхов и депрессий,

И меланхолии печальной,

Хандры, стихов и грустных песен;

Но что-то в этом межсезонье

Есть благотворное – как ласка

Пуховых кофт, мехов, атласа

И тёплых бот, блестящих лаком

В грязи осенней непролазной

Насквозь промокшего газона –

Увидишь как-то в час закатный

Меж сизых туч кармин и кадмий,

Затем в просветах серебристых

Свинец небесный растворится –

И странно сердце вдруг защемит

При виде этих превращений

От серой мути к голубому –

Гуманность и богам знакома,

И перед долгой зимней комой

Нас ждёт ещё последний бонус –

И явится наутро следом

В решётках вымокших террасных,

Сверкая медью, бабье лето –

Замри, мгновенье, ты прекрасно!.

Итальянская музыка

Блестел залив у ног могучих вязов,

Тонул закат в пучине белых линий –

Мы шли по саду под твои рассказы

О музыке Пуччини и Беллини,

Италии, бессмертии и смерти –

Я любовалась видом шапок крупных

Гортензий бледных, ну а ты о Верди

Мне говорил – луна прозрачным кругом

Плыла, была волшебна ночь… Красиво

Склонялись грозди призрачных соцветий

Старинных роз – а ты мне о Россини

Плёл вдохновенно, и о Доницетти –

Ты был в ударе: вспомнил Альбинони

Adagio и что-то о Джадзотто –

Левкои пахли амброй и лимоном,

Акации дрожали позолотой…

Меж тем дошли мы до беседки старой –

Клематисы решётку овивали,

Пьянил их запах, жук жужжал устало –

Здесь речь зашла, конечно, о Вивальди –

Светились каллы, стыли хризантемы,

Фиалки в лунном свете тосковали –

Ты толковал мне о Леонкавалло

И напевал фрагменты из «Богемы» –

А я тебе сказала: вот что, моцарт,

Забудь на миг богему и паяцев –

Ты чувствуешь, как я, наплыв эмоций?

Давай же будем просто целоваться!..

C'est la vie

К несчастью, неопровержимый факт:

жизнь к тридцати уже не жизнь, а фарс –

ты понял всё, пролил немало слёз –

и жизнь не можешь принимать всерьёз;

всё, что ты знал, чему учился ты,

бледнеет перед блеском красоты

и шармом женских глазок, губ и ног –

они теперь важней стихов и нот,

музеев, книг, театров, галерей,

и ты бросаешь всё – скорей! Скорей!

Туда, где жизнь похожа на игру,

где путь твой как-то вдруг замкнулся в круг,

где крутится удачи колесо

и от любви к любви тебя несёт;

ты не заметил, как попался в плен

пушистой чёлки, родинки, колен –

от этих нимф, дриад, наяд, сирен

башку реально сносит набекрень…

Нет времени на Баха и Камю,

но есть на ресторанные меню,

на тайный мир приставок игровых

и на красавиц знойных роковых;

и ты, философ, интеллектуал,

в прелестную влюбился этуаль:

она смеётся, песенки поёт,

и из таких, как ты, верёвки вьёт,

прекрасно зная силу чар сама,

когда от ног её ты без ума;

а тут ещё помощник – алкоголь,

всё это называется любовь –

и ты сгораешь от такой любви…

Терпи теперь, что делать? Се ля ви!

И кружит эйфории круговерть,

мешая страсть, безумство, жизнь и смерть…

Либидо побеждает интеллект;

но через год ли, два ли, десять лет,

как будто рак вдруг свистнет на горе –

ты закричишь: "Карету мне, каре..!

Коня! Да что там конь – велосипед!" –

Прочь от фальшивых целей и побед –

туда, где тишина, к себе, назад,

где можно шкаф открыть и книгу взять,

туда, где жизнь понятна и проста,

где всё начнётся с чистого листа…

Чурбан

Его я обнаружила случайно:

я занималась в тот сезон ремонтом

на даче – шли дожди, и он безмолвным

ствола обрезком, грустным мокрым монстром,

лежал меж луж и мусора печально;

но отразилось солнце как-то в лужах

и цветом золотистым осветило

мой сад и тот чурбан среди опилок –

и тут меня как молнией пробило –

я осознала, что чурбан мне нужен…

Его кора, как крокодилья кожа,

была темна, шершава и брутальна;

я взглядом оценила моментально

и мощь его, и силу, и надёжность,

и красоты его монументальность…

Я признаю вещей антропоморфность –

хоть, может быть, они не знают боли,

и пусть ни сердца нет у них, ни мозга,

я чувствую мистическое поле

и их энергетическую мощность;

вот, например, в зелёной узкой вазе

когда-то было тесно от пионов –

был друг со мной, счастливый и влюблённый,

но нет его – с тех пор в стекле зелёном

других букетов не было ни разу –

антропоморфна узкой вазы зелень –

я чувствую незримые флюиды

её любви, и горя, и обиды –

предмет духовен, этим он бесценен,

хоть для кого-то – просто ваза с виду…

Вот так же мой чурбан был полон жизни –

бывало, я рукой его поглажу,

и чувствую тепло его и тяжесть,

и думаю: возможно, это шиза,

но как мне одиноко и паршиво…

В простенке возле шёлковой портьеры

он был пристроен столиком диванным,

но даже в освещении торшера

не стал он украшеньем интерьера

и выглядел, признаться, очень странно –

красивый пень… Я словно впала в детство –

он не был для меня простой корягой,

и было мне тепло с корягой рядом,

и я, забыв про всё моё эстетство,

любила это грубое соседство;

он был так ясен, мил и незатейлив

в своей простой естественной природе –

средь современных мебельных изделий

казался иноземцем, чем-то вроде

омеги между русских знаков в ворде…

Мне было с ним уютно – я любила

поставить на него графин и рюмку

и, скинув опостылевшую юбку,

под тёплый плед в холодный вечер юркнуть

и вспоминать того, о ком забыла –

от нежности катились слёзы градом,

он отвечал мне удивлённым взглядом

зрачков на месте удалённых сучьев –

их было три, один другого лучше –

сочувствовала мне моя коряга…

Одно лишь было плохо: он царапал

паркета полированную гладкость

и рвал чулки, смолой, к тому же, капал

в пушистый шёлк ковра – и я ругалась

и не могла отчистить эту гадость…

Он рос в лесу далёком, за деревней,

глухой старообрядческой и древней,

он елью был тогда или сосною,

и там, в тиши, во мгле среди деревьев,

не ведал он, что встретится со мною…

Откуда было знать ему, бедняге,

про женщин, про манеры и галантность?

В иные помещённая пространства,

про ценность пола и свою нескладность

что понимать могла моя коряга?

И я, признав, что чистота дороже,

чем всякие дурацкие причуды,

решила, что лесное чудо-юдо –

чурбан, пусть и любимый и хороший –

пора бы, наконец, убрать отсюда…

И хоть мне расставаться было жалко

с любимым пнём моим, но всё же скоро

сдалась я, и отправила за город

его туда, где за глухим забором

расположилась мусорная свалка…

Дом опустел… Во всём царил порядок,

ковёр погибший выброшен в помойку,

и пол отмыт наёмной поломойкой,

натёрт до блеска, чисто и опрятно,

и не вернуть теперь чурбан обратно…

Мне было грустно в доме опустелом –

я думала – ужели в этом дело,

что мой чурбан мной выброшен и предан?

И пустота являлась мне ответом

в простенке между бра и шторой белой…

Дверь заперев, в печали и тоске я

пила вино как старый алкоголик

и думала – с ума схожу я, что ли?

И вот тогда я съездила в Икеа

и там себе купила новый столик…

Баобаб

Раз Бог послал мне семечко в конверте

из нежного зеленого листочка –

его мне принесло порывом ветра,

когда гроза была июньской ночью;

от влажного тепла сырой погоды

проклюнулся росток в тугой скорлупке,

таких семян не видела я сроду –

оранжевых, ребристых и округлых;

не зная, что с ним делать в тот момент, я –

из чистого, признаюсь, любопытства,

в порядке, так сказать, эксперимента –

воткнула на лужайке эту тыкву…

И хоть росло в условиях суровых

растение, но все ж к концу сезона

ствол красовался посреди газона

огромный, ровный, десятиметровый;

так простоял он зиму, а весною

опять пустился в рост как сумасшедший,

но прирастал уже и толщиной, и

активно обрастал зелёной шерстью…

Не знала я, фрукт это или овощ –

без ноута в неведенье была бы

насчёт того, что чудо из чудовищ

моё есть разновидность баобаба –

«О ё-моё!» – сказала я с досадой –

«Мне только баобаба не хватало!

Вот блин! Ну ничего себе засада!

Как будто без него мне горя мало!»

Толпой ко мне повадились зеваки –

глазели, комментировали чудо,

и надо мной попутно издевались –

вели себя развязно и нечутко:

твердили, дескать, да, весьма красиво,

но ствол такой – объект для кривотолков,

фаллический, заметим прямо, символ –

короче, безобразие, и только…

Как вырос этот монстр, я проглядела,

когда же небо с солнцем скрылись в кроне,

я ужаснулась, и на той неделе

задумала спилить его под корень:

купив бензопилу, надев перчатки,

я приступила собственно к пиленью,

но дело шло ни валко и ни шатко –

то жарко, то дожди, то приступ лени –

так что пока я мало подпилила,

тем более, что твёрдый он как уголь,

и чувствую, мне не хватает силы,

вот и сижу, уставясь тихо в Google;

но по утрам бывает иногда я

пилю под настроенье понемногу,

кто первый рухнет здесь из нас, гадая –

так что процесс идёт, и слава Богу…

А девушкам я так скажу: подруги!

В своих садах экзотов не сажайте –

избавиться от них вам будет трудно –

и даже, где-то, может быть, и жалко…

Собака

Лохматый пёс, голодный и унылый,

Пристроился у нас при магазине –

По осени на даче дело было –

И так он перекантовался зиму,

Его мы, сердобольные, кормили;

Он делал вид, что он-де добрый малый,

Вертел хвостом, глазами грустно хлопал,

Но я в нём как-то сразу угадала

Зловредность – и характер мизантропа

Подозревала с самого начала;

Но всё равно, я для него колбаски,

То что-нибудь ещё куплю бывало,

Но подходила всё ж к нему с опаской,

И не жалела добрых слов и ласки,

Когда паёк свой скромный отдавала…

Вот и вчера взяла ему сосиски,

Такие, что их люди есть не будут,

Из тех, что с мясом не лежали близко,

Совсем не человеческое блюдо,

Сырьем для них служил, должно быть, Вискас –

Так вот, купила эту мешанину

И на ступеньках всю ему скормила –

Он даже не поморщился, скотина,

А я ему ещё сказала: «Милый,

Мне жаль тебя!» и потрепала спину –

И тут меня как цапнет он за руку!

Свой нрав продемонстрировав мне скверный –

Перчатка на руке из кожи грубой

Спасла меня, иначе было б круто –

Осталась бы без пальцев я наверно…

Голодный пёс – он зверь, конечно, лютый,

Но здесь собака злая – фиг бы с нею –

Метафора, а ужас в том, что люди,

Которых мы лелеем, холим, любим,

Кусаются порой куда больнее…

Иллюзион

Прощай, любовь… Ты так была красива,

тонка, нежна – сводила ты меня

с ума, кружила, вихрем уносила

из сумерек к мерцающим огням –

но разглядела всё же я в итоге:

огни твои – оптический обман,

свеченье на болоте. Как и многим,

иллюзион ты показала нам…

В нём всё намного ярче чем в реале –

эмоции, и страсти, и т.д. –

и сам объект – но захочу едва ли

носить всегда твои очки 3D –

и я очки сняла… Сама не рада

тому, что вижу. Весь эффект исчез

твой стереоскопический, и без

него все серо, тускло. В этом – правда…

Ты овладела множеством приёмов

воздействия – гипноз и НЛП,

и двадцать пятый кадр – но пусть объёмен

твой арсенал – не верю я тебе –

не надо сказок – яркая облатка

из лжи, фантазий, снов и миражей

не вызывает отклика в душе –

всё фальшь одна; и запах розы сладкий

мне не дурманит голову ничуть

н не рождает ни надежд, ни чувств –

мне всё равно. Усилия твои

не могут больше мне внушить любви…

Сентябрьская мелодия

Была суббота третье сентября:

погода – сами знаете, какая –

по выходным всегда погода дрянь –

то снег, то грязь, то небо протекает –

и тут ко мне являются с утра

любимый мой – и друг его, китаец;

а мой любимый – интеллектуал,

поэт, китаевед, конфуцианец,

читал Ши-цзин, цигун практиковал,

и вообще с большим потенциалом;

китаец же – наш местный этуаль –

буддист, при этом пьяница из пьяниц;

у них была бутылка божоле,

но выпита почти наполовину –

я деньги поискала в кошеле,

в пальто, в столе – сей поиск журавлиный

довел меня до кошечки из глины –

не стану же копилку я жалеть,

тем более, что рядом с домом винный;

забрав, что есть, себе на опохмел,

они ушли, оставив мне собаку –

испанскую, породы спаниель –

я псу скормила булочку «5 злаков» –

он ел как будто десять дней не ел,

потом уснул, прослушав фугу Баха;

а я салатик сделала из слив

и свёклы с сельдереем для фигуры,

ни масла не подлив, не посолив –

и, вымыв шею и зажарив куру,

уселась ждать, но гости не пришли,

а я их всё ждала ждала как дура…

Октябрьская мелодия

Октябрь был тёплым астры даже

ещё цвели и бересклет

краснел в саду

а мой любимый

купил с получки мне букет

нет он купил себе бутылку

причём конечно не одну

ну а цветы нарвал на клумбе

разбитой в сквере возле клуба

бомбёжкой видимо в войну

он каждый день там ходит мимо

в моём окне луна грустила

горели свечи пахло мятой

звучало тихое адажио

и только я свечу задула

как тут с букетом лебеды

с бутылкой красного в руке

с печальным псом на поводке

с лохматым другом на бровях

и с томиком стихов ли бо

любимый мой в пальто помятом

ко мне явился пьяный в дым

из двухнедельного загула

я только выдохнула ах

но значит чувство не остыло

и это всё-таки любовь

и я за всё его простила…