Читать книгу: «Рай рядом», страница 2
Места чужие и родные
Да, это «культовый», «знаковый» – как еще теперь говорится? – момент. Ввод советских войск в Чехословакию. Всеобщее нынче мнение: безобразие и подлость.
Но мы с подругой юности Ириной, тоже сочинкой, помним другое. Еще в университете рассказывала хорошенькая Яра, которую зимой все стали называть Снегурочкой: ходила-красовалась в белой короткой синтетической шубке, белых колготках, белых сапожках. Учились с ней на разных факультетах, но вдруг к нам, старшекурсницам, в общежитии стали подселять иностранок из Чехословакии – целый десант их в универе объявился! И Яра, еще девчушка, когда «вводили и вредили», однажды со смехом вспоминала: прибежал сосед, стал возмущаться, кричать о советских танках на улицах, а ее отец… Он был простой человек, рабочий на столичном заводе, не одобрял длинноволосых хиппи с «косячками», нахальных «гомиков», появившиеся в стране порнофильмы и стриптиз-бары. Так вот он сказал тогда веско и Яре очень памятно: «Советские танки? Снова, как в сорок пятом, когда фашистов раздавили? Вот и хорошо. Теперь можно будет спать спокойно!»
То есть был тогда наш Советский Союз для многих оплотом мира и строгой морали. Очень близкой к евангельской, между прочим! Конечно, хватало, хватало в стране фальши и лицемерия, но все равно главенствовала максима: «человек человеку друг, товарищ и брат!» («Возлюби ближнего своего как самого себя…») И никто особенно не сомневался, что в жизни это самое важное, а не деньги.
Но как же порой въедаются в голову чепуховые вроде мелочи! Для моей Ириши первым символом свободы, всего свежего, западного стали девушки-босоножки из Англии. Гостя в Москве, увидела их, целую стаю, в Архангельском соборе Кремля, у гробниц наших средневековых царей. Как всколыхнулось, изумленно и жалостно защемило сердце при виде бледных тонких ног под крохотными юбочками, чистеньких беззащитных пальчиков на вековых плитах! Таких серых и холоднющих даже летом, наверно, бр-р-р… «Еще заболеют, бедненькие, босиком и фактически без юбок! Вот же какие, ничего не боятся, что хотят, то и делают! А мы… а у нас… Все строем по команде, по указке!» (Вспомнились обязательные, очень даже нудные школьные тренировки-маршировки перед Седьмым ноября и Первомаем.)
Только ведь и англичанки были почти все, как из одного ларца, хотя и без видимой команды! Мода, модули поведения, моральные постулаты – они ведь тоже кем-то измышляются, настойчиво внедряются! Гораздо позже осозналось… Кем? Зачем? Например, наш христианнейший Федор Михайлович Достоевский тем не менее однажды обронил, что, возможно, некие космические силы некий эксперимент проводят с землянами! Но мало кого всякие такие материи занимают в юности…
Тогда, после краевого университета, еле вынесла кареглазая непоседа Ирочка два года учительства в степной кубанской станице – распределили, не отвертишься! После чего триумфом показался брак с не очень-то любимым финном (Вырвалась, вырвалась «из совка»!), а позже с более любимым французом. Парижанином! Но и этот потрескивающий и чадящий со временем семейный очаг разметал в пух и прах очень достойный человек, поляк, известный в Европе архитектор. Сотворил ей чертоги великой любви, явил новые страны и города, годы, десятилетия большого счастья… Не удивительно, что, овдовев, Ирина, всю долгую жизнь оптимистка и красавица, сникла, точно подменили ее. Вернулась на родину, поселилась в какой-то среднерусской глуши, молчаливо замкнулась в себе.
И все-таки позвонила мне однажды, не сразу, но свиделись! Ах, как же она похудела, поседела… живет одна, далеко в Канаде бездетный сын. В маленькой сельской школе, которую всё грозятся расформировать, преподает Ирина Николаевна сразу несколько предметов. И главный, любимый – литература. («И дети любят, я чувствую!») Да, русская несравненная, ни с какой другой не сравнимая, чудесная литература: целомудренная Татьяна Ларина, герой Болконский со знаменем в руках на поле Аустерлица… Но сейчас каникулы, что, вот так всё тоскует, бедная… совсем одна в чужих местах?
– На поле со знаменем… Да это ты героиня! На пенсии столько пахать-вкалывать! Тетрадки, тетрадки бесконечные, писанина отчетная и все такое, – прозаически-юмористически восклицаю я, – Или материальные проблемы есть какие-то? Что мы всё о литературе – ты о себе расскажи, Ириша, не молчи, не таи!
– Проблем нет…
Ирина задумчиво поправляет на столе кувшин с полевыми цветами. В зеленом, живописно заросшем палисаде учительского домика тоже полно цветов, в двух шагах – лес, цветочные луга… Идиллия!
– Как пахнут, да?
– Ну, конечно, Ира, хорошо здесь у тебя, на лоне природы. Но зимой все-таки скучновато, наверно? Да и вообще – места очень красивые, кто спорит, но ведь чужие! – упорствую я. Что вот она даже в родной наш теплый, замечательный Сочи не хочет приехать, навестить хотя бы?!
Ирина и тут промолчала… И как будто не слишком жалела, что я заехала всего на полдня – наметилась поездка по Золотому Кольцу, надо было спешить в Москву. Прощаясь, крепко обнялись, как прежде. Что это она все мигает, смаргивает… Слезы?! Торопливо вдруг говорит, почти шепчет:
– Морю нашему Черному привет! Приеду как-нибудь, конечно. А места эти… Знаешь, у меня дед-фронтовик, артиллерист, за селом похоронен, бои здесь были ужасные… Там скверик и очень достойная простая стела с именами погибших. Ребята-следопыты, такие умнички, искали родных, и нас с мамой так нашли, давно еще! Я всё металась, когда мужа и мамочку потеряла, в один год получила две урны…
Надумала сюда приехать и вдруг решила: останусь! Как-то легче мне здесь! К дедушке приду, цветы принесу, посижу – и душа успокаивается. А в Польше, да и в Чехии, в Прибалтике тоже, все сносят и сносят памятники нашим героям… Стыд какой! Нет, эти места для меня не чужие…
– Ох, Ириша… Что ж раньше-то не сказала? Да, как-то ухитрились сползти там, в Европе, от толерантности к черной неблагодарности. А помнишь университет? Помнишь чешку Яру… ну да, Снегурочку! Помнишь, что она нам рассказывала?
И мы, спеша, волнуясь, печалясь и смеясь, заговорили о том, с чего я начала эту историю.
Время и место
У матери на работе, в научном заведении, затеяли шахматный турнир. Наметилось девять участников: научсотруды, инженеры – головастый все народ. Только на красавца Горченкина глянуть с его шевелюрой дыбом, эдаким серым дымом, – сразу вспомнишь Эйнштейна да Ландау, уж никак не того кудрявого из «Машины времени»!
– Ты можешь принять участие, – сказала мама, – будешь десятым!
– Да я первым буду!
– Ой, да конечно, кто спорит…
Правда, почему бы и нет? Саша уже несколько лет ходил в шахматный кружок при Доме пионеров. Получил разряд, еще один, еще, стал кандидатом в мастера, на соревнования ездил, в нынешней загранице даже побывал: Харькове, Львове, Кишиневе. Выступал хорошо, победно, хотя и оказывался обычно младше всех! А впервые сел за шахматную доску с дедушкой: «Смотри, Санек, это – королева, этот парень – офицер…» Дед, человек простой, не заморачивался такими словами, как «ферзь» и «слон», если и знал, то не употреблял – и вообще предпочитал шашки. Но шахматным азам научил.
А в шахматный кружок меня, еще дошколенка, привела мама. Сам попросил, что ли? Не помню… В тесной комнате деревянного флигеля было полно детей, играли азартно и шумно, галдели, как курортники-картежники на пляже! Самый первый партнер, шпингалет с модной стрижкой, Вовка Третенко, попытался поставить мне детский мат. И все командовал скороговоркой: «Мальчик, мальчик, ты не так делаешь, надо вот так!» Но я не поддался. И пошло у меня, и пошло! Все виды спорта осваивал всегда с интересом, с легкостью, полюбил и этот минотавровский тест-лабиринт для мозгов, только прикинувшийся спортом. Тренер, молодой неженатый Лев Иванович больно хороший был: громкоголосый, с громадными детскими глазищами. Шахматы и нас, мелюзгу, здорово любил и, между прочим, так всегда застенчиво улыбался красивой маме! Мне пророчил золотые горы-Олимпы: «Вундеркинд»! Сколько тогда поездили с ним, с ребятами по соревнованиям, и все бесплатно: проезд, питание, проживание. Мать с отцом, отпуская меня, и в голову не брали какие-то опасности дальнего путешествия – хулиганы там, извращенцы! Ох, и времечко было, детское, советское, сто раз потом клятое… Сейчас зато – уж такое взрослое!
В общем, на шахматный турнир в научно-исследовательском институте записали третьеклассника Сашу десятым. Сказали, приходи, когда сможешь, и играй с тем, кто сможет тебе «уделить время». Да все в институте, маленьком южном филиале серьезного московского заведения, после обеда не больно-то корпели – разговорчики, перекурчики, чаечки бесконечные! О Сашинах успехах слыхали, но вид белобрысого мальца, расставляющего на доске фигуры загорелой лапкой с обкусанными ногтями, вначале как-то расслаблял… Зря! Потому что Саша приходил, выигрывал, приходил еще, еще выигрывал.
И так восемь раз. Победил и живописного адепта йоги и сыроедения, без пяти минут кандидата наук Горченкина. Тот, в отличие от других, воспринял свое поражение драматически. Еще долго всем очень нервно объяснял, что «…в эндшпиле зевнул, потому что позвали к телефону по крайне важному делу и, находясь в состоянии…»
– Ага, аффекта! Потому и убил старушку-процентщицу! То есть ладью, а надо было просто сделать рокировочку… – издевался инженер Щепкин, острослов-насмешник, спортсмен и рьяный книголюб. Да, водились в конце восьмидесятых и такие технари! Сам он, проиграв Саше, только хохотнул и долго жал ему руку, чуть не оторвал, здоровяк такой.
Последним Сашиным соперником оказался шахматист самый опасный – участник солидных городских соревнований Геннадий Иванович Моргунов, начальник архива. Розовощекий, с седоватой бородкой, смахивающий на Деда Мороза, хоть и без меховой шапки. Зато в шляпе, в плаще: с ведома начальства собирался домой, «к студентке моей, к дочке, приболела!» (Позднее его чадо, любимое, буквально трясся над ней – мама потом объясняла.) В бумажном царстве Моргунова – полки, полки, полки, папки, папки, папки… – Саша сразу жутко замерз. Тоже заторопился, явно забуксовал точно съежившимися от холода мозгами…
И проиграл.
– Зонтик-то есть у тебя? Вы же, молодые, такие нежные! Дома чай с лимончиком, с лимончиком попей обязательно. Вишь, батареи все никак не включат! – наставлял Геннадий Иванович, запирая на замки грохочущую железную дверь, но Саши уже и след простыл… И к маме в кабинет не зашел, уже несся прочь, прочь от позорного, неожиданного поражения: ну да, после восьми-то побед! И дождь, и ветер противный колючий – ничего не замечал…
Сказать, что расстроился тогда – ничего не сказать. Вот так подарочек от деда Мороза! Точно еловой шишкой засветил в глаз – за полчаса сдал ему неплохо начавшуюся партию… Геннадий Иванович спешил, и я повелся, не сумел затормозить его блиц-игру: «Давай, давай скорей думай, Сашок!» Всегда недолюбливал блиц, но мне только-только исполнилось девять, как тут возразить старшему, да еще торопящемуся к больной дочке… И не догадался предложить: «Сыграем в другой раз, если спешите! В ДРУГОЙ РАЗ!» Или надо было просто разжалобить Деда Мороза: холодина тут у вас, как на Новый год, пощадите-отпустите!
Помню, дома один, стуча зубами, вместо чая «с лимончиком, с лимончиком» мрачно напился ледяного молока из холодильника. Заболею – и пусть! И хорошо! Но Бог, добрый Боженька малолетних простофиль все-таки меня пожалел. Повелел: а ну-ка поешь как следует и за уроки, ничего с тобой не случится. Мог бы добавить: и не парься, все равно не угонишься за только-только народившимся малышом в соседнем, считай, городе, будущим чемпионом мира. Он-то как раз и прославится в блице, придет время!
А наутро в восточное окно сашиной комнатки брызнул не дождь – луч солнца. И день выдался теплейший – в субтропиках ноябрь часто такими вдруг балует. Город весь свежий, точно весенний после дождя, блестит, как графин с водой в президиуме какого-нибудь собрания-заседания. И мама, улизнув пораньше с работы (очень спокойно она отреагировала на проигрыш Моргунову: «Что ж, он тоже ведь, кажется, кандидат в мастера…»), повела Сашу в кафе-мороженое. По дороге еще шоколадку купила!
– Второе место – тоже неплохо, да? Ну что ты все хмуришься?! Смотри, как здесь уютно, какой вид бесподобный на море! Полюбуйся! И давай, соображай, что тебе хочется – заслужил! Поздравляю еще раз, Сашуль!
Когда они, со смаком загнав в воротца ртов разноцветные шарики-мячики мороженого, уже просто сидели, болтали, с набережной донесся шум. Точнее, пронзительные, дикие и очень радостные вопли: «О-о-ох, хорррошо-о-о! Ещ-ще-о-о! Еще-о-о!»
– И нам хорошо, но больше нету! – засмеялась мама, пододвигая к размякшему, улыбающемуся сыну последние квадратики «Аленки».
Подозвала официантку, расплатилась, и они, не сговариваясь, пошли на не умолкавший ни на минуту, загадочный трубный глас счастья…
И что же оказалось? Это два дебелых, крупных таких дядька плескались в прибое, в волнах, накатывающих на них то вкрадчиво, то весьма мощно. А они подпрыгивали, приседали, падали, размахивали руками и ногами, мотали головой, фыркали – и голосили, голосили безостановочно! Был не очень солидный шторм, когда, конечно, умеючи, можно поплавать и выйти – не утянет, каменюгами не побьет.
А как здорово купаться-качаться на таких волнах, раз уж не боятся эти горластые дядьки холода! И чего у берега копошатся? Помню, я, черноморский ребятенок, смотрел, смотрел и даже не сразу догадался: эти чудики не умели плавать… Надо же! Еще и орут как резаные, идиоты! Взрослым разве можно так себя несерьезно вести? А у меня все серьезно дальше некуда: продул игру по-глупому, а хочу только побеждать! Побеждать!! «Правильно! А иначе что ты за мужик? Да, не повезло, не в твою пользу оказалось время и место. Только чего торопиться? Если постараешься, станешь в свое время и гроссмейстером!» – убеждал отец. Какое-такое «свое время»? Снова отчаянно, обидчиво зазвенело в голове: «Ну почему, почему не остановил игру? Если не то было время и место?!»
Быстро темнеющее небо с первыми звездами, шумное море, шумно балдеющие дядечки… Мама ерошила Сашин чубчик, посмеивалась:
– Никакие они не идиоты! Смотри, просто ужасно счастливые! Как радуются! С севера, наверно, откуда-то. Вода уже градусов пятнадцать, а для них – как парное молоко. Ну и что, что не умеют плавать? Можно чего-то совсем не уметь и быть в восторге от таких вот простых вещей, видишь? Прыгают себе и прыгают! А ты расстраивался из-за старенького Моргунова… Еще выиграешь у него сто раз!
Мамуле хотелось еще сто раз меня утешить, конечно… Но после этого институтского турнира я как-то забросил шахматы. Занялся легкой атлетикой, теннисом – тоже неплохо пошло. Вообще еще многому пришлось в жизни научиться: например, успешно решать научные задачи поважнее, потруднее шахматных, говорить свободно на чужом языке, своими руками построить дом. И по-ребячьи все еще радоваться всякой малости вроде тающего на солнышке мороженого: вот, недавно, у моря с дочкой и сыном! Но уметь хитренько гнуть свою линию либо напирать эдаким бетонным волноломом, невзирая на «время и место»… Нет, не научился, хотя сейчас-то такие умельцы особенно «в шоколаде»!
Услыхал как-то об истоках громкой славы одного моего земляка, которому однажды удалось напроситься на день рождения могучего продюсера. И вот теперь оба дружно вспоминают на ТВ, как тот специально оговорил, чтобы напросившийся, ради Бога, не вздумал петь свои песенки! А дерзкий бард не послушался и в разгар пышного праздника все-таки спел… Всеобщий восторг, продюсер поражен и покорен. Да, но что за песня сразила развеселое ресторанное сборище, всех этих богатых и звездных, сытых и пьяненьких? О любимом, единственном, трагически погибшем родном брате-летчике! И время подошло, и место.
Про выпускников и второгодников
Визит к детям без очередного душевного расстройства по поводу Насти не получается… Умная же девчоночка, читала, считала бойко с четырех лет, в младших классах отличница была! И все забросила, стала пляшущей в мечтах, во сне, говорит, наяву звездой танцпола. Народ восхищается, зять и дочь двуглавым могучим Эльбрусом против, не сдвинешь с согласованной точки зрения. Запретили Настюше после девятого класса пойти в колледж искусств: одни, мол, слабоумные бросают элитный лицей! Вот она и учится через пень колоду…
Сегодня, зайдя в комнату внучки, Александра Юрьевна чувствует, впрочем, как и всегда, что беспомощна… Оттого беспощадна, как никогда! Тихонько эдак усаживается в кресло под огромным, сонно-страстным ликом немолодой испанки на плакате, легенды фламенко. Тихо вздыхает. Тихим отстраненным голосом вещает и стращает:
– Знаешь, родители правы, на твои двойки просто невозможно смотреть сквозь пальцы! Оставили б тебя, плясунья, на второй год в классе, как раньше практиковалось, ты бы по-другому запела да заплясала! Сидела бы жалким переростком с младшими детьми, а они бы пальцем на тебя показывали, дурой обзывали!
Кошмарная, на взгляд бабушки, картинка Анастасию, однако, не трогает. Косится смеющимся голубым глазом, ноги завела куда-то за уши, разлеглась на паласе – «оттачивает талию», объяснила! Где только ее у себя выискала, худоба?!
– Да брось ты свою физкультуру, слышишь? Вот куда эти ваши выверты, раскрасивые ваши дорожки шагов ведут, а?! Выпускной класс… а у тебя в дневнике, мама говорит…
– Это в твоем любимом фигурном катании дорожки шагов! А ты шаг сделаешь и охаешь, всё сидишь, телик смотришь!
Лучше скажи такое: кого из русских писателей два раза оставляли на второй год в гимназии? За неуспеваемость! Кто это, интересно, не успевал, а?
– Кто не успевал?! – Александра Юрьевна хмурится и морщится. Порицая неведомого нерадивого писателя, а больше хитромудрую внучку – что еще такое выдумала? Ох, Настя… Мне семьдесят, ей идет семнадцатый – зубы заговаривать дохленькой бабушке, сердечнице-склеротику-диабетику, научилась… Успела!
– Кто-то из малоизвестных, какой-нибудь Потапенко, дамский угодник, приятель Чехова? Да, помню, фильм был когда-то с Мариной Влади – «Насмешливое мое счастье»… Не об этом речь! Читать надо Чехова, классиков, к сочинениям готовиться, математику подтянуть!
У Насти если и было в мыслях поинтриговать бабулю – не получилось! Так и взвизгивает с торжеством, брыкнув в воздухе длинными ногами:
– Да сам Чехов не успевал! Точняк, прочитала недавно! Абсолютно проверенный факт! Не афишируемый, понятное дело.
– На второй год дважды оставили??
– Ага, оставили, не выставили, не вышибли! Проявили такую «божескую милость», как ты выражаешься, к парню. И к мировой литературе, так сказать. Представь себе, если считать вместе с приготовительным классом, учился бедненький гимназист аж одиннадцать лет. Совсем как я в моем дурацком лицее! Зачем только? Зачем?! Математику мы с Чеховым так и не полюбили!
Александра Юрьевна нервно, неуклюже выпрастывает грузное тело из кресла. Подходит к окну, к тучкам на небе вроде присматривается. Одну, другую фразу примеривает внучке в ответ – и ни та, ни другая не годится. Смотри-ка, что выискала про Чехова в интернете, в гаджетах этих своих! Вот ведь советовала зятю отдать ее в колледж, раз так увлеклась танцами… Бедная Настя! И бедный Чехов! Счастье, что Пушкина задачками хоть не насиловали… А я внучке невесть что наговорила… И что теперь ей отвечать?
Ответ, однако, имеется у самой Насти. Жесткий и отчужденный, как отповедь чемпиона горе-тренеру:
– Ученье такое – мученье, садизм-мазохизм, вот что! Переучился, перетрудился человек в детстве, здоровье потерял… Ну и что, что стал знаменитым? Правильно, самое настоящее «насмешливое счастье»! Зачем мне, например, физика, если я люблю физкультуру – как ты ор-рр-игинально называешь мой пилатес!!
Настя принимает совсем уж витиеватую позу на своем коврике, не забывая улыбаться бабушке тоже весьма насмешливо. Убила, убила ее второгодником Чеховым, понятно, и сказать-то нечего… Да нет, бабуля классная, не нудная, пошутить, посмеяться обожает, просто мама всегда поддакивает папе, а она папе с мамой… Это у нее называется «поддержанием родительского авторитета». А вот лучше бы нахмурила грозно бровки, как сейчас, да крикнула: «Оставьте мою любимую внучечку в покое!»
– Что еще за пилатес? Что за слова такие? Что ты такое вечно сочиняешь, балаболка, балерина?! – вскрикивает Александра Юрьевна. Совсем другое кричит… Совсем не по делу! Еще, глядишь, за лекарства схватится, старушечка моя…
И Настя, поспешно обращая грозу в ласковое солнышко, горизонталь в вертикаль, вскакивает с пола. Крепко обнимает бабушку, такую одышливую, неповоротливую толстушку – куда ей с командным мускулатурным папочкой тягаться?! Уж эти папочки…
– Да знаю, знаю, очень не повезло Чехову с отцом! Дома теснота, холод, крысы бегают, а он его все время колошматит, реально бьет Антона Павловича, заставляет у них в шопе… в магазинчике то есть, торговать, в церкви петь… Когда там было классику уроки учить?
Бабуля с облегчением подхватывает:
– Вот! А у тебя – отдельная комната, карманные деньги… Родители ни в чем тебе не отказывают, а ты всё убегаешь в свой танцевальный клуб! Поступишь в институт культуры – еще натанцуешься, а пока надо прилично закончить лицей. И я, ты знаешь, занималась танцами в доме пионеров, но когда выросла – нашла себя в музее, в краеведческой работе…
– Ага, танцовщица-музейщица моя! А не бросила бы танцы – здоровенькая была б, серьезно, бабуль! И зарядку утром не делаешь… Вот бери с меня пример, ну правда! Слушай, ба, ты когда мне довяжешь свитер тот, ажурный, беленький? А, принесла?! Спасибо огромное… А идет мне все-таки такой широкий рукав, да?
Разговор бабушки и внучки зажурчал уже спокойно, без всплесков, потом примолкли обе. Настя замерла у зеркала: обалденный свитер, супер! Да и сама красотка… Здорово! А лицей ненавижу, ненавижу – теряю два года! И старею, а танцы – дело молодых, как говорят… Вообще-то с этой бедой, с папочкой упертым вроде уже свыклась. Но все равно обидно! Ай, да ладно… Какое у бабушки грустное лицо, задумалась о чем-то таком?!
– …все вырезала фотографии балерин отовсюду, из «Огонька», из газет даже! Хотя были у меня и какие-то другие увлечения, были ведь? Так с ума не сходила, как Настюшка, по-моему. Или уже забыла?! – Александра Юрьевна силится вспомнить…
