Читать книгу: «Сфера. Сборник», страница 2

Глава 3

Был еще один человек, которому Семён рассказал лишь небольшую часть того, что с ним происходит. Рассказал от охватившей его паники, спасаясь от себя самого. И, как оказалось, спасение в этом человеке он нашел. Так звери находят только им ведомую траву, способную вылечить их от ран или болезни. Зверь не может прийти к ветеринару, у зверя на этот случай есть свой, заложенный в генной цепочке, код.

Стюардесса предложила меню, Семён заказал томатный сок и сто грамм водки. Алкоголь увел от мрачной реальности, вернул к воспоминаниям.

После избиения несчастного толстяка Борьки серьезных инцидентов у Семёна не было.

Уже в старших классах случались драки, и он участвовал в них, используя «конвенциональное» оружие. Несколько лет он занимался классической борьбой и мог постоять за себя без применения своих особых возможностей. Два случая, тем не менее, он запомнил, когда эти возможности проявили себя в «облегченной форме».

Однажды в школу на танцы пришли курсанты из летного училища и, как часто случается среди разгоряченных близостью женской плоти молодых мужчин, началась драка из-за школьных девчонок. Курсантов было человек десять, а противостоять им решились трое ребят из десятых классов. Двоих курсанты смели сразу, и остался один, Женька Игнатьев, очень сильный парень, гроза школы и постоянный клиент участкового милиционера. Что-то в Сёмке, кроме всех иных его качеств, было такое, что позволяло ему находить отклик в душах отверженных, сходиться с людьми сложного характера. Вот и с этим Женькой у него был такой контакт: тот только с Семёном из всего класса и считался.

Курсанты взяли Женьку в круг, сняли ремни с тяжелыми латунными пряжками и стали молотить несчастного хулигана этими пряжками, словно цепами на току. Для верности будущие летчики предусмотрительно заточили края пряжек, и на стриженой Женькиной голове появились глубокие изогнутые кровавые змейки. Сёмка подоспел к тому моменту, когда Игнатьев начал терять сознание, и, если бы не Сёмкин шар, очень тихо пролетевший по курсантскому кругу, могли бы Женьку забить насмерть.

Трусливо наблюдавшие за дракой школьники с удивлением увидели, как курсанты, словно в игре «замри-отомри», замерли с повисшими на поднятых руках ремнями, а потом сбились в кучу, словно не один полуживой пацан противостоял им, а какая-то иная сила, только им ведомая, но очень страшная, и ринулись из школьного двора, сбивая друг друга, спотыкаясь, не разбирая дороги, под улюлюканье осмелевших школяров. А Женьку скорая увезла в больницу.

Только через много лет Семёну объяснят, почему он, мальчишка, обыкновенный, в общем-то, пацан, так осторожно, так щадяще и рационально использовал свой дар. Он ведь мог… Он мечтал воспользоваться этим даром, перемещаясь во времени и пространстве, каждый раз, когда читал или видел на экране сцены насилия: войны, концлагеря, теракты. Страдания и гибель маленьких детей – вот что волновало его больше всего. Но странным образом это чувство растворялось в обычной жизни, исключая возможность вмешаться и натворить больших бед.

Глава 4

Инга что-то говорила о проблемах с мужем, о своих подозрениях по поводу его неверности. Инета слушала ее сквозь пелену собственных переживаний, погружаясь в сладостное состояние уверенности в обретенном благополучии. Все в ее жизни и в семье как-то выровнялось: младший сын – серьезный, старательный мальчик, никаких хлопот со школой, спортсмен, может быть, даже с перспективой, тренер очень хвалит; дочка – уже невеста, в следующем году окончит школу, и ее ждут на факультете журналистики друзья мужа. Ну, не совсем мужа – они так и не расписались. Но теперь это уже не важно.

Арнис – актер, его невозможно оценивать по обычным, общепринятым меркам, она с этим уже давно смирилась и, что греха таить, слегка охладела. Стала встречаться с мужчинами, осторожно, не часто, но это только сильнее будоражило кровь. Теперь Инета вполне независима в финансовом смысле. От Арниса она если что-то и получала, то немного и время от времени. Мать – пенсионерка, а дом, двухэтажный особняк в престижном районе, оставшийся от отца, требует постоянных затрат. Дети, машина, да и самой, как Инга говорит, на задницу что-то приличное надо натянуть. Да, теперь она может всё это себе позволить, не рассчитывая больше ни на кого.

Два года назад, когда она заняла эту должность, в компании произошли серьезные организационные изменения, и их офис, прежде отвечавший за одну прибалтийскую республику, превратился в центр управления всем Балтийским регионом. Этому предшествовал серьезный коррупционный скандал, и большая часть прежних сотрудников была уволена. Под раздачу попали и виновные, и те, кто представлялся новому руководству неудобными по разным причинам.

Ей удалось занять нужное кресло и оказаться приближенной к узкому кругу. Тогда перед ней и открылись иные «возможности». Маленькая страна, фильтр отбора простой: нужны «свои»: родственники, друзья, любовницы, нужные люди для нужных связей – во власти, в спецслужбах, в СМИ.

Смена менеджмента повлекла за собой и смену поставщиков. Вот с этого и началось все приятное и – внутри что-то словно кольнуло иглой – неприятное. Инета нервно дернула ногой, и педаль газа, вдавленная в пол, заставила взреветь двигатель.

– Что с тобой?

Инга, несмотря на пристегнутый ремень, чуть не съехала с кресла.

– Да так, вспомнила, как мы начинали.

– Это ты Шлосберга в пол вдавила?

Неожиданная злость, с которой Инга произнесла это имя, и прозорливость подруги мутной волной плеснули в прозрачную чистоту утреннего настроения. Инета попросила подругу продолжить свою эпопею обманутой жены, на этот раз совсем перестав ее слышать и уже с ожесточением вернулась к воспоминаниям.

Переход к новой концепции – один поставщик на все три республики – стал удобным поводом к смене компаний, участвующих в борьбе за этот значительно выросший для каждого из них кусок пирога, пирога для бизнеса поставщиков и сладких крошек с него для тех, кто формировал новую колоду, предоставляя доступ на торговые площадки «Римини».

В тихом ресторанчике Вильнюса Инета встретилась с одним из рекомендованных Ингой господ. Разговор длился не дольше тех нескольких минут, которые понадобились для того, чтобы оставить пустой чашку кофе. Предложение от трех небольших компаний лежало в большой коробке французских духов. Коробка была запечатана, и когда у себя в номере Инета раскрыла ее, она была удивлена не той суммой, которую в пятисотенных купюрах евро там обнаружила, а тем, как эти купюры туда попали, не нарушив фабричной упаковки.

Айга, ее помощница, позвонила поздно вечером:

– Что будем делать с «Вестой»?

– А почему к ней нужно относиться иначе, чем к остальным?

Вопрос молоденькой помощницы вызвал резкое недовольство начальницы.

– Ну, все-таки они в сети тринадцать лет, и о них всегда были только положительные отзывы.

– Нашлась компания получше, – Инета не стала искать слова для убеждения глупой девчонки, раздражение нарастало, и она готова была оборвать разговор, но все-таки взяла себя в руки и продолжила:

– Скажешь, как и всем остальным: вы не прошли по конкурсу.

– Я понимаю, – Айга смутилась, – а в каком тоне им это передать?

– В жестком.

На этот раз Инета бросила трубку и достала из бара маленькую бутылочку коньяка.

Семён задремал; разбудила его турбулентность. Необходимо было пристегнуть ремень. Он машинально нащупал нагретый телом серебряный медальон на кожаном шнурке вокруг шеи. Эта привычка – удостовериться в его наличии при пробуждении – не раз себя оправдала. Тогда, два года назад, звонок Нины Донцовой, генерального директора его фирмы, застал Шлосберга за рулем.

– Семён Иосифович, нам отказали в продлении контракта с «Римини».

Он чуть не врезался в шедший рядом микроавтобус. Резко вывернув руль, остановился на обочине.

Это была ужасная, катастрофическая новость. Ничего подобного все предшествующие переговоры с представителями сети не предполагали. «Веста» начала сотрудничество с «Римини» много лет назад, когда такой группы товара там не было. Он со своими людьми разработал матрицу, создал коллекцию специально под требования шведского концепта. С каждым годом оборот и площади, отводимые под выставку этого товара, увеличивались. Просьба со стороны сети всегда была одна: качество коллекции должно быть на уровень выше, чем у конкурентов. Это требовало серьезных усилий, товар собирался от десятка зарубежных поставщиков и, действительно, значительно отличался от всего, что представляли в этом сегменте другие компании.

Семён набрал телефон Айги, их сетевого менеджера. Она недавно заняла свою должность, и у них было всего две встречи, на которых ни у одной из сторон не возникло сомнений в безоблачности их отношений.

Но в этот раз тон у девушки был ледяной.

– Айга, вы можете мне объяснить?..

Она тут же его прервала, явно ожидая этого звонка и приготовив ответ заранее:

– Вопрос решен, и все дальнейшие переговоры вы должны вести с моим руководителем Инетой Ундрате. Но она сможет вас принять только недели через две.

Что значит решен? Вы могли все-таки предварительно встретиться с нами, высказать претензии – и мы бы все уладили. Вы не можете просто так выбросить из бизнеса компанию, проработавшую с вами почти полтора десятка лет и поставить ее на грань разорения.

– Вы для нас ничем не отличаетесь от всех остальных участников конкурса, и уясните себе: я работаю в «Римини», а не в «Весте», и не собираюсь за вас волноваться.

Айга предполагала все-таки помягче обойтись с владельцем хорошо известной ей фирмы. Она сама покупала их аксессуары и для себя, и для своих бабушек, мамы и свекрови, но по ходу разговора завелась, чувствуя отвращение к необходимости врать, и отвращение это перенесла на все возрастающую неприязнь к Шлосбергу.

Семён остановил разговор и уже другим тоном произнес:

– Айга, не делайте этого! То зло, которое вы принесете моим людям, может обернуться против вас – так устроена жизнь!

– Вы мне угрожаете?

Айга перешла на визг. Что-то в его словах ее испугало, по-настоящему сильно испугало. Семён отключил связь и дрожащей рукой достал из медальона ампулу, сорвал крышку и выпил одним глотком. Позже он узнает, что девчонка была беременна, и поблагодарит Бога за то, что успел проглотить эту желтоватую влагу. А Инета возьмет на вооружение эти его слова о том, что «зло возвращается», как реальную угрозу, и будет ею пользоваться, как щитом.

– Этот тип угрожал нашей беременной девочке! – Так она ответит на недовольство руководства, обращенного к ней после первого письма, полученного от компании «Веста».

Но это позже… А в тот момент Семёну казалось, что можно исправить ситуацию. Он ошибался.

Глава 5

«Не делайте этого». В разных интерпретациях он повторял это предупреждение после того страшного случая в училище. Он тогда решил, что, предупреждая человека об опасности, он снимает с себя часть вины, если в его случае вообще уместно говорить о вине. Но тогда он искал любую возможность избавиться от напряжения и этого тягостного чувства без вины виноватого.

Степанов Александр Петрович. Так звали старшего сержанта помкомвзвода. Он был старше всех в роте. Поступил в училище со сверхсрочной службы и для молодых ребят являлся источником свода гласных и негласных законов поведения в армейской среде. Его не любили. В высшем военном училище дедовщина, как правило, себе места не находила, а у Степанова эти замашки проявлялись, но по-особенному. Крупный, под два метра ростом, с мясистым розоватым лицом, под пшеничными усами – широкие губы, кулак с голову величиной. Противостоять ему было сложно. Парнем он был неглупым и, если хотел добиться чего-то от подчиненных: чего-то лично для себя, чего-то недостойного для пацанов, которых нагибал, – то делал это, не стесняясь опуститься до слезной просьбы, так мягко, по-дружески, при этом невзначай прихватив своей лапищей за гимнастерку или приблизив за шею к пахнущему луком рту. Вроде решил по-свойски пошептаться, а заканчивалось просьбой постирать обмундирование после отбоя, сбегать в буфет за булочкой – денег при этом не предлагал, – ну, а уж если почтальон приносил кому-то посылку с дефицитными продуктами, которую мамочка любовно собирала своему сыну, то на четверть, а то и больше, ее содержимое принадлежало ему.

За глаза курсанты пренебрежительно звали Александра Петровича Сашкой. По службе обращались: «Товарищ старший сержант», а в близком общении, в курсантском кубрике могли бы по-свойски называть Петровичем, командиром или, более уважительно, по имени-отчеству. С другими младшими командирами так и было. Но Степанов своим так и не стал, и уничижительное «Сашка» стало печатью, приговором курсантского сообщества по отношению к этому человеку.

Сёмка на первом курсе, только начиная вникать в армейские законы сосуществования, попал под луковое обаяние сержанта. Поначалу ему показалось, что надо принять такую норму поведения, предложенную служивым человеком. Тот был старше на семь лет и пять лет уже носил погоны. В общем, как-то раз уступив просьбе облапившего его Степанова, постирал он после отбоя ему гимнастерку и, уже выкручивая ее перед тем, как повесить сушиться, вдруг ощутил такой стыд, такое навалившееся отвращение к себе, что прошел через всю казарму к Степановской койке и бросил эту мокрую гимнастерку прямо в большое розовое лицо сержанта.

Сашка вскочил во весь свой голый рост – он имел привычку спать без одежды и всех поражал своим контрастирующим с огромным телом микроскопическим членом. При одном взгляде на него вовсе смешными выглядели хвастливые рассказы о многотысячных его победах на бабском направлении.

Сёмка приготовился к серьезному противостоянию и просил боженьку не дать его гневу вырасти до опасного напряжения. Он к тому времени уже придумал разные, хоть и похожие друг на друга мантры, снижающие, как он надеялся, силу его возмущения – правда, как правило, помощи от них было чуть. Но голый сержант, быстренько осмотревшись вокруг и оценив степень «поражения» в смысле свидетелей происшествия, убедился, что все мирно спят. Он тихо отдал приказ Сёмке лечь в койку, а сам унес гимнастерку в сушилку.

Несколько дней ничего необычного в Сёмкиной жизни не происходило. Но он был уверен: Сашка так просто этот его поступок не оставит. Все началось штатно на утреннем построении. Степанов почти дружески пожурил Семёна за плохо вычищенные каблуки его яловых сапог и назначил один наряд вне очереди. На это никто не обратил внимания – обычное дело. Но с этого первого наказания Сёмкина жизнь с каждым днем становилась все невыносимее.

Участившиеся наряды, замечания, выговоры превратили его в этакого маргинала-неудачника. Степанов наказывал его продуманно, по-иезуитски подгадывая очередной наряд к праздникам, часто лишая возможности пойти в увольнение. Бессонная ночь перед экзаменом или зачетом, проведенная за чисткой картошки на кухне, отражалась и на успеваемости, предоставив Степанову дополнительные поводы вымещать на Шлосберге свою злобу. Его бесило то, что остальной личный состав к Сёмке относился с большой симпатией. Несмотря на всё давление помкомвзвода, Шлосберг, в прошлом капитан команды КВН в своей школе, организовал Театр юмора и солдатской сатиры, привез в училище девчонок из местной театральной студии, сам придумывал сюжеты для пьес и был принят местной публикой под аплодисменты.

Александра Петровича это теплое отношение к Семёну бесило все сильнее, и он сумел сплести такие сети несчастному, что в первый отпуск, которого все первокурсники ждали, как величайшего праздника: увидеть маму, показаться в военной форме своим одноклассникам и девчонкам, конечно, в первую очередь – почти все переписывались с кем-нибудь из прошлой школьной жизни.

Вот в этот первый отпуск Сёмка не поехал – остался в казарме. Сашка попрощался с ним при свидетелях, посочувствовал и попенял за плохое поведение на прошлой утренней зарядке: плохо, мол, портянки заправил в сапоги и натер ноги, – и закончил глумливо: «А если бы это случилось в бою?».

Весь отпуск, долгих три недели, перед Сёмкиными глазами стояла эта Сашкина ненавистная рожа. Но он терпел – так глубоко в нем сидело уважение к армейскому уставному устройству службы. Ему, мальчику из домашнего маминого уюта, казалось, что он более других должен проявлять стойкость характера, вопреки всем сложностям этого уклада, противоположного его прошлой жизни.

И все-таки обида жгла невыносимо. Он скорее переживал не за себя, а за маму и отца. Они точно не заслужили этого наказания разлукой. Но в увольнения за эти несколько недель он ходил свободно. Ротный и командир взвода отнеслись с полным сочувствием к его беде: они понимали, что в отпуск его не пустил коварный помкомвзвода, но ничего с хитрым сержантом поделать не смогли.

Правда, нет худа без добра: за эти три недели Сёмка близко сошелся с одной из участниц их театральных изысканий, Ирочкой Нежиной. Умная, начитанная девочка стала его спасением в эти дни. И настоящим спасением она вскоре окажется в последующих событиях совсем иного, зловещего толка.

Курсанты возвращались из отпуска, перебивая друг друга, шумно обменивались впечатлениями, угощались привезенными деликатесами: салом, колбасой, консервами, домашней выпечкой. Сёмку угощали особенно щедро, словно испытывали перед ним вину за то, что не отстояли перед сукиным сыном Степановым, и все наперебой приглашали к спонтанно организованным столам. Он с удовольствием напробовался всех этих замечательных вкусностей и в конце концов почувствовал, что больше ни куска проглотить не сможет. Есть после нехитрого курсантского пайка хотелось всегда. На присылаемые от родителей скромные десять рублей много не нагуляешься – пять-шесть походов в местный буфет, и все. Так что поддержка друзей сильно порадовала Сёмку. Настроение не испортил даже появившийся позже всех Степанов.

Сержант разбудил Сёмку в два часа ночи, растряс крепкой рукой и приказал пройти в каптерку. Сёмка со сна вскочил, стал натягивать на себя форму, но Степанов каким-то необыкновенно ласковым тоном остановил:

– Да не одевайся. На минутку – разговор есть.

Семён почувствовал, как сильно от сержанта несло спиртным, перемешанным с луковым духом. Степанов лук употреблял практически вместо хлеба: что бы не попадало к нему в рот, исключая разве что пирожные, сопровождалось луковицей.

Сёмка, так и не надев форму, босиком, в трусах и майке, переступил порог каптерки. Старшина оставлял сержантам ключи от своего хозяйственного помещения на всякий случай – мало ли что может понадобиться в его отсутствие. Степанов усадил Сёмку на табуретку у стола, пододвинул к себе другую, сел напротив, совсем рядом. На столе водка, сало, аккуратно нарезанная домашняя колбаска, пирожки, – столько всякой еды, что у Сёмки, несмотря на вечернее хлебосольство, потекли слюнки. Степанов наполнил две граненые стопки, подержал обе в руках и, протягивая одну Шлосбергу, начал:

– Сёма, чего мы с тобой собачимся? Чего ты все ерепенишься? Вот и в отпуск не съездил. Ты дружи со мной, я плохого тебе не желаю.

Сёмка ошарашенно слушал эту небывалую лабуду и машинально принял протянутый Степановым стаканчик. Александр, не прерывая речи, освободившуюся руку положил Сёмке на колено, вначале вроде дружески похлопывая, а потом эта его здоровенная лапища поползла выше. Сёмка почувствовал не злость, а отвращение к этому большому куску мяса, и это в тот раз спасло Сашку. Сёмка вскочил, выплеснув водку в его красную рожу, а когда тот поднялся, нависнув над курсантом всеми своими двумя метрами гладкого крепкого тела, отступил на шаг и, разогнав в махе опущенную вниз правую руку, нанес внешней стороной кисти удар прямо в центр обширной сержантской груди, сконцентрировав всю силу этой живой плетки в момент соприкосновения с костью грудины. Степанов замер с полуоткрытым ртом, потеряв на мгновение способность дышать. Сёмка развернулся вправо и тут же, словно пружина, раскрутившись в обратную сторону, вначале левой рукой, повторив «плетку», махнул его по челюсти. Тут же вслед за этим, правой рукой, сжатой в кулак, попал точно в подбородок. Степанов отлетел к стеллажам с полотенцами, портянками и простынями, повалив на себя все это хозяйство, и затих.

Сёмка налил из графина в стакан воды и выплеснул всю Сашке в лицо. Тот пришел в себя, оглядел каптерку диким взглядом и, осознав происходящее, замахал руками:

– Ничего не было! Сёмка, всё забыли! Вали спать, и еще раз: все, все забудь! Мы ведь в расчете, согласен? Ничего не было!

Утром роту для проведения практических занятий вывезли на расположенный в двадцати километрах от училища аэродром. Повзводно развели к ангарам авиаремонтных мастерских. Сёмкин взвод выстроили в две шеренги лицом к ангару. Было холодно, и инструктор, проводивший вводную часть занятий, старался побыстрее ее закончить. Его было плохо слышно, потому что позади них на рулежку выкатили транспортный Ан-12, и техники стали прогревать двигатели. Винты гнали по бетонке белесую снежную пыль, и курсанты подняли воротники шинелей, защищаясь от колючего ветра. Степанов обходил строй с тыла, заставляя опускать воротники, и когда поравнялся с Сёмкой, стоящим во второй шеренге, зашептал, приблизившись вплотную:

– Вякнешь кому-нибудь, гаденыш, про наши с тобой дела – скажу, что ты, падла, сам меня домогался! – И со всей силы сдавил ему мочку уха.

Этот садистский прием – на морозе сдавить подмороженную ушную мякоть – был известен курсантам, как фирменная подлость от Сашки.

Слова ли, им произнесенные, или эта пронизывающая боль спустили курок судьбы Александра Степанова, уже не имело значения. Огненный шар взвился ввысь и опустился на его голову.

Инструктор вдруг перестал говорить и, глядя поверх курсантских голов, неуверенно поднял руку, будто призывая кого-то за их спинами обратить на него внимание, а потом заорал хрипло, срывая голос:

Стой, придурок, куда?!

Весь строй сломался, развернувшись вслед за этим жестом. Развернулись и замерли в оцепенении. Сашка пятился в сторону самолета с каким-то жутким выражением на лице, беспомощной улыбкой потерявшего рассудок человека. Когда до вращающихся лопастей оставалось чуть больше метра, уже все кричали:

– Стой, идиот! Остановись, убьет!

Сначала показалось, что в сторону отлетела только ушанка, но через мгновение все увидели, что вместе с ней летели осколки черепной кости и серые, перемешанные с красным, брызги.

Вечером, после возвращения в училище, роту выстроили в казарме. Пришли все старшие офицеры, начальник училища, начальник политотдела, начальник учебной части. Все говорили коротко, выражали соболезнование и прочие, принятые в таких случаях, формальности.

Лейтмотивом звучало «несчастный случай». В итоге это и было квалифицировано как несчастный случай – почти рядовое событие в армейской жизни. В жизни огромной армии на просторах огромной страны.

Сёмкин второй взвод собрали в Ленинской комнате. И там разговоры уже были другие. Понятно было, в каком шоке находились очевидцы жуткой картины гибели их командира. Опрашивали вначале всех вместе, потом до глубокой ночи офицер особого отдела и замполит батальона вызывали к себе по одному. Пытались как-то выяснить, чем вызвано было такое странное, необъяснимое поведение сержанта; подозревали чуть ли не самоубийство. Но в конце концов не удалось ничего добиться от ошарашенных, подавленных ребят. Многих стошнило прямо там, на аэродроме, и почти все так до конца и не пришли в себя.

Начальник политотдела, уже во втором часу ночи, еще раз собрал второй взвод и поговорил с курсантами: по-отечески попросил не распускать слухов, не опускаться до какой-то мистики и, еще раз посочувствовав, сообщил, что дает всем кратковременный отпуск на три дня.

Попасть в высшее военное училище было в этих краях очень престижно, а второй взвод считался «блатным» – это были дети разного рода начальников и чиновников, которые пристраивали туда своих сыновей, используя всю мощь властных преференций и связей. Так что у половины взвода в городе и области жили родители. Остальных прихватили с собой имеющие родню курсанты – кто одного, кто двоих, просто по дружбе. Сёмка сказал, что у него есть невеста, и его отпустили, не вдаваясь в подробности.

Ира своего друга никогда прежде не видела в таком состоянии. Осунувшийся, испуганный, ей даже показалось, что его трясло, когда он думал, что она на него не смотрит. К еде не притронулся, только выпил две кружки чая. Она, тактичная девочка, не задавала вопросов, понимая, что в таком состоянии лучше дождаться, когда он сам скажет о том, что произошло. Он заговорил жарко, быстро сбиваясь, глотая окончания, и нес какую-то несусветность, из которой Ира разобрала только то, что ему надо к бабке-знахарке.

– Ну, есть же всякие тетки, бабки, которые заговаривают, порчу снимают, предсказывают?

Вот к одной из таких Сёмка вдруг страстно захотел попасть и чуть не умолял свою девушку, чтобы она помогла найти ее.

– Может, тебе валерьянки налить?

– Налей!

Эта его готовность даже к валерьянке испугала ее больше, чем весь поток мутного Сёмкиного сознания.

В конце концов, ему пришлось рассказать про гибель их сержанта, конечно, без жутких подробностей, и про то, что он этого сержанта очень сильно ненавидел. Сёмка раз за разом повторял: «Очень сильно ненавидел», и вот он думает, что, может быть, это его ненависть, такая сильная, этого сержанта и убила. И ему надо как-то справиться с этими его внутренними силами, которые ему самому никак ни понять, ни усмирить не удается.

Если бы Шлосберг просил Иру о таком одолжении в обычной ситуации, в спокойном разговоре, то она, скорее всего, отмахнулась бы от него, и, на самом деле, никаких «бабок-колдуний» она не знала. Но в этот раз, глядя на трясущегося, горячо выплескивавшего эти свои нескладные фразы парня, у нее, словно фонариком, в памяти высветило одно имя – Надежда Вишневская, мама ее детской подружки. Детской, потому что дружили они в детском саду, а потом учились в разных школах и виделись редко, но Ирина помнила странные рассказы про ее мать: будто обладала она экстрасенсорными способностями и даже кого-то вылечила, но больше и от родителей, и от некоторых знакомых слышала, что говорили о Надежде недоброжелательно: «Темная сила, темные дела».

Миловидная, лет сорока пяти, женщина, черные волосы, темные глаза, сидела напротив Сёмки за столом светлого дерева в обычной квартире обычной пятиэтажки. Он только начал рассказывать свою историю, повторяя то, что говорил Ирине, лишь несколько все упорядочив, но Надя, прервав его после нескольких слов, взяла Семёна за руку и внимательно посмотрела в глаза. Сёмка заморгал и сощурился, испытывая от пристальности этого взгляда все возрастающую неловкость.

– Семён, вам не ко мне надо, вам к другому человеку. Он живет за городом, в цыганском поселке, но сам не цыган, не опасайтесь ничего. Дадите ему эту записку, и он вас примет, – она написала на листке бумаги адрес, номер автобуса, который шел от центрального автовокзала, и имя этого человека – Василий Иволгин.

Сёмка вышел из подъезда. Он с трудом перенес эту встречу и тяжелый взгляд этой женщины, но в тоже время ему поверилось в ее способность направить его по верному пути. Он вдохнул полной грудью свежий, морозный воздух и только потом посмотрел на листок. Он не был сложен каким-нибудь специальным образом для тайности послания, а остался обычным прямоугольником с адресом на одной стороне и именем – Надежда – на другой.