Читать книгу: «Кто в тереме?», страница 5
«Она, наверно, и канкан сможет!» – завистливо думала Людмила Петровна, сроду не умевшая хорошо танцевать и за всю свою жизнь не освоившая этой премудрости, несмотря на худосочность и малый вес.
А уж карими глазками с поволокой Дуня в свое время, наверное, подстрелила не одного воздыхателя, пока не нарвалась на будущего мужа – шоферюгу Толика Горохова.
Прожили они с Анатолием Николаевичем в любви и согласии 30 лет с гаком. И любовь, вроде бы, закончилась на каком-то отрезке жизненного пути, и согласие было относительным. И, как не без оснований полагала сама Дуня, Толик был ей не всегда верен в силу профессии шофера и склонности к разнообразию абсолютно во всем. Но ее ровный покладистый нрав и просто-таки библейское терпение удержали семейную лодку на плаву.
Смастерили они четырех дочерей. Анатолий все лелеял мечту о сыне, но когда Дуня родила в 38 лет четвертую, Юльку, и муж через пару лет приступил к ней с претензиями и требованием работать над ошибками до победного конца, она скроила символическую фигуру из пяти пальцев и поднесла ее мужу к носу.
– Видал?
– Ты чего, Дусечка? Офонарела?
– Да это ты офонарел. Я тебе что, корова-симменталка?
– А при чем тут симменталка?
– Может, и ни при чем. Но что корова – это точно. И по размерам, и всю жизнь дойная. А ты знай, раскатываешь на своей пыхтелке-тарахтелке.
– Я что, не для семьи раскатываю?
– Для семьи, но раскатываешь! А я тут в это время пешком вошкаюсь с четырьмя.
– Дусечка, а как же наследник?
Дуня обидно захохотала.
– А что ж ты ему в наследство собираешься оставить? Свою ржавую «копейку»? Тебе вон родитель дом оставил, а ты хоть приданое дочерям собери!
– Ну, как… Фамилию передать…
– Ах ты ж, божечки! Фамилия-то у нас знатная какая! Гороховы мы! Прямо-таки ваше велико!
Анатолий Горохов, простите за каламбур, был огорошен. Он едва ли не впервые видел свою Дусечку в столь раздраженном состоянии и столь категоричной.
Родословную он, конечно, проследить не мог – не боярский и даже не купеческий род, мастеровой. Но в старом Артюховске все же фамилия была известная, что-то вроде династии: как только мужчины в семье достигали положенного возраста, путь им был – на бондарный завод, если не в рыбаки. И были Гороховы на заводе всегда на хорошем счету.
Анатолий первый изменил семейной традиции, и не ему было касаться династических нюансов. Но сколько ему пришлось вытерпеть подковырок, приколов, издевок от мужиков на тему «бракодел»! У сестры его, между тем, трое пацанов. Ну что за несправедливость! Дед и отец, небось, в гробах там переворачиваются.
Несколько робких попыток вернуться к интересующей его теме положительных результатов не дали. Дунька больше не произносила многословных речей на своем тарабарском языке, а только молча совала ему под нос крепенький кулачок с высовывавшимся между собратьев большим пальцем.
Если ему не часто приходилось видеть жену раздраженной, даже разъяренной, то и Дуня не могла припомнить другого случая, чтобы муж спасовал перед ней. А бабам только дай слабину! Дуня входила во вкус, и все чаще стала огрызаться по разным поводам.
Между тем, ей уже было далеко за 40, и муж наконец осознал тщетность попыток переломить ситуацию в свою пользу, воплотить в жизнь маниакальную идею о наследнике. Он передал бы ему все шоферские навыки, и они бы вместе ремонтировали верного коняшку – «копейку». Она была в отличной форме, стараниями хозяина. Называя ее ржавой, Дуська гиперболизировала.
Говоря Дуськиными словами, его хрустальная мечта крякнулась. Посему он счел себя в полном праве предаться печали, а способ печалиться избрал в соответствии с вековыми российскими традициями.
– Где же тебя черти носили? – не в силах придумать ничего оригинальнее, лютовала Дуня, отстирывая угвазданную в попавшейся на пути луже мужеву одежку.
– Мои черти знают мой домашний адрес, – из последних сил сохраняя чувство собственного достоинства, отбивался страдалец, едва осознающий, на каком свете он находится. – И принесли меня к родной жене, а не к чужой!
– Хоть бы раз они ошиблись адресом и отнесли тебя к чужой! То-то был бы мне святой праздничек!
Дуня искренне верила тому, что говорила, хотя, случись такое, наверняка побила бы все окна в доме, куда ошибочно доставили ее мужа черти. Ибо – закон собственности. Хоть плохое, но мое. Заимей собственное, а чужое не тронь!
Анатолий предавался печали все чаще и все активнее, так что, возвращаясь однажды от разделявших с ним печаль друзей, не добрел до дома и уснул на мокрой весенней земле. Срок ли его настал, имела ли место врачебная халатность, но медицина оказалась бессильна: Анатолия Николаевича не спасли от летального исхода, вследствие крупозного воспаления легких.
Может быть, выдвигая претензии к небесам по поводу не рожденного им сына, он просто маскировал усталость от жизни. Много лет он добывал хлеб насущный для пяти своих баб, впахивал на двух дачах и вследствие этого притомился. Источник его жизнелюбия иссяк. А может, он раздражил своим ропотом силы небесные, и они его покарали. Дуня в эти тонкие материи не вникала и, горячо оплакивая мужа, кляла его, на чем свет стоит.
Рыдая над гробом, она, уткнувшись в окаменевшую мужнину грудь, шептала ему:
– И чего ж это ты в этот ящик утрямкался? В костюм закутешкался, прямо жених, смотрите на него! Чего тебе не жилось-поживалось? Ты на кого меня оставляешь? А если б я взяла да и хряпнулась, да законопатилась бы в гроб? Я же так не делаю! Юльку еще на ноги не поставили! Муляло тебе на этом свете? Знаешь, ты кто? Ты – дезертир!
Да, одну только Юльку и не успел он поставить на ноги. Три старших дочери уже повыскочили замуж, более или менее благополучно, кто более, кто менее.
Юлька с малолетства была головной болью для матери и слабым, но все же утешением, для несбывшихся надежд отца. Росточком она пошла в мать, комплекцией тоже – кругленькая, с женственными формами. Да курносый носик, задорно торчащий между пухлыми румяными щечками, да карие глазки с поволокой – пожалуй, это было и все, что она взяла от матери. Аппетитный симпомпончик.
Характер у нее точно был отцовский – резкий, взрывной, нетерпимый, в отличие от трех своих старших сестер. Те были в мать – мягкотелые, добросердечные, терпеливые, хорошие жены. Юлька росла, как уже говорилось, пацанкой.
Дуне в голову иногда закрадывалась мысль, что, будь она сама постройнее, дочь не была бы такой воительницей. И сама Дуня, и старшие ее дочери, которые тоже уже начинали расплываться после родов, легко несли свой вес и формы, Юлька же, со своим бунтарским характером, наверное, с ужасом представляла, что и она когда-нибудь станет такой пампушкой. Отсюда – и противоестественное в ее возрасте якобы отсутствие аппетита, и нелюбовь к сладостям (кто бы поверил!), и мужской стиль одежды, и увлечение мужским видом спорта – все из чувства противоречия. Кому? Судьбе, наверно, природе…
Отец не просто поощрял ненормальную, на взгляд Дуни и прочих обитательниц пятиэтажки, страсть гонять на пустыре с пацанами в футбол. Он буквально раздувался от гордости за свою дочь и даже иногда сам выходил с ней на поле попинать мяч.
И только автомобильную грамоту она так и не постигла, несмотря на все старания Анатолия Николаевича передать водительские навыки. Вождение она, конечно, освоила, и когда приходилось ездить на дачу, гоняла там по сельским дорогам на «копейке» без опаски, и без прав, по малолетству. Но если случалась какая-то неполадка, она объясняла отцу, что не так с машиной, как истинная женщина: «что-то там др-р-р – др-р-р и пых-пых!». Не возникало у нее желания ковыряться в моторе, доискиваясь причин. Толик махал рукой в безнадежном отчаянии: баба – она все же и есть баба.
А когда Юля записалась в секцию женского футбола, тут вообще уже пошли и утренние пробежки, и спортивная диета, и бесконечные тренировки. Юлька превратилась в стройняшку и имела все основания гордиться собой и своими достижениями. Но Дуня-то понимала, что против природы не попрешь, и всему свой черед.
Ни в родной пятиэтажке, ни в школе подруг у дочери не было. Однако никогда она по этому поводу не комплексовала, наоборот, бравировала тем, что в друзьях у нее – сплошь мальчишки. Да и последующее поступление в технологический колледж уж на такую женскую специальность – бухгалтер, ничего не изменило: обзаводиться подружками дочь не спешила.
А может, наоборот, это девчонки не горели желанием дружить с парнем в юбке. Хотя, строго говоря, юбки Юлька надевала в исключительных случаях, а так все больше – джинсы, майки, свитера. Унисекс. Впрочем, форма одежды в наше время – вовсе не показатель принадлежности к полу.
Но и это тревожило Дуню и бабушку Тоню в меньшей степени, чем факт, что у их дочери и внучки никогда не было мальчика, при том, что она постоянно окружена парнями. Ведь не уродина, из десятка не выкинешь, говорила Антонина Семеновна, недоумевая. И никакого расстройства с ее стороны по этому поводу, никаких девичьих слез в подушку никогда, никакой задумчивости и загадочной легкой грусти!
Насмотревшись страшилок по телевизору, бабушка и мать начинали опасаться, что их ребенок когда-нибудь вздумает осознать себя мужчиной, в духе времени. Юлька-то ведь тоже смотрела телевизор – переносчик нравственной инфекции! А потом появился еще и этот интернет, чтоб его черти взяли, – настоящий рассадник…
Пока, правда, никаких разговоров на эту душераздирающую тему не возникало: то ли Юлька еще не определилась с выбором, то ли хорошо «шифровалась». И вот тут на горизонте семейства Гороховых возникла Кира.
Кира Журавлева тоже была студенткой технологического колледжа, только уже последнего, выпускного курса. Была она приезжей, родиной ее был такой же маленький городок на Волге, как и Артюховск, только в другой области. Уж почему она приехала поступать в Артюховск – неизвестно, ведь маловероятно, что в ее родном городе не нашлось учебного заведения, где бы учили на бухгалтера.
Жила Кира на съемной квартире. Сама она в футбол не играла, но была ярой болельщицей. Видимо, на этой почве их с Юлькой пути однажды и пересеклись. Девчонки стали – не разлей вода, и Дуня с Антониной Семеновной с облегчением перевели дух. До поры до времени.
Кто-то из ее клиентов настучал тете Тоне, что Кира с Юлькой ходят в обнимку, причем длинная Кира, чуть пригнувшись к невысокой Юльке, обнимает ее за шею, «как собачонку», Юлькина голова едва торчит из сгиба Кириной руки. «Прямо как парень с девкой», – сигнализировали доброжелатели.
Припомнили Антонина Семеновна с Дуней, как Юля покрывалась румянцем, когда рассказывала о своей подруге, и то, что Кира носила в ухе одну серьгу, как сейчас носят многие парни. И хотя девушка не часто бывала у них в гостях, вспомнили мать с дочерью и то, что видно было невооруженным глазом: в этой паре лидер – Кира, а их дочери и внучке отведена роль обожателя. И не потому, что Кира старше на два года, и не по складу характера – Юлька никогда не была ведомой. Почему?!
– Эх, родила тебя мать, да не облизала! – глядя вслед Кире, скорбно вздыхала бабушка Тоня.
Запретить им видеться? Как бы не так! Не в том они возрасте. Да и как запретишь, ведь учатся в одном учебном заведении. И задушевные разговоры на щекотливую тему могут только привести к худшему!
А потом внучка, предварительно взяв страшную клятву с бабушки, что та не расскажет матери, попросила у нее денег Кире на операцию по смене пола. В первый момент Антонина Семеновна испытала облегчение – не сама внучка хочет стать мужиком. Но тут же от своей клятвы и открестилась, с сознанием полного морального права: все равно, хрен редьки не слаще. Скрывать от родной матери такое!
– Я с тобой тюнюнюнькаться не буду! – кричала в бессильном отчаянии Дуня. – Я тебе не твой любимый папочка! Как запендюрю ремнем по твоей шестнадцатилетней заднице!
Все трое вполне адекватно оценивали Дунину угрозу: она, прежде чем комара прихлопнуть, предупреждала его о грядущих санкциях и извинялась, что вынуждена их применить. Детвора в садике, вверенная ее попечению, звала ее не по имени-отчеству, как прочих воспитательниц и нянь, а тетей Дунечкой. Впрочем, этот факт мог объясняться еще и претенциозным, труднопроизносимым для маленьких деток именем Дуси: Евдокия Валерьяновна.
Юлька высокомерно усмехнулась, схватила куртенку и бабахнула дверью. Дома не ночевала две ночи, на занятиях не появлялась. Дуня с бабушкой Тоней через одногруппниц Юльки вынуждены были заочно принести ей свои извинения, и она явилась домой. Вопрос больше не поднимался, но и с повестки снят не был.
Вот уж напасть!
Бурлаков
Капитан Бурлаков сидел в своем служебном кабинете за столом темной полировки, с потрескавшейся от разрушительного действия времени столешницей, в задумчивости. Задумчивость его периодически нарушалась телефонными звонками, на которые он отвечал, используя широчайший диапазон интонаций, в зависимости от того, с кем общался. Изредка звучала и ненормативная лексика.
Матерщину, в отличие от многих коллег, Бурлаков не уважал в принципе, но… С волками жить – по волчьи выть, как говорится. Некоторыми коллегами он не был бы понят.
Периодически же открывалась дверь в кабинет, впуская нового посетителя – сотрудника или гражданское лицо, злым ветром судьбы занесенного в Приволжский РОВД славного города Артюховска. Гражданские лица обращались с дверью почтительно и, соблюдая должный пиетет, прикрывали ее почти бесшумно. По крайней мере, они старались, или делали вид. Бурлаков при этом каждый раз вспоминал читанное в маршрутке объявление – обращение к пассажирам: «Дверь закрывайте душевно, а не от души!»
У некоторых особо пугливых посетителей даже походка менялась: они еще у двери привставали на цыпочки и приближались к бурлаковскому столу балетными па. Это происходило либо с очень законопослушными гражданами, не имевшими ранее счастья сталкиваться с полицией, либо с теми, чьи рыльца были слегка в пушку.
А вот коллеги при входе не церемонились и захлопывали дверь по-свойски. Каждый из них вкладывал в это единицу силы различной величины, в зависимости от возраста, комплекции и активности, с которой посещал спортзал. Как чуткий инструмент под руками виртуоза-исполнителя, дверь в процессе затухающих колебаний издавала звуки различной музыкальной окраски и наполнения.
Когда Бурлакова навещал, например, разъяренный шеф, дверь по-шаляпински ухала и долго сотрясалась мелкой дрожью, и тогда с инфернальным скрипом открывалась дверца шкафа, темной же полировки, – словно дверь в преисподнюю. Шкаф, вероятно и очевидно, был ровесником письменного стола.
Открывшись, дверца являла присутствующим мрачное нутро шкафа, с различными предметами форменной одежды хозяев кабинета, развешанными на плечиках. А на нижней полке – выстроившиеся в ряд берцы и туфли, хорошо пожившие, но блестящие, как новенькие. Доводилось тут стаивать в свое время даже кирзачам.
Обувка смазывалась щедро, немало гуталина доставалось и на долю полки. Пористая, из ДСП, со временем она пропиталась едучей обувной мазью, стала черной и блестящей, словно антрацитовая плита. У посетителей в головах вихрем проносился ассоциативный ряд, но у всех разный. У законопослушных: уголь – печь – тепло – зима – елка… У тех, чьи рыльца были в пуху: уголь – отбойный молоток – товарняк – теплушка – Сибирь – лесоповал…
Из шкафа медленно начинал заползать в кабинет специфический мужской дух, состоящий из смеси брутального одеколона «Шипр», уксусного запаха ваксы и тяжелого – заношенной обуви. Этот запах был настоян на десятилетиях и для коллег Бурлакова привычен, почти не ощутим, но посетители при распахнутом шкафе долго в кабинете не выдерживали.
Теоретически, дверца должна была фиксироваться бумажным листом формата А-4, многократно сложенным в толстенький квадратик. Но от длительного использования квадратик истончился и истрепался. Он фиксировал дверцу уже не столь добросовестно, и от регулярных мощных ударов входной дверью и сотрясения стен шлепался на пол. Шкаф начинал медленно открываться, вещая скрипучим гласом судьбы: от сумы и от тюрьмы не зарекайся.
Иногда в голову Бурлакова закрадывалась мысль, что этот феномен, наполовину природный, наполовину рукотворный, способствовал повышению процента раскрываемости преступлений. Хозяева кабинета злостно использовали особенность шкафа как фактор физического и психологического давления на подозреваемых. Проще говоря, давили на психику. Иногда при открытом шкафе удавалось чрезвычайно быстро «расколоть» не слишком закоренелых правонарушителей.
«Шпингалет надо присобачить. Или крючок какой-то», – в очередной раз автоматически подумал Бурлаков. Операция откладывалась со дня на день, в том числе и из-за отсутствия времени.
Как у всякого нормального опера, у него было сразу несколько дел в производстве. Тот факт, что по громкому, весьма впечатляющему обывателей, наименованию должности он был целым заместителем начальника районного угро, не освобождал Бурлакова от необходимости самому заниматься разыскной работой и раскрывать преступления.
Конечно, львиную долю вели оперативники рангом пониже, но далеко-далеко не все. Тем более, в штате постоянно появлялись то вакансии, то заболевшие, то отпускники, то выехавшие на сессию студенты-заочники, а сейчас была даже одна декретница.
На столе перед капитаном лежало несколько папок с материалами, которыми на ближайшее будущее обеспечили его криминальные реалии родного Артюховска. Следуя многолетней привычке, он набрасывал в блокнот план на сегодня. Начальными пунктами шли безотлагательные мероприятия, в конце – не столь срочные. Первым пунктом на сегодня было обозначено посещение технологического колледжа.
Опрошенная младшим лейтенантом Лысенко, малолетняя свидетельница Катя Семченко стояла насмерть: она видела Юльку и Киру в день нападения на Юлькину бабушку. Иногда Катька поглядывала за спину беседовавшего с ней «дядьки мента». За спиной Лысенко мать, в принципе не возражавшая против опроса дочери полицией, исподтишка грозила кулаком правой руки, а указательным пальцем левой показывала на рот – захлопни, мол!
Но Катька еще не успела впитать житейскую мудрость взрослых: меньше видишь – крепче спишь. Она пока хорошо усвоила только только ту часть родительской и школьной педагогики, где говорилось о честности в общении со старшими. Всякие тонкости насчет выборочной откровенности давались ребенку сложнее. Да и законы добрососедства, кумовства и землячества были ей, по счастью, еще неведомы. Поэтому Катька уверенно повторила то, о чем ранее рассказала Людмиле Петровне.
Вторым пунктом в плане-минимуме Бурлакова следовал обход старых дач, в связи с делом Херсонского… Мало ли… Повстречается приехавший с инспекцией на свой участок дачник, которого еще не удалось опросить по месту проживания, и который что-то видел неординарное. Или уже опрошенный вдруг вспомнит какую-то деталь. Да и вообще, было желание еще раз осмотреть место происшествия, благо – дождь прекратился. Вроде бы… Надолго ли?
И да, там же есть еще одно дело. Осмотреть дачу Легостаева. Хозяина пока не удается найти и опросить, хотя его и подали в розыск.
Последним пунктом в плане значилась еще одна беседа с директором Музея купеческого быта Мирюгиным Никитой Михайловичем.
Вадиму Сергеевичу Бурлакову минуло 46 лет. Он достиг «ведомственного» пенсионного рубежа и мог в любой момент закончить карьеру по выслуге лет. Но пока что с погонами расставаться не собирался, как это сделали многие его коллеги, дослужившие «минималку» и разбредшиеся по охранным структурам, службам безопасности фирм и фирмочек.
Он не то чтобы пылко любил свою работу. Скорее, он к ней привык, притерся и привязался. Как к когда-то любимой, но с течением жизни разлюбленной жене, которую ценишь как испытанную боевую подругу и на другую менять не собираешься, хотя и поглядываешь по сторонам.
Бурлаков по сторонам не поглядывал. Он делал свою работу хорошо, в силу врожденной дотошности и добросовестности и нажитому опыту. Ничего другого он делать не умел, а переучиваться в конце пятого десятка и не желал.
Скорее, не переучиваться, а перестраиваться. Одно дело – подчиняться начальнику, другое – хозяину. тем более, что многие минусы его работы уравновешивались некоторыми плюсами, а издержки есть во всяком производстве. Нервишки уже, конечно, пошаливали, и сердечко давало о себе знать, но ведь, как ни крути, полтинник шел к завершению. Было бы странно, учитывая специфику работы, если бы он оставался здоровяком. Такое возможно, если человек патологический пофигист, а Бурлакову это качество никогда свойственно не было.
В первые годы его служебной деятельности, среди коллег ему дали прозвище Застенчивый. С годами пообтесался, приобрел уверенность в себе. Не ожесточился, но стал жестче.
Жизнь научила великому искусству дипломатии. Как в любом коллективе, в их тоже были представлены характеры, порой диаметрально противоположные. Некоторым сослуживцам он в обычной жизни, как говорится, руки бы не подал, но не в его компетенции был подбор кадров. Работа есть работа, а работу нужно делать хорошо, ты сам ее выбираешь, – таков был его принцип. В противном случае – уходи, а на предмет «уходи» – смотри выше.
Когда Вадим поступал в Астраханскую школу милиции, отец, потомственный рыбак, по-пьяни вынес суровый вердикт:
– Собачью работу ты себе выбрал, Вадька. С твоим характером, думаю, ты на ней долго не продержишься, зря время на учебу потратишь. А может, со временем и сам особачишься… Тогда уж лучше уходи в рыбаки. Или в бондари.
Он сумел не «особачиться», но Застенчивым его уже давным-давно никто из старых друзей не звал. А пришедший на смену выбывшим молодняк просто не знал его юношеского прозвища.
– Ты там звезд-то особо с неба не хватай, – напутствовал батя, когда Вадим приобрел заочное высшее юридическое образование и получил повышение. – Выше взлетишь – больней падать!
Звезд он нахватал мало, поэтому в свои 46 ходил в капитанах, хотя многие однокашники давно уже носили полковничьи звезды. Честно говоря, странно было бы надеяться на большее, если всю жизнь проработал даже не в ГУВД, а в РОВД заштатного городка, не рвался за «потолком» и не соглашался переводиться из Артюховска.
Но вот, дослужился до должности замначальника, а после недавней истории с пропавшим сыном заммэра оказался на хорошем счету у руководства. Взысканий уже почти год не имел, и к осени справедливо ожидал майорских погон.
Но главное, среди артюховских граждан, злой волей судьбы столкнувшихся с законом, за минувшие долгие годы сложилась легенда о порядочном менте.
По договоренности с кураторшей бухгалтерской группы №414, Бурлаков подъехал ровно к десяти. Марина Андреевна, в джинсиках и кардигане цвета «пепел розы» (в кабинете было не так чтобы жарко), и сзади казалась пионеркой, и спереди оказалась далеко не пенсионеркой, хотя рубеж сорокалетия уже явно преодолела.
Импозантный капитан, смуглый сероглазый шатен с элегантно посеребренными висками, тоже был по росту и стати не молодой Стивен Сигал и не Гоша Куценко. Немного выше среднего роста и среднего телосложения, но это уж как на чей вкус. На вкус одинокой Марины Андреевны, посетитель был – самое то, и она добавила в голос горловых переливов.
– Кира Журавлева? – задумчиво промолвила она. – Девочка не совсем обычная… Она не местная, из другого города. Знаете, у нас ведь общежития нет, наш контингент – свои, артюховские, ребята. Приезжих немного, что их тут может привлекать? Наоборот, все в Астрахань едут поступать из окрестных сел да городков.
Она вздохнула с осуждением и некоторой долей зависти.
– А если приезжают, то те, у кого здесь родственники. Есть, где на постой встать. Очень немногие снимают квартиры. Или где-то подрабатывают, чтоб их оплачивать, или родители могут себе позволить за квартиру платить.
У нас ведь конкурс маленький… если честно, его и совсем нет. К нам документы подают так, чтоб уж наверняка поступить. Куда сейчас без диплома?
Так вот, Кира из тех, чью квартиру оплачивают родители. Отец не родной, она единственная из семьи – Журавлева, мама и два младших брата – Сботовы, как и отчим. Вполне возможно, поступление в наш колледж было поводом уехать из семьи, а родители если не приветствовали, то и не препятствовали.
Видимо, отношения в семье сложные, за три года, что Кира – наша студентка, никто из родителей ни разу у нас не побывал. Удивительное безразличие! И еще могу предположить: девочка не из мажоров, потому что деньгами не швыряется, одевается скромно. Видимо, денежное содержание ее – по-минимуму.
– Марина Андреевна, вы все говорите – видимо, возможно… У вас с Кирой никогда не случалось душевных разговоров, каких-то откровенных, чисто женских бесед? А подруги у нее есть?
– В том-то и дело! Задушевных бесед она не допускает, она пресекает их на корню. И подруг у нее нет! Вернее, не было, но вот с год уже, может, больше, как задружили они с Юлей Гороховой, студенткой второго курса. Странная какая-то дружба.
– Почему – странная?
– Уж очень они разные, даже внешне. Тарапунька и Штепсель, Моисеенко и Данилец. Знаете, юмористы, братцы-кролики. Девчонки наши пересмеиваются, перемигиваются, я несколько раз заводила разговор – пыталась понять, в чем дело.
– И что?
– Ничего! Уходят от ответа. Может, просто Киры побаиваются.
– Есть основания побаиваться?
– Пожалуй, что и есть. Знаете, они ведь из домашнего гнезда вылетают, вырываются из-под родительской опеки. И понтоваться друг перед другом начинают: все такие опытные, тертые, прямо крутизна. Некоторым, в их юном возрасте, и правда, уже от жизни крепко досталось, но у большинства чистый выпендреж. Кира – девушка резкая, дерзкая, грубая. Она не играет. Здесь, в колледже, не нарывается, ведет себя более-менее в рамках, особенно после одной истории, но несколько раз мне приходилось с ней крупно разговаривать. Ударила девушку, свою одногруппницу, толкнула в лужу другую, та вся измазалась, одежду порвала. Ни одна из них не призналась – за что!
– А после какой истории?
– На праздничной дискотеке избила парнишку из пришлых, которые тут вечно хороводятся во время дискотек. Студенческий контингент-то у нас в основном женский. Пока прибежали преподаватели да дежурные, сцепились так, что еле их растащили. Хотели без полиции обойтись, но не вышло, не обошлось. Она там была просто невменяемая. Ногами дралась, представляете?
– Как же не исключили?
– Девчонки из группы ходатайствовали за нее перед директором. Только я особого воодушевления с их стороны не заметила при этом. Не знаю, чья была инициатива, очень может быть, что Кира и поднажала на них. И, как ни странно, парень, с которым она дралась. Пришел – откуда только узнал, что она на грани исключения, – сказал, что сам виноват, извинился перед Кирой. Решили простить, не ломать ей жизнь. Но, если честно, лично я в постоянном состоянии ожидания, что еще случится? Она последний год учится, мы уже начали переводить дух – может, обойдется, выпустится благополучно, да и уедет? А там – перемелется, жизнь обломает? Вы так и не скажете, что она натворила?
– Пока не могу. Скажу только, что она свидетель по одному делу, очень серьезному.
– А… это не связано с нападением на Юлину бабушку?
– Ну, Артюховск!.. – покачал головой капитан. Я убедительно прошу вас, Марина Андреевна, воздержаться от разговоров с коллегами на эту тему, – сказал он, сознавая всю бессмысленность своей просьбы.
Марина Андреевна замялась.
– Как вы себе это представляете? У меня есть руководство… Оно знает, что у меня сегодня встреча с представителем органов…
– Да, действительно, – безнадежно вздохнул капитан. – И пара-тройка очень близких подруг, которые никому никогда ничего не расскажут, если вы их об этом попросите. А как мне поговорить с Кирой?
– Но… ее нет на занятиях… И вчера не было. И… позавчера.
– А вы с ней не связывались? Номер телефона-то ее у вас есть?
– Разумеется. Не отвечает.
– А однокурсницы не в курсе? – не желая того, скаламбурил Бурлаков.
– Нет, она же на квартире живет. Можно было бы у Юли спросить, но она после смерти бабушки, насколько я знаю, еще не появлялась на занятиях.
– Но как же так? Хорошенькое дело!
– А что вы хотите?! Вирус же гуляет! Многие болеют.
– А телефона хозяйки квартиры у вас нет?
– Нет, к сожалению.
– Что ж, давайте адрес.
– Минуточку!
Марина Андреевна вытащила из ящика стола толстенькую папку с файлами. Каждой студентке в этом ее кондуите был отведен персональный файл. Нашла нужный, по алфавиту, продиктовала адрес.
– Я и сама сегодня после занятий собиралась ее навестить, – произнесла, некоторым образом оправдываясь.
– Что ж, навестите и вы, я думаю, вреда не будет, – сыронизировал Бурлаков.
Он-то собирался навестить студентку Журавлеву безотлагательно. Как выяснилось несколько позже, зря старался: дома Киры не было. Хозяйка сказала, что три дня назад девушка собрала вещи в сумку и уехала домой, якобы мать заболела.
Пока же подтекстом у Бурлакова звучало: неблагополучной студентки третий день нет на занятиях, а ты только собираешься.
«Что ты понимаешь! – обиделась про себя Марина Андреевна. – Тут и так головы не поднять – лекции да семинары, да практика, да внеклассная работа, а я еще должна бегать по дворам, как только непутевая девчонка день-два занятий пропустит. Потом ведь все равно какую-нибудь справку принесет! И как только они их добывают! На каждый чих не наздравствуешься!»
Тот факт, что капитан не проникся должным уважением к ее загруженности, был лишь второстепенным поводом для обиды. Главным же было то, что ее природой дарованное и благоприобретенное женское обаяние не сработало, она это почувствовала. Не сработали ни горловые переливы, ни изящные позы. Капитан к концу их беседы не потеплел ни на один градус, хотя оставался, в основном, корректным. Каким пришел, таким и уйдет.
Ну и фиг с тобой! Мент – он и есть мент!
– А Юля Горохова – она тоже сложная девочка?
– В общем, да, не простая, но совсем в другом плане. Она все-таки домашняя, не испорченная. В ней нет… я бы сказала… подлинки, что ли… Но я не слишком хорошо ее знаю. Так, поскольку веду занятия в их группе.
– А в Кире есть?
– Есть, мне кажется.
– Тем не менее, они дружат с Юлей…
– Дружат… Впрочем, о Юле вам лучше поговорить с куратором Юлиной группы.
– Всенепременно! – Бурлаков взглянул на часы, висевшие на стене напротив. – Как раз сейчас и поговорим! Сания Хасановна, так ведь?
– Да, у нее как раз пара закончилась в ее группе. И с девочками сможете поговорить из Юлиной группы. Я провожу вас в ее кабинет.
