Читать книгу: «Прощание с Литинститутом», страница 5
Мишка умылся и, не вытирая лицо, подошёл к окну. Внизу, на открытом воздухе, в ярко освещённом кафе громыхала музыка. Между столиками сновали тоненькие девочки-официантки в коротких чёрных юбочках и белых блузках. Работы у них хватало, потому что вечером клиентов всегда много.
В другое время он с удовольствием спустился бы посидеть с чашечкой кофе и сигаретой, понаблюдать за отдыхающей публикой или просто побродить по берегу, вдыхая запахи ночного остывающего моря и придумывая сюжет очередного рассказа. Но сегодня ничего не хотелось. Чтение чужого дневника окончательно испортило настроение и отбило желание что-то делать. Виноват в том был, скорее всего, не сам дневник, а что-то иное, навеянное чтением. Это непонятное «что-то» не давало успокоиться и вернуться в привычное состояние.
Судьба и гибель Махсуда, – а в том, что его смерть была закономерна, сомнений не возникало, – всё это описано и пророчески предсказано в дневнике. И это больше всего возмущало и даже бесило. Мысли и рассуждения могут быть сколь угодно абстрактными и возвышенными, но земные дела, которыми Махсуд занимался вполне осмысленно и расчётливо, подводили не очень утешительный итог его поискам и сомнениям. Смерть не в бою, когда можно заглянуть в глаза противнику, а уничтожение с вертолёта, когда ты сам себя обрёк и уподобил пассивной мишени, – это было обидно, но не вызывало в Мишке ни протеста, ни жалости. В конце концов, каждый сам себе выбирает не только жизнь, но и смерть. В том числе, и такую глупую.
Но что это за идеи такие, рассуждал Мишка, если они требуют принесения в жертву собственной бесценной жизни? Никто не знает, какими мы будем в будущих мирах, но нужно ли искусственно укорачивать своё земное существование, чтобы поскорее проверить грядущее? Хоть Махсуд, в конце концов, и понял, что смыслом человеческой жизни является вовсе не приобретение материальных благ – с этим Мишка был давным-давно согласен, – но всё же имеет границы! До каких глубин ада могут довести человека блуждания в поисках истины! Если в рассуждениях Махсуда и есть какое-то рациональное зерно, то это всего лишь зерно – не более. Сухое зерно, которому так и не суждено прорасти… А сам Мишка – на правильном ли он пути? Ближе ли, чем погибший однокашник, к отысканию смысла своей жизни? Почему жизнь Махсуда заслуживает осуждения, а его, Мишкина, нет?
От сопоставления себя с бывшим товарищем перехватило дыхание, и на лбу выступил холодный пот. Нет, об этом лучше пока не думать, чтобы не сойти с ума, лучше попытаться отвлечься.
Но сегодня всё однозначно валилось из рук: не писался начатый рассказ, телевизор только раздражал жизнерадостными рекламными девицами, пиво из холодильника казалось горьким и водянистым… Даже завтрашнее утреннее купание в Мёртвом море не сулило желанной усталости и покоя. Мишка немного постоял у окна, без интереса наблюдая за праздничной суетой внизу, и пошёл к своей кровати.
Всё, решено: этот отдых на морском берегу ему противопоказан, завтра он уедет. Только искупается утром и сразу уедет. Оставшиеся два дня можно провести дома, а там отпуск закончится, и – вперёд на армейскую базу. Пусть лучше не остаётся свободного времени. Даже в Ливане, где каждую минуту подстерегала опасность, было легче и спокойней, чем здесь, где он оставался один на один с дневником Махсуда. И с собственными мыслями…
10.
На базу он поехал не в обрез по времени, как ездят всегда солдаты и резервисты, а на день раньше. Дома было шумно, скучно и утомительно – обычное репатриантское существование со всеми его мелкими бытовыми проблемами, заботами и сварами. Повод к отъезду был стандартный: хочу развеяться в Иерусалиме, побродить по улицам, поглазеть на витрины, встряхнуться. Впрочем, ничего объяснять не пришлось – ещё до приезда в Израиль родители привыкли к его неожиданным поездкам в Москву, Питер, на Север. Причины поездок он не объяснял, а просто в одночасье срывался и уезжал. Через несколько дней возвращался уставший и измученный, но на удивление спокойный и умиротворённый. Когда всё надоедает до чёртиков и начинает тошнить от окружающего, может, так и в самом деле поступать лучше…
На иерусалимской автостанции было, как обычно, шумно и многолюдно. Ревели автобусы, прогревая моторы, металлический голос, перебиваемый собственным эхом, вещал что-то невнятное над билетными кассами, торговцы прохладительными напитками и варёной кукурузой неистово вопили у входа, зазывая покупателей, сборщики пожертвований громыхали жестяными банками. Отовсюду слышался многоязыкий говор. Мишка выбрался из своего автобуса, забросил на плечо сумку и автомат и стал протискиваться к выходу.
– Стой, солдат! – кто-то сзади хлопнул его по плечу и захохотал. – Вот ты и попался!
Мишка обернулся и увидел своего командира Амнона, который тоже возвращался из отпуска. Он жил в одном из поселений Гуш-Э-циона и, вероятно, так же, как Мишка, хотел денёк побродить по Иерусалиму.
– Куда путь держим? – деловито осведомился Ирокез, ни минуты не сомневаясь в том, что подчинённый рад встрече.
«Может, так оно и лучше», – подумал Мишка и ответил:
– Особых планов нет. Где-нибудь хочу посидеть, а то уже одичал, от цивилизации отвык.
– Вот-вот, – обрадовался Ирокез, – и мне мои родственники до смерти надоели. Не успеешь приехать домой, начинают с тобой нянчиться, как с грудным младенцем. Я их люблю, и они меня любят, но не настолько же… У тебя, небось, в Иерусалиме девушка есть? Не стесняйся, скажи. Если мешаю, могу в сторону свалить. Мы же не на службе.
– Нет у меня девушки. Пойдём вместе, раз уж встретились…
– Только в этот муравейник на Бен-Иегуду не хочу! – сразу взял инициативу в свои руки Амнон. – Там у моего дяди магазинчик, лучше ему не попадаться на глаза – расспросами замучит… У меня же вся эта болтовня вон где сидит! – Он озорно похлопал себя по заднему карману армейских брюк.
С автостанции они вышли на центральную улицу Яффа. Но идти с тяжёлыми солдатскими сумками и оружием через плечо было неудобно и тяжело.
– Придумал! – махнул рукой Ирокез. – Давай сядем в какой-нибудь автобус или трамвай и покатаемся. Устроим себе экскурсию. Может, даже снимем там кого-нибудь…
На первой же остановке они сели в автобус, который проезжал по Яффе, потом сворачивал к университету на Хар-Ацофим.
– Что-то ты, брат, не весёлый, – Амнон внимательно разглядывал Мишку. – Дома неприятности?
– Нет, – Мишка отвёл глаза. – Просто мне не по себе немного. Устал, наверное.
Ирокез отчего-то рассмеялся и закинул руки за голову, сладко потягиваясь и устраивая ноги в тяжёлых армейских ботинках на переднем сиденье:
– Всё у вас, «русских», так: ни с того ни с сего слюни распускаете, хандрить начинаете. А с чего, спрашивается? Чего вам не хватает? Или вам здесь хуже живётся, чем на прежней родине?.. Я-то здесь родился, мне сравнивать и выбирать не из чего, а мои родители, когда сюда приехали, – вот у кого действительно проблемы были. Жить негде, еды никакой, работы – тем более. Но не унывали – всё своими руками сделали, спали с автоматами под головой, дерьмо месили, на солнце без воды подыхали. И никто им не помогал. Не то, что вам, приехавшим, сегодня. А вы ещё чем-то недовольны…
От подобных разговоров Мишку тошнило. Спорить, приводить какие-то аргументы и сотый раз разъяснять, что сейчас совсем другие времена, бесполезно – никто никого не хочет слушать, а обиды на трудности и неудачи, копившиеся поколениями, не дают трезво глядеть на вещи даже сегодня.
Ирокез немного помолчал, вероятно, ожидая Мишкину реакцию, и, не дождавшись, продолжал:
– Вы сюда культурными приехали, с образованием и хорошими специальностями. Даже деньги кое-какие сумели привезти. Квартиры покупаете, машины, в театры ходите… Но всё равно завидуете нам, необразованным и тёмным. А кто и кому на самом деле завидовать должен? – Чувствовалось, Ирокезу тоже такие разговоры надоели, но со скуки хочется поболтать хоть о чём-то, а эта бесконечная и, по сути дела, бессмысленная тема могла в самом скором времени иссякнуть за неимением собеседника. Но другой темы просто пока не было.
Мишка невольно усмехнулся про себя, потому что Амнону всё равно никогда не понять, что не все репатрианты такие, какими их кто-то пытается выставить. Хорошие они или плохие, похожи ли на тех, кто приехал до них, или нет, в этом ещё предстоит тысячу раз разобраться, и не только Амнону, но и им самим… Ох, как не хочется начинать этот бесполезный и бесконечный разговор!..
Хотя Мишкин командир не так далёк от истины, запальчиво утверждая, что мы любим сгущать краски и видеть всё в мрачных тонах. Человеку, какого бы мнения о себе он ни был, всегда кажется, что его недооценивают, относятся к нему предвзято. То, что он мог бы сделать где-то за морями-океанами, где его таланты оценят в полной мере, здесь не прокатывает, и никому не требуется даже не по причине чиновничьей вредности или зависти, а из обыкновенной глупости и недальновидности. Лишь спустя какое-то время перед человеком начинает открываться более полная и не совсем приятная картина: дело-то как раз не в чиновниках, потому что везде люди одинаковы, и жизнь, как шла, так и идёт по накатанным рельсам, со своими радостями и горестями, а уж потесниться, чтобы уступить тебе место, никто не торопится. Хорошо, если ты смог, не взирая ни на что, стать нужным и необходимым окружающим, тогда тебя примут и оценят. Такое бывает не часто, потому что очень трудно порой догадаться, что в действительности от тебя нужно. Чаще – мы стремимся навязать себя такими, какие мы есть. Кому такое понравится? Отсюда неприятие, а следом за ним разочарование и обиды…
– Наверняка ты уверен, – упрямо продолжал Амнон, – что мы примитивные. Мол, нам бы только прожить свою муравьиную жизнь: сожрать питу с фалафелем, потискать белобрысых девиц, которые не могут дать достойного отпора из-за незнания иврита, и похохотать над телевизионными шутками пошляка с местного ивритского канала? А хвалёные книжки, без которых вы не можете обойтись, – где они, кто их здесь читает?.. Не качай головой, вижу, что ты думаешь так… Да, мы примитивные, по вашим меркам, потому что при внешнем благополучии замучились от бесконечных проблем, о которых вы знаете только понаслышке. На этой земле до сих пор не наступило время читать умные книжки – нужно без отдыха грызть камни, мёртвые и живые, и этих камней не убывает, а становится всё больше и больше. И мы уже не хотим ломать зубы об эти камни, нам хочется веселиться и радоваться жизни, действительно беззаботно жрать фалафель и тискать девиц, а мир без устали наваливает на нас всё новые и новые проблемы. Чтобы не погибнуть, нужно постоянно отбиваться от них и разгребать без передышки…
– Какие камни? Какие проблемы? – удивился Мишка. – О чём ты?
Амнон обиженно отвернулся к окну:
– Всё ты понимаешь… Когда к тем проблемам, которые здесь существовали, существуют и никак не решаются, добавляются ещё те, что вы привозите с собой, представляешь, как весело становится всем вокруг жить?! Какими добрыми глазами мы смотрим друг на друга… А человеку не хочется проблем, он устал от них! И даже не от них, а от того, что они не прекращаются… Представь, что младенцы наши рождаются уже усталыми – ты это можешь понять?! Чтобы бороться с усталостью, мы, как черепахи, влезаем в твёрдые панцири, отгораживаемся от всех и даже от себя самих… Бесконечное веселье, показная и нескрываемая туповатость, яростное отторжение всего, что не укладывается в наши пещерные понятия, – такими мы видимся вам, а вы не можете принять эту игру. И даже не хотите понять, что это всего лишь игра… О каком взаимном уважении можно говорить, если от вас даже ответного сочувствия не дождёшься?
– Ну, здесь ты палку перегибаешь! – смущённо пробормотал Мишка. – Всё наверняка не так. Может, мы попросту ещё не узнали друг друга настолько, чтобы жить одной семьёй? Но это поправимо – пройдёт какое-то время, притрёмся…
– Глупости говоришь! Когда за незнанием стоит нежелание узнавать, а следом за этим раздражение и злость, то о какой семье разговор? Кто к кому будет притираться?.. Даже сейчас мы беседуем, как лучшие друзья, а ты наверняка удивляешься: отчего этот Амнон сегодня такой сопливо-сентиментальный, как барышня, а в другое время грубый и бессердечный солдафон? Отчего он при каждом удобном случае с удовольствием пригибает моих соотечественников. А со мной откровенничает? Не забыл, небось, как я подставил шофёра-новичка на заправке? Знаю, тебе об этом рассказывали, не отнекивайся… А я не мог поступить иначе, ведь окажись он на моём месте, а я простым шоферюгой за рулём – кто оказался бы виноват? Тот же расклад без вариантов… Нельзя никого жалеть – запомни, солдат, если хочешь здесь жить долго и счастливо… – Амнон помолчал, потом, прищурившись, выдавил хрипловато и чуть заикаясь: – Кстати, помню выражение твоего лица тогда, в Ливане, когда я запретил вызывать вертолёт для раненого террориста… Боже, с какой жалостью ты, гуманист, разглядывал другого террориста – убитого!.. – При этих словах Мишка вздрогнул, но Амнон продолжал, не сводя с него взгляда: – Не такие уж вы простачки, чтобы не понимать наших проблем, но упорно трубите лишь о своих и одновременно посмеиваетесь над тем, чем мы отличаемся от вас. А я не скрываю: да, мне доставляет кайф сидеть, почёсывая яйца, весь вечер в кафе с такими же оболтусами, как я, обсуждать размеры каждой женской задницы, промелькнувшей мимо, часами болтать о баскетболе и ржать над телевизионной дурью! Мне надоело задумываться над судьбами мира, меня от них тошнит! Пускай мир думает о них сам, ведь и его не интересует моя судьба! Кто мне купит машину, лучше, чем у соседа, виллу с бассейном и зелёной лужайкой, даст зарплату хотя бы на сотню шекелей больше, чем у того же соседа? Никто! Самому нужно выгрызать, отнимать, отталкивать плечом… Скажи, я по-своему не прав? – Амнон перевёл дыхание и нервно сжал кулаки. – Я ни к кому не лезу в карман, ни у кого ничего не отнимаю, а хочу добиться и добиваюсь всего сам. И это будет моё – только моё. Делиться ни с кем не собираюсь. Пускай каждый самостоятельно добивается своей мечты. Я никому не буду мешать, но и мне не мешайте. Понимаешь?! – Он смахнул с лица капельки пота. – Так оно и будет. И вы, умные и образованные, не сможете помешать мне, примитивному и малограмотному…
– Чего ты раскипятился? – удивлённо спросил Мишка. – Тебе никто не собирается мешать! Пожалуйста, добивайся на здоровье…
– И добьюсь! – Он замолчал и стал смотреть в окно, но спустя минуту заявил: – Не хочу больше кататься. Скучно! Давай выйдем и мороженого купим. Посидим где-нибудь в тишине и в прохладе, а то ещё не известно, что завтра на базе будет…
Не глядя на Мишку, он встал, подхватил свою сумку, автомат и пошёл по проходу. Немного подумав, Мишка встал тоже и отправился за ним следом.
11.
Они вышли в Рамат-Эшколе, новом и красивом районе, бывшей иерусалимской окраине, застроенной после Шестидневной войны. В конце проспекта автобус сворачивает к университету, но ехать в студенческий кампус и шумные учебные корпуса не хотелось.
В первом же уличном кафе с большим полосатым тентом над столиками они купили мороженое и уселись в белые пластмассовые кресла.
– Не хочу больше на эту тему разговаривать, лучше помолчим, – заявил Амнон. – Всё равно тема бесконечная, нервов жалко, а мы друг друга едва ли поймём…
Но долго молчать он не мог, а переключиться на что-то иное сразу не получалось.
– Понимаешь, наше государство задумали идеалисты, мечтавшие совместить несовместимые вещи – дать собственную землю народу, который две тысячи лет не имел даже своего угла и жил на чужих землях призрачными мечтами. Выработал в себе комплекс вечного гостя, ежесекундно ожидающего недовольный окрик хозяина. Если бы мы не верили все эти годы, что земля Израиля когда-то непременно станет нашей, возможно, стали бы совсем иными, не такими, какие есть сейчас. Ведь мы за тысячелетья приучили себя жить скрытой надеждой, считать, что окружающая действительность временна и недостойна нашего настоящего предназначения, выработали упрямство во всём, даже в собственных заблуждениях… Временами мы теряли путеводную нить, свыкались с недостижимостью идеалов, может быть, гораздо больше, чем другие народы, но, в отличие от них, никогда не утрачивали свою веру. И даже испытывали от этого своеобразное садистское удовольствие… Да, мы с тобой жили в разных условиях – я здесь, с постоянными родительскими воспоминаниями о жизни среди мусульман, ты – среди коммунистов, но, сам посуди, была ли между нами принципиальная разница? И в тебе, и во мне, помимо желания, уже была заложена многовековая обречённая готовность сносить оскорбления и вытирать плевки с лица, нежелание идти на открытый бунт, но всеми способами добиваться своего, упорно копить силы на чёрный день и не пускать в свой мир посторонних. Сокровенная мечта не давала преступить грань между нами и теми, у кого такой мечты нет… Улыбаешься? Думаешь, небось, с чего этот «интеллектуал» заворачивает такие цветастые фразы? Ему бы – про баб, деньги да баскетбол…
Мишка с удивлением разглядывал Амнона, с трудом поспевая за его мыслями.
– …Ну, да ладно. Всё равно когда-то я должен был кому-то высказать всё, что накипело на душе. Так что терпи, солдат, пока командир сопли по воротнику размазывает… – Амнон вытащил сигарету, нервно прикурил и швырнул зажигалку на стол. – И вот пришли великие идеалисты, которые протянули нам потерянную путеводную нить. Они знали, куда идти, как идти и чем необходимо пожертвовать, чтобы достичь цели и не сбиться на дорогу, проторенную другими народами. Одного не учли: за тысячелетия ожидания мы устали, смертельно устали. Так устали и привыкли к своему положению, что стали тяжелы на подъём, а если и поднимались, то со всем своим скарбом и предрассудками. Нам больше не хотелось перемен и неизвестности… Однако ничего другого нам не оставалось: мечта уже нашла благодатную почву в наших истомившихся душах, и мы вдруг почувствовали, что больше так продолжать не можем, ведь вот она, подлинная свобода, на горизонте. Из народа-приживалы и вечного гостя на чужом пиру мы превратились в народ, опьянённый неожиданно свалившимся богатством. Но любой знает: посади голодного за стол, уставленный богатыми яствами, он сперва опьянеет от вида такой роскоши, потом бросится есть и не остановится до тех пор, пока его не вывернет наизнанку… Знаешь, что я сейчас подумал? Может, всё, что у нас есть сегодня, мы получили преждевременно? Иначе, почему в нас столько разочарования, беспричинной обиды и жестокости? А ведь мы, по сути дела, получили совсем немного – нам лишь удалось стать такими свободными, как остальные народы, а самое главное – оно по-прежнему впереди…
Мишку всё больше и больше поражали слова Амнона. Было удивительно, как этот простой израильский парень, наверняка в университетах не учившийся и едва ли прочитавший даже десятую часть тех книг, что прочёл Мишка, способен рассуждать о таких высоких материях, как судьба народа, давать оценки, ниоткуда не позаимствованные и вполне логичные, хотя… Что-то в его построениях Мишку не устраивало и настораживало. Может, категоричность и однозначность выводов, по-солдатски прямолинейных, словно Амнон, как всегда, прокладывал маршрут взвода по карте, когда расстояние между двумя точками вычислялось по прямой, а проходить его предстояло по гористой местности…
– Помнишь уничтоженных террористов, которых мы видели в Ливане, в самый последний раз? – неожиданно для самого себя спросил Мишка.
– Ну…
– Так вот, с одним из них я когда-то учился в Москве и даже дружил. Я его узнал…
Амнон прикурил очередную сигарету и стал молча водить палочкой от мороженого по белому пластику стола, потом, словно нехотя, пробормотал:
– Я об этом догадался. И даже заметил, как ты что-то вытащил у него из кармана.
– Почему же тогда ничего не сказал?
– Не знаю. Меня поразило твоё лицо… Понимаешь, я и сам мог тысячу раз очутиться в такой ситуации. Ведь мои родители из Ирака, у них там до сих пор остались знакомые и друзья, и я о них немного знаю. Мало ли что, но вдруг в прицел моего автомата когда-нибудь попадёт человек, с которым пересекались их дороги, и я не смогу поступить с ним как с врагом. А я солдат, я должен уничтожить врага, понимаешь?! Думаешь, это легко? Или мне запрещено иметь нормальные человеческие чувства?.. А твой убитый мусульманин – он мог быть, между прочим, и моим одноклассником. Теоретически…
Где-то за домами, там, где проспект сворачивал к университету, что-то гулко и раскатисто хлопнуло. Амнон и Мишка по выработанной в Ливане привычке пригнули головы и насторожились. Сразу же, поначалу как-то неуверенно, потом всё громче и надрывней, из-за поворота, из-за остановившегося потока машин закричали люди и завыли автомобильные сирены.
– Там… – прошептал Амнон, неловко поднимаясь из-за стола и опрокидывая стул.
– Неужели?!
Они бежали, на ходу пристраивая за спинами сумки и размахивая автоматами. В неожиданно навалившейся на них тишине, приглушившей отдалённые крики и плач, звонко цокали по асфальту подковки их тяжёлых армейских ботинок. Амнон бежал чуть впереди, не оглядываясь и что-то еле слышно бормоча. Обогнув перегородившие дорогу машины, они увидели метрах в трёхстах от себя развороченный взрывом автобус. Из выбитых окон валил густой черный дым, и за ним весело поблёскивали язычки огня. Словно наткнувшись на преграду, Амнон резко остановился, и губы его предательски дрогнули:
– Опять теракт…
И тут только стало слышно, как отовсюду, завывая сиренами и продираясь сквозь заторы на перекрёстках, к месту взрыва спешат полицейские, пожарные и скорые помощи.
Сквозь навернувшиеся на глаза невольные слёзы Мишка уже различал среди суетящихся вокруг автобуса людей бородачей в чёрных кипах и неожиданно весёлых оранжевых жакетах. Это были специальные бригады, скрупулёзно собирающие в прозрачные пластиковые пакеты всё, что осталось от погибших. Чтобы потом похоронить.
Значит, погибших было много.
– Как же так? Как же так? – беспрерывно повторял Мишка сперва на иврите, затем на русском. А потом и вовсе не стало понятно, произносит ли он это или слова, помимо желания, вырываются из его глотки, вырастая и грохоча до боли в ушах, презирая рамки и условности человеческих языков, и от этих беспомощных и жалких слов нисколько не становилось легче. Лишь какая-то застарелая горечь и досада, таившаяся до поры, сладким и ядовитым гноем, принялась растекаться вокруг, затопляя улицу, не давая вдохнуть горчащий от дыма воздух и смахнуть пот со лба. В двух шагах от него корчился и хрипел в бессильном плаче Амнон, его боевой командир, повалившись на колени и бессильно стуча побелевшими кулаками в горячие ноздреватые камни бордюра.
Почему-то перед Мишкиными глазами на мгновение встал убитый Махсуд, но не в своём последнем обличии террориста, а в прежнем – студентика в джинсах и с рукописями в руках. Махсуд уже не улыбался и не протягивал их читать. Лицо его было строгим и задумчивым, но чужим… Мишка помотал головой, отгоняя наваждение, вытер слёзы и подошёл к Амнону:
– Вставай, брат, пойдём…
Поддерживая друг друга и с трудом переставляя ноги, они пошли куда – то наугад, не оглядываясь на развороченный взрывом автобус, потом вдруг опомнились и вернулись за брошенными сумками и автоматами. Мишка разглядывал кипарисы и пальмы вдоль дороги, потом перевёл взгляд на редкие облака в небе. От этого разглядывания ему становилось всё легче и легче, потому что он уже понимал, что пора заканчивать игру в придуманную жизнь – в тексты, дневники, какие-то досужие рассуждения о смысле и назначении литературы. Жизнь наверняка сложней и интересней даже самого замечательного сочинённого текста. Пора было заканчивать затянувшееся прощание с прошлой жизнью. Осознавать это было пока обидно и грустно, но не было в этой грусти безысходности – Мишка знал, что теперь уже обязательно когда-то напишет что-нибудь стоящее. Это будет не скоро, а лишь тогда, когда жизнь по-настоящему потребует его текстов.
Раздумывать сейчас об этом было, конечно, не время, но ничего с собой поделать он не мог. Он даже хотел сказать об этом Амнону, и тот наверняка понял бы его, не стал бы смеяться и обзывать сумасшедшим. Впрочем, всё это ещё успеется. А сейчас они шли, молча и не переговариваясь, лица их просохли и стали строже. Мишке даже показалось, что Амнон чувствует его мысли, но не говорит ничего, потому что время для этих слов тоже пока не наступило. Как не наступило и время его настоящих книг.
