Читать книгу: «Качели моей жизни. Семейная сага», страница 3

Глава 13. Второй рассказ няни

Меня позвали гулять, пришла Пашка, и мы пошли играть в лапту. Я, конечно, была рада отвлечься от чего-то непонятного. Голова гудела и надо было «переварить» только что услышанное.

Пашка пристала:

– Ну, что это с тобой? Мячи не отбиваешь! Может, купаться сходим?

«Да, – подумала я. – Надо в воде прополоснуть эти, скачущие в моей голове, мысли».

Ночью я спала плохо. Не могла смириться с тем, что я не та, как о себе думала раньше: «Кто я?»

А утром, после завтрака, я сама попросила няню рассказать, что было дальше.

– А дальше, – сказала няня, перебирая свои любимые семечки, – Стала жить я в том прекрасном доме. А в нём много было комнат! Особенно мне нравилась гостиная: там стоял белый рояль, на котором иногда играла матушка, и старших деток учила.

– А я так, бывало, заслушаюсь, так хорошо она играла. Стол там стоял большой – гостей ведь много приходило. Стулья красивые были и кресла чудесные – такие мягкие, что утонуть можно было!

– А около мраморного камина, на котором часы золотые стояли, на полу громадная шкура белого медведя лежала. Ах, как жалко, что тебе увидеть его не пришлось! Это был настоящий медведь, с головой и лапами. Он как бы лежал на толстом зелёном сукне, края которого были вырезаны зубчиками: громадная голова с открытой пастью, в которой зубы красивые виднелись; черный нос, как живой, будто вынюхивает что-то; каждый ноготь на тяжёлой лапе был больше человеческого пальца. А в глаза его даже смотреть было страшно, такие они были серьёзные, зелёные и, казалось, живые.

– Детки-то, Васенька с Вавочкой, очень любили валяться на нём, шалили и пугали друг друга. Шалуны были. А ночью к родителям подходили спокойной ночи пожелать, а те их перекрестят, поцелуют так нежно. После этого дети в детскую свою прекрасную уходили.

– Там так уютно было: всё в кружевах; и голубая лампада горела днём и ночью перед образом Божией Матери. Хорошо их родители воспитывали, рано вязать научили. Когда война мировая началась, матушка с детками для солдат дело большое делали – матушка рубашки шила, а Васенька с Вавочкой шарфы шерстяные вязали.

– Ты попроси матушку, может, сохранилась фотография, где они работают в большой комнате. Она покажет тебе, как работали детки и она сама для солдат русских.

– Была ещё одна комната, которая мне тоже очень нравилась.

– «Зимним садом» называли её. Там много разных цветов и растений было, а несколько пальм верхушками до потолка доставали. Была и классная комната, где Вася с Вавой уроки делали или рисовали. У матушки была своя комната – будуар, а у папы – кабинет с большим кожаным диваном и креслом перед широким письменным столом. Там было очень много шкафов с книгами: да разве за жизнь прочитаешь всё это? А ещё в прихожей стояло зеркало, огромное, до потолка! Оно «венецианским» называлось; а рама была красоты необыкновенной, из какого-то душистого дерева, и резная такая, как картина!

Мне начало надоедать перечисление всех этих красот, никак не совмещавшихся с моими убеждениями. Я была уверена, что всё это было у каких-то богатеев, не имеющих ко мне никакого отношения.

– Няня, – сказала я нетерпеливо, – Всё-таки признайся, что всё это ты вычитала из какой-нибудь книжки. Это ведь не могло быть у мамочки, у которой и двух платьев нет. А Вася – обыкновенный землемер, а Вава учится в институте, чтобы быть работником культуры. Ну, как всё могло так нереально быть?

– Так вот, послушай меня. Может, из того, что я расскажу, тебе и не всё будет понятно, потому что всё то, что происходило дальше – действительно не похоже на реальность. Так вот, родная моя, очень хорошая жизнь была в том доме, который и твоим должен быть. Но Богу было угодно сделать всё по-другому, а «пути Господни – неисповедимы». Я к вам в дом в пятнадцатом году пришла, а в шестнадцатом Ниночка родилась. Уж очень хорошая девочка была. Жена главного инженера фабрики, Мария Петровна Африканова, посмотрела на неё и говорит: «До чего же уютная девочка!» И действительно красивой, тихой, умницей была Ниночка. А батюшка сам крестил её и любовался всё.

– А через год революция проклятая произошла! Я всё удивлялась: «Чему это все радуются?» Кричат: «Царя уберут – народ вольным будет». Да и у нас учителя, врачи и инженеры собирались, да всё песни революционные пели, всё чего-то хорошего ждали. А плохо ли жили?

– Всё у всех было, никто ни в чём не нуждался, особенно рабочие, что на фабрике. Им дома от фабрики строили, время для полевых работ давали, платили хорошо, а вот поди – ещё чего-то хотели. Чего им надо было?

– И в нашем доме несчастье произошло. В начале двадцатого года заболел наш батюшка. Наш доктор велел в Москву ехать, к профессору Свержевскому. Мы всем миром плакали, умоляли не уезжать. Но, видно, надо было – и уехал он в Москву. А матушка тобой беременна была, но учительствовала, не бросала работу свою.

– Прошло некоторое время и вдруг матушка депешу получает, чтобы срочно приезжала в Москву – отец совсем плох. Матушка уехала, и мы вскоре узнали – скончался батюшка наш. Он операцию перенёс, сам профессор Свержевский её делал, но время было голодное и холодное. Простудился батюшка в больнице и умер от воспаления лёгких, сердечный, тебя не увидевши. О тебе больше всего и думал, наверное. А то, что было дальше, так и слава Богу, что видеть ему не довелось.

– Я всё ночами-то плакала, представляя, как там матушка хоронит его, как идёт согбенная за гробом его, думу горькую думает: «Как буду одна детей поднимать?»

– А колокола всех церквей, мимо которых проезжала печальная процессия, звонили для него похоронным звоном. Ведь он не простой священник был, а заслуженный протоиерей. Он ведь в Академии Духовной учился и много хороших дел успел сделать.

– Приехала матушка домой – лица на ней не было, постарела сразу очень. Обратилась она к пастве осиротевшей, рассказала, как похороны прошли: что отпевали его двенадцать священников разных чинов, что похоронили его с почестями у самого главного храма святого Донского монастыря, и какое послание просил передать он своим прихожанам… Все верующие стояли около нашего храма, молились за душу его чистую. Все, не только мы, осиротели.

Нянечка плакала навзрыд, переживая снова это неутешное горе.

– Иди, дитятко, погуляй, – сказала няня сквозь слёзы, – Тебе ещё надо будет кое-что услышать.

Глава 14. Рассказ няни «Объятия революции»

– Время было тревожное: рушились храмы, арестовывали хороших людей, особенно интеллигенцию, и закон от Ленина вышел – «уничтожать духовенство». А тут время пришло тебе на Божий свет появиться, сиротинке моей. И ушла матушка в больницу. А в это время подъехал к нашему дому грузовик, полный: не то солдатами, не то бандитами с ружьями. А сзади дома стоял отличный большой двухэтажный сарай: внизу-то каретник был и конюшня; наверх лестница вела, с красивыми балясинами, на балкон; вдоль всего верха там сеновал был. Вот бандиты те бросились к конюшне и вывели нашего красавца, любимого папиного жеребчика Грозного. Он и на дыбы вставал, и брыкался, и жалобно так ржал, как будто помощи ждал, да они навалились на него и увели куда-то. Батюшка-то на нём часто далеко ездил: к умирающим или к нуждающимся в нём. А те мужики с ружьями в дом к нами вошли и громко так заорали: «Хозяин где? Ну, прихлебалки поповские, – это они о нас так, с Верочкой, – давайте его!»

– Я говорю: «Не кричите – детей испугаете!», а они: «Да подите вы, – выругались так нехорошо, – с попятами своими!», и опять: «Где сам-то?»

– Мы говорим: «Умер недавно, и в Москве похоронен».

– «Ну вот и хорошо, – говорят. – Возни меньше!» – засмеялись так нехорошо.

– «А вы, – говорят, – забирайте ваших попят, да убирайтесь в сарай, вам велено туда перебраться. Да поскорее!»

– А я говорю: «Зачем в церковный сарай? Там плохо, холодно. Дети у нас больные и старушка парализованная. Дайте я их заберу к себе, у меня домик есть».

– А они как заорут: «Тебе говорят?! Делай, как велят, а то хуже будет!»

– Батюшки мои, что делать? Велела старшим собраться и одеться потеплее, да кое-что взять, пока не видят. Ниночку завернула в одеяла и кое-что из еды взяла, удалось и кое-что из документов захватить. Бабушку нашу в охапку схватили и потащили в сарай. Мы все из дома выбежали, а из него уже всё что можно тащат: и мебель, и книги, и зеркало моё любимое. Думала: «Сейчас дом подожгут», – но нет. Несколько раз я туда тайком заходила и брала детские вещи и из еды кое-что, пока всё не растащили. Наконец пришла матушка с тобой, лупоглазенькой. Глазёнки большие смотрят на наш «дворец», а матушка внешне, конечно, спокойствие сохраняет.

– Сказала мне: «Ты, Варенька, пока можешь, уходи. Нас отсюда не пускают, значит, либо расстреляют, либо в тюрьму или лагерь увезут».

– «Нет, – ответила я матушке. – Я останусь с вами что бы ни случилось!»

– «Ну, смотри. Может, и спаслась бы, а нас ничего хорошего не ждёт!»

– И вот, заходит как-то в сарай то ли мужик, то ли солдат, с ружьём, и вызвал матушку на улицу. А я – к двери, слышу – он ей: «Ты, попадья, запомни, если жива останешься. Чтобы всё забыла. О жизни прошлой никому из детей не рассказывай! Слух прошёл, что из Москвы бумагу тебе шлют, чтобы тебя учительницей оставить. Только запомни! Я тебе говорю! Ты забудь, что ты – попадья! Чтобы на столе твоём ни куличей на Пасху, ни яиц крашеных, ни ёлки на Рождество – никогда не было! А за твоим поведением много глаз следить будут, и „полетишь“ куда надо по первому твоему „проколу“!»

– Несколько дней пришлось провести семье нашей в этой тюрьме, а потом пришла бумага из Москвы с подписью Луначарского, чтобы мамочку оставили в покое, дали ей возможность спокойно работать.

– Да ещё и поблагодарили за двадцатилетнюю превосходную службу на благо народа.

Сейчас я догадываюсь, от кого это исходило. Мой дядя – известный искусствовед Анатолий Васильевич Бакушинский – работал вместе с Луначарским, который был членом правительства, над восстановлением прекрасного палехского искусства, исчезнувшим в революционной буре. Вот, таким образом, мы оказались в хорошей квартире при «красной» школе, в которой вся мебель была казённой. Так как из нашего дома всё утащили, то всё необходимое дал нам директор школы.

Глава 15. Моё первое путешествие по Волге к брату

Однажды, когда мне было наверное лет восемь, нас с мамочкой пригласил к себе в гости мой замечательный брат Васенька.

Работал он в ту пору землемером в далёких заволжских землях и, как говорил, «удивительных и необыкновенно красивых»! А достичь этого таинственного места можно только плывя пароходом по сказочной реке Волге!

Брата своего я очень любила. Был он красивым, высоким, синеглазым!

«Чайльд-Гарольдом» звали его наши знакомые. Не имея понятия в то время, что это такое «Чайльд-Гарольд», я думала, что это – прекрасное, умеющее петь таким красивым баритоном русские романсы, как мой брат… Ах! Как он пел! Особенно запомнился он мне однажды, когда он – высокий, стройный, с красиво уложенными волнистыми волосами, в чёрном отлично сшитом костюме, стоя на сцене летнего клуба, – пел:

– Гори, гори, моя звезда… – и аплодисменты, буря аплодисментов!

Я жутко гордилась им, и хотелось вот также уметь петь, когда вырасту.

Так вот, мы едем к моему – легендарному для меня – прекрасному брату, да ещё по неизвестной реке Волге, которую я знала только по рассказам мамочки и географической карте.

Волга представлялась мне в виде нашей реки Уводи, только немного шире, ну, как на повороте под парком. А снилась часто почему-то маленькой речушкой Жуковкой, которая втекала в Уводь, по которой я плыву в ни на что не похожей посудине, но я знаю, что это Волга, а посудина – это пароход!

Наяву от слова «пароход» я приходила в какой-то щенячий восторг: прыгала, скакала, кувыркалась, издавая при этом нечеловеческие звуки; и представляла как, открыв рот, будут слушать друзья мои рассказы, когда я приеду. Это ведь будут такие чудеса, какие им и не снились!

И вот наступает долгожданный день отъезда! Но всё не так просто, как кому-то кажется. Надо семнадцать километров прошагать пешком до станции «Шорыгино», там сесть в поезд, идущий к волжскому городу Кинешма, и уж оттуда – пароходом по Волге.

Мы выходим рано утром в чарующую неизвестность. У мамочки в руках небольшой саквояж с едой и ещё чем-то, я – ничем не обременённая – в сандаликах на босу ногу, а будет жарко – сниму их, и побегу босичком по тёплой бархатистой пыли, и буду с удовольствием шлёпать по лужам, если они попадутся на пути.

По лавам, летнему мостику, переходим Уводь.

Заглядываю на середине реки в её таинственную глубину, где волнисто переливаются длинные зелёные водоросли, которые мы зовём «русалочьи волосы», и которых мне нигде больше не приходилось видеть, кроме в Уводи.

– Я люблю тебя, моя милая речка, и передам привет от тебя незнакомой Волге!

Проходим селом Новые Горки, где мы когда-то жили в «красной» школе, где родилась я, и чуть-чуть не убежала в цыганский табор с полюбившимся мне цыганёнком Андрюшкой…

А сейчас в поле зрения красивая белоснежная церковь. Смотрю на неё с нежным волнением, ведь в ней служил очень давно мой отец, протоиерей Павел. Сейчас церковь кажется розовой от нежных лучей просыпающегося солнца, и как-то по-особенному ярко блестят пять её золотых куполов.

Вот уже и далеко позади осталось село. Ещё видны эти прекрасные, милые купола… Но вот и они постепенно скрываются в сиреневой дымке.

Наш путь лежит мимо душистых перелесков, высоких золотистых хлебов, полей с розово-цветной гречихой и голубоглазым льном. Всё-всё мне очень интересно, но уже чувствуется утомлённость от долгого пути. Ногти на усталых ногах до крови сбиты о камни, незаметные в пыли.

Мамочка всё это видит и объявляет:

– Привал!

Она расстилает в пыли шотландский плед: на салфеточке уже лежат яички, хлеб, огурцы, помидорки, в крошечной солонке – соль, в термосе – сладкий чай… Но я так уже устала, даже есть не хочется, только пить. Я валяюсь на пледе, глядя в голубое бездонное небо. Жарко – не хочется двигаться, но надо идти, чтобы попасть на вечерний поезд, который ходит только один раз в сутки. Надо идти несмотря ни на что. Но уже ничего не интересует. Бесконечной кажется дорога…

Но всё-таки всё кончается! Кончился и этот утомительный путь. Мне кажется, что я сейчас упаду от усталости. Мы подходим к станции – и утомление куда-то уходит… Здесь – какой-то совершенно другой, неведомый мне, мир, другие предметы, другие запахи – всё снова точно пробуждает мой интерес ко всему новому!

Здание станции, где мамочка покупает нам билеты, – серое, замусоренное, с расшатанными скамейками – мне не понравилось!

Мы выходим на перрон, к которому должен подойти поезд.

Сердце замирает и тревожно бьётся от волнения и ожидания какого-то чуда, ведь я первый раз буду ехать на поезде!

Что-то дрожит внутри…

Смотрю на рельсы, уходящие вдаль, и вижу – что-то приближающееся к нам тёмное, тяжёлое, громыхающее, выпускающее пар из огромного цилиндра, лежащего на больших, чугунных колёсах – это паровоз, а за ним тянется вереница зелёных вагонов. Стуча и лязгая буферами, шипя, останавливается перед нами один из них.

Теперь, как говорит мамочка:

– Надо быстро забраться с низкой платформы по высоким, неудобным ступенькам в вагон, чтобы занять место около окна, а если повезёт, то и верхнюю полку, – что мне и удаётся.

Я забираюсь на жёсткую полку, такую желанную. Устало блаженно лежу на животе, гляжу в окно. Мимо проплывают так же перелески, крыши домов, озерки… И под стук колёс я крепко засыпаю.

Мамочка будит меня. Поезд стоит, мы уже в Кинешме. Идём к пристани.

Снова утро! Волги ещё не видно… Дрожу от волнения и свежести раннего утра… И вдруг! С высокого, с крутым обрывом, берега вижу блестящее чудо! Я замираю от немыслимой голубой красоты!

– Вот это река! – вырывается у меня. – Несколько Уводей легло бы в её ширину!

Отсюда, с этой головокружительной высоты, хорошо видно, как бескрайне и величаво несёт свои могучие воды, поистине, красавица Волга! Этот чудный простор в дивное солнечное утро наполняет моё сердце восторгом и гордостью от этой красоты.

По длинной деревянной лестнице спускаемся к пристани. Здесь всё чисто и красиво, даже пристань называется «дебаркадером», и это новое слово мне ужасно нравится.

Я полна ожиданием новых чудес. И вот оно! К пристани подплывает белый красавец-пароход! Он гудит прерывистым басом, гулко шлёпая лопастями громадных колёс по бортам. Над каждым из них (их два) полукругом надпись «Спартак» – красивыми буквами.

Пароход причаливает к пристани, выдвигается трап – и, после посадочных волнений, мы на палубе нашего красавца! Какое счастье, что мы на палубе, а не в тесной каюте!

Я стою вперёдсмотрящим, воображаю себя капитаном!

Это я даю мощный гудок густым басом! По моему распоряжению пароход отваливает от пристани. Настоящий волжский ветер дует в моё отважное лицо! Мне кажется, что я лечу в каком-то неведомом блаженстве! Боже мой, как хорошо! Чем дальше плывёт пароход, тем яснее выступают дали берегов! Стаи чаек с громкими криками сопровождают нас! Невозможно наглядеться на всё это!

Не могу, не в силах, оторваться! Но мамочка предлагает покушать, и я неохотно покидаю это «капитанское место»:

– А вдруг кто-то займет его? На палубе довольно много народа, наверное, каждый из них захочет стоять на этом месте! Но все предпочитают сидеть, вот чудаки!

Во время трапезы моё внимание привлёк молодой человек с гитарой, он сидит рядом с нами. Я шепотом говорю:

– Мам, можно, я попрошу его дать мне гитару?

Мамочка знает, что я умею немного играть, сама подбираю аккорды и даже «пою»:

– Попробуй, но не огорчайся, если не даст, – говорит она.

Я обращаюсь к парню со своей просьбой, тот недоумённо смотрит на меня:

– Зачем? – недоверчиво спрашивает он.

Я объясняю, что умею немного играть, что у меня дома есть настоящая цыганская гитара. Не очень охотно даёт.

Я поудобнее усаживаюсь на сиденье. Он справа от меня, грифу никто не мешает. Плашмя кладу гитару на колени (если бы поставить её, как надо, то дека закрыла бы мне лицо!), я ещё мала и играю только так. Трогаю струны – гитара приличная (моя лучше, гриф поуже!) и нормально настроена.

Беру первые свои любимые аккорды, напеваю… Вокруг меня собираются люди, доброжелательно слушают, а я без всякого смущения пою песни, которые тогда знала: «Где гнутся над озером лозы…», «Девушка из маленькой таверны…», которая особенно всем понравилась, и другие песенки. Слушатели в восторге, и я вдохновенно пою ещё что-то…

Но, увы, мы подплываем к нашей пристани, где, к величайшему моему сожалению, мы должны уже сходить с парохода.

Когда мы были уже на «земле», я с радостным удивлением увидела на палубе нашего парохода группу пассажиров, которые слушали меня. Они махали нам руками и платками, кричали:

– Молодец, девочка! Спасибо!

Я благодарно машу им в ответ, а пароход, дымя, издавал гудок прерывистым басом, как бы тоже приветствуя и прощаясь со мной! Я долго, с сожалением, глядела ему вслед, утешаясь тем, что у нас будет ещё и обратный путь!

А здесь нас ждёт повозка, запряжённая славной лошадкой, и мы снова едем в неизвестность, продолжая путь к моему великолепному брату, снова по земле. Да здравствует прекрасная жизнь, полная чарующей неизвестности!

Да! Настоящая «чарующая» жизнь осталась на пароходе…

На земле было иное восприятие происходящего. Встречающая нас повозка была настоящей деревенской телегой, на дне её лежала солома, накрытая попоной.

Дорога же, как и все наши родимые дороги, была с разбитыми колеями, да ещё наполненными грязной дождевой водой. Телегу так трясло и мотало, что я была счастлива, когда въехав в какую-то деревню и остановившись у большого деревенского дома, наш возница сказал:

– Приехали, слава тебе, Господи!

Из дома с шумом и гамом выскочила куча разновозрастных ребятишек. Увидев меня, все умолкли и стали с любопытством разглядывать так, как будто у меня на голове рога выросли!

Вышедшая с ними женщина, в платке и фартуке (видимо, хозяйка дома), приветливо встретила нас и пригласила войти в дом, сказав, что Василий Павлович (мой брат) приедет завтра и чтобы мы располагались в отведённой нам комнате, куда наш возчик и перенёс наши нехитрые вещи.

Через полагающиеся сени мы вошли в большую комнату, часть которой занимала аккуратно сделанная, хорошо побелённая печь и ладно сделанные полати. На большом столе были приготовлены (наверное, для нас!) деревенские яства. А я была так голодна, что еле дождалась, когда нас пригласили за стол, тем более что тут стояла крынка моего любимого топлёного молока с пеночкой, лежали вкусные большие тёплые баранки, называемые здесь «кокурами», и многое другое, что меня не так уж и интересовало.

Детей всех, кроме меня, удалили на улицу. В это время в дом вошёл большой бородатый мужчина – хозяин дома.

Как я узнала позже, он был владельцем мельницы, очень уважаемый среди местного населения человеком, совершенно непьющим, что населению было также абсолютно непонятно.

Он радушно поздоровался с мамочкой и, кивнув в мою сторону, спросил:

– Это твоя малая? Что ж больно худа-то? Ну, ничего, у нас откормится!

Я с удовольствием вдоволь попила молочка с кокурами и, поблагодарив хозяина, пошла на улицу.

У крыльца стояла ещё не распряжённая лошадка, на которой приехал хозяин. Я подошла к ней и погладила по тёплой шее. Ребятишки, до сих пор молчащие, загалдели все разом:

– Это Стрелка. Она ещё молодая, но у неё уже есть дочка – Финка, она полукровка, а её отец – чистокровный орловский рысак – Филя.

Таким образом я узнала «родословную» Финки, хотя саму её ещё не видела. Затем мне были показаны все «Еремеевские», так называли деревню, достоинства и достопримечательности.

Впервые я увидела мельницу, лопасти которой неспешно вращались, и я сразу представила лежащего на них Дон Кихота. Туча голубей носилась над ней, а некоторые клевали что-то на земле, очевидно, просыпанные зёрна. Интересно как!

Потом показали озеро, в котором купались все: и люди, и лошади. Оно мне понравилось – я люблю купаться!

Затем ребята пригласили к какому-то Петьке, у которого не было никого дома. Там они все во главе с «хозяином», косоглазеньким пареньком, забирались на полати и с кувырком прыгали на пол. Я тоже забралась и, видя, с какой ловкостью у них это получается, попыталась сделать тоже самое, но после кувырка я плюхнулась на пол плашмя спиной.

Страшная боль пронзила всё моё худенькое тельце. Дыхание где-то застряло: я не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Перепуганные ребятишки помогли мне подняться и я, не помня себя, бросилась к мамочке… Что может быть лучше, нежнее и волшебнее материнской любви? Мамочка прижала меня к своей груди, целуя и массируя спину. Через некоторое время я пришла в себя.

Меня уложили в постель, и я слышала, как хозяйка молилась, прося у Бога, чтобы я «не была горбатой…» Но я потом всё равно научилась делать кульбиты с полатей! Оказалось, не так уж и трудно.

Но большею частью я крутилась около лошадей.

Стрелка, несмотря на обыкновенность своего происхождения, была ухоженной, стройной лошадкой. За ними ухаживал Веня – красивый паренёк лет тринадцати.

У Виноградовых, наших хозяев, было много детей, но всё девочки. Вот Веня и был помощником в делах отца за «старшего», Колю, который находился в армии. Ещё был трёхлетний «мужичок» Вовка, кудрявый блондин. Поэтому Веня, моя тайная симпатия, разрешал мне помогать ему.

Мне очень хотелось поездить верхом, и Венечка согласился. Сначала он сам посадил меня на спину Стрелки, показал, как надо сидеть и держать повод. Потом велел мне самой подводить её к телеге. И, поставив правильно, я сама уже садилась верхом. Я научилась садиться на лошадь, заставлять её двигаться в нужном мне направлении и идти нужным аллюром. Падала, конечно, но всё-таки научилась ездить не хуже деревенских мальчишек. И стала мечтать о поездке в ночное.

Но тут кончилось лето!