Читать книгу: «Адам», страница 3

глава 11

Лев двинулся в моем направлении, а я стоял и смотрел. Можно попытаться рвануть к спасительной комнате или дать отпор хищнику, должны же быть такие случаи, когда люди отбивались от львов. Но во мне не осталось ни сил, ни желания жить, я очень слабый человек и весь свой мизерный запас смелости исчерпал в эти мгновения. Может, именно поэтому лев решил, что первым бит буду я, так природа убирает слабых и неспособных к борьбе. Поэтому будет жить маленький, но смелый пес, а не представитель покорителей природы, которого сегодня покоряет сама природа.

Низкое, чуть слышное рычание выдернуло меня из предсмертного самоуничижения. Из-за моих ног медленно вышел Сильвестр, он не скалился, не топорщил загривок, какой смысл собаке пугать льва. Он просто вышел и встал между мной и моей смертью. Поведение собаки удивило не только меня. Большая кошка остановилась на полушаге и внимательно посмотрела на нарушителя спокойствия. Лев совсем не по-царственному выпучил глаза на наглую псину, и брови его совсем по- человечески поползли вверх к шикарной черной шевелюре. Вот сейчас надо было бежать и спасаться, но тело мое настолько приготовилось умереть, что ни один мускул в моем организме не дрогнул.

Лев постепенно пришел в себя, в глазах его снова плескалось убийственное спокойствие, всем своим видом он дал понять собаке: «Уйди. Живи.». Моя смерть продолжила свое приближение ко мне, Силька вздрогнул и, поскуливая, попятился от опасности, но через пару шагов вновь остановился и зарычал, едва слышно и жалобно. Мне было видно, как собаке страшно. Сильку колотило крупной дрожью, он почти уткнулся мордой в пол, лапы его подламывались, глаза, отказываясь смотреть на огромного зверя, закрывались и жмурились. Но пес рычал.

В этот раз лев не стал останавливаться, он звучно рыкнул на собаку, приподняв губу, из-под которой блеснул желтый клык, и в глазах его мерцало раздражение. Я очень хотел позвать Сильку, крикнуть: «Ко мне, Силечка!», чтобы он прыгнул ко мне, чтобы одну секунду был счастлив от того, что его любят, что он не должен умирать один, что пусть я не смогу его защитить, но умру рядом. Но я не мог, губы мои пересохли, как пересохло во мне все, все мое естество отказалось от жизни, кроме легких, гоняющих воздух сквозь стиснутые губы.

Я думаю, пес очень ждал этого окрика, этой команды от меня, он весь сжался, и только его одиноко торчащее ухо развернулось ко мне и слушало, пытаясь услышать хоть какой-то намек, но я молчал. И тогда пес перестал сжиматься и надеяться. На моих глазах собака расправила свою грудь, ее лапы спокойно распрямились, и я понял, что собака успокоилась. А потом Силя повернул ко мне свою морду, посмотрел на меня, весело так, лизнул свой нос, подмигнул так, как только он умеет и, звонко лая, побежал навстречу льву.

Надеюсь, я кричал. Слезы брызнули ручьем, а душу рвали боль и обида. В голове стучала одна мысль: «Зачем?», а губы послушно кривились, выводя так нужное чуть раньше: «Силечка, ко мне!». Слезы почти лишили меня зрения, но я видел глаза льва, и в них было сообщение: «Будут биты все». Силька завизжал больно, страшно и долго. Я должен был кричать, обязан.

Позднее, когда мне показали видеозапись, я узнал, что ничего я не кричал. В тот момент, когда моя собака пошла умирать за меня, я упал, свернулся клубком и тихонько заплакал, как маленькое дитя.

глава 12

– Знаешь, Александр, я бы помер на твоем месте, – Егорыч смотрел на меня широко раскрытыми глазами, полными восхищения, – ну, если бы не помер, то точно обделался бы!

Второй раз меня навещал мой начальник в больнице и второй раз восхищенно смаковал события моей встречи со львом.

– Я, когда первый раз запись смотрел, чуть не надудонил в штаны, – Емельянов продолжал свой монолог, при этом свои слова он сопровождал уймой движений. Он махал руками, приподнимаясь на носочки, в момент, когда руки резко взлетали вверх, кружился вокруг своей оси, как будто танцуя, и приседал.

– Игорь Егорьевич, да полно вам, – пытался я его успокоить, но эффект был обратным. Начальник еще больше таращил глаза, надувал щеки и, выкрикивая что-то поучительное и невнятное, хватал стул, теребил шторы и стучал пальцами себя по лбу. Странности трезвого Емельянова немного пугали.

Я еще никогда не был в такой больнице, вернее в больничной палате, всю больницу я не видел. Из рассказа лечащего врача я узнал, что привезли меня сюда в состоянии нервного срыва. Я был не в себе и не реагировал на внешние раздражители. Всю мою одежду выкинули, так как я был весь перемазан кровью, но каких-либо повреждений у меня не было, это была Силькина кровь. Что случилось со мной той ночью после Силькиного визга я не знал. На все мои расспросы Емельянов строго отвечал: «Это секретная информация! – а потом добавлял, – Подлечишься, все узнаешь. Знаешь, как тебя там все ждут!».

Кто эти все и где находится загадочное это там, он мне не сказал.

– Всему свое время, Саша, – говоря это, Егорыч на мгновение преобразился. В привычной всем несуразности проступил совсем другой человек. На меня с легкой иронией смотрел умудренный жизнью крепкий мужик с пронзительными цепкими живыми глазами, без намека белесости и многолетнего алкоголизма. А потом все прошло. И что есть наваждение, старый алкаш или суровый особист, я не готов ответить.

Палата у меня была огромная и светлая, как в американских фильмах, даже кровать была такая же с различными настройками, встроенным пультом от висевшей напротив плазмы и массажем. Но вот только взгляду не за что было зацепиться. Все белое, все стерильно чистое и ровное, все неживое. Несколько раз я ловил себя на привычном движении, рука моя опускалась вниз с намерением нащупать жесткую собачью шерсть. Но Сильки больше не было. У меня вообще больше никого не было. Пустая палата, пустая жизнь и на душе пусто.

Меня, в принципе, особо и не лечили, так как телом я был здоров, а нервный срыв вроде бы не нанес серьезных повреждений моей психике, все мои процедуры состояли из употребления укрепляющих препаратов и отдыха. Домой меня не отпускали, – «Я не буду скрывать, Александр, я бы вас выписал на третий же день, но у меня четкие указания», – мой лечащий врач оказался вполне нормальным человеком, но терять работу из-за моих капризов он не хотел. Да и я не хотел, чтобы он ее потерял и поэтому пил таблетки, спал и кушал фрукты, которые мне через день привозил Емельянов.

Не сойти с ума от всей этой стерильности мне помогало окно. Медицинский персонал пошел мне навстречу, и оно было открыто у меня всегда. Вид с кровати был никакой, так как, судя по всему, палата моя находилась на этаже третьем, а может и выше, поэтому виден мне был всегда один кусок неба, размером с окно. Обычно серый, по-городскому невзрачный кусок неба. Но я в свое окно не смотрел, я его слушал.

Привычный уличный шум стал для меня главным развлечением. Я старался придумать каждому звуку историю с продолжением. Придавал им самые неожиданные формы и это веселило меня. И только один звук я не любил, слыша за окном собачий лай, я старался затаиться и, почти не дыша, ждал, когда он исчезнет. Лай – это нехорошо, лай – это больно.

Наконец настал тот день, когда с утра мне сообщили: «Сегодня, товарищ Петров, мы с вами попрощаемся. Сегодня на выписку». Об этом сказал мне начальник отделения. Он любил сообщать хорошие новости.

Заметив на моем лице явные размышления о выписке при отсутствии одежды, доктор сообщил: «Игорь Егорьевич звонил, сказал заедет за вами».

Ближе к обеду Емельянов действительно приехал, привез мне довольно приличный костюм, правда, с размером обуви не угадал, туфли оказались малы, и при прощании с персоналом лицо мое выглядело измученно-огорченным. Начальник отделения счел это моим нежеланием покидать его райское отделение и был очень доволен этим фактом.

Слава богу, я выхожу на свободу, жалко только, что окно не взять с собой, но есть другие окна. Я не буду больше читать, у меня не будет никогда собаки, но я не буду один. Есть окна, а там живут звуки.

Впервые в жизни я ехал в таком роскошном автомобиле, в «Роллс-Ройсе», судя по реакции Егорыча, он тоже. Казалось бы, машина и машина, она же для езды, зачем вообще делать их разными, это же средство передвижения. Но этот автомобиль однозначно роскошь, я бы мог часами впитывать в себя все это великолепие внутренней отделки, чувствовать биение механического сердца этого шедевра, собранного вручную.

Я думаю, это же чувствовал и Егорыч, который аккуратно оглаживал кожу сидения. На лице его гуляла скромная улыбка, а глаза светились тщательно скрываемым счастьем. Интересно, водитель тоже счастлив, как мы, или он привык уже, или ему не положено по инструкции?

Вот так бы мчаться куда-то на заднем сидении статусного автомобиля, укутавшись в теплоту его дивана, думать о его душе, которую вкладывают в него механики. Поглядывать в окошко, делить мир на их там и мое тут, думать о хорошем и гнать одну назойливую мысль, которая не дает погрузиться в нирвану. Мысль о том, что «Роллс-Ройс» это не цель, а средство передвижения, он везет меня к новым переменам в моей жизни, а перемены ни к чему хорошему меня еще не приводили.

Мы так долго ехали куда-то на окраину, что я задремал. Разбудил меня Емельянов: «Александр, подъем», – сказал он это негромко, но как-то по-особому. Я не только открыл глаза, но и начал подниматься, не совсем еще понимая, где я, кто и зачем этот подъем. Мы быстро выбрались из люксового авто, потому что неудовольствие, поселившееся на лице водителя, не внушало ничего хорошего. Он и так больше походил на киллера, чем на водилу, а с недовольной физиономией запросто мог сниматься в кино в роли людоеда.

глава 13

Наш путь закончился в огромном помещении подземного паркинга. Рядом с нашей машиной находилось еще несколько дорогих иномарок, таких же черных и дорогих.

В остальном ничего выдающегося, если бы не одно но. В помещении была стерильная чистота, не то что грязи, даже пыли не было. А грязь и пыль, знаете ли, главный спутник российской действительности. У нас, как говорится, две беды, покрытых грязью и невежеством. В этом же помещении царила чистота. Помещение выглядело так, будто только что закончили ремонт, все сверкало и светилось, даже машина, на которой мы только что приехали, сверкала черным чистым лаком. Это означало только одно, меня привезли туда, куда без разрешения никому не проникнуть, даже пыли.

Долго стоять не пришлось, за нами пришли. Пришедший «людоед» был рангом выше того, что нас сюда привез. Подойдя к нам, он так посмотрел на водителя, что того стало жалко, с таким же недовольным видом он осмотрел меня, и только на Емельянове его взгляд запнулся и стал более сдержанным. В остальном он мало отличался от младшего по иерархической людоедской лестнице, такой же качок с хроническим неудовольствием на лице. Сопровождающий коротко рявкнул: «За мной», – повернулся и двинулся в только ему понятном направлении. Он долго водил нас какими-то коридорами, какими именно, мне мешала рассмотреть его огромная спина, поэтому я обреченно уткнулся в нее носом и шел, куда спина ведет.

Потом нас передали другому сопровождающему. Тот, видимо, был еще выше в пищевой цепочке сопровожденцев, так как презрение, с которым он осмотрел нашу троицу, походило на то, с которым белый господин смотрит зубы немолодого негра. С этим господином мы еще немного погуляли, пока не пришли в небольшой кабинет с невзрачными стенами серого цвета.

Возможно, стены не были серыми, но специфическое освещение и мебель из нержавейки создавали именно такой эффект. Впрочем, мебели было немного, имелся стол, пара стульев и шкаф, наверное, несгораемый. Приказав нам оставаться, господин сопровождающий еще раз выразил нам свое презрение и удалился.

– Значит так, Александр, – Емельянов проницательно посмотрел на меня, – Все, что ты увидишь, все, что ты услышишь – это государственная тайна.

– Я уверен, господин Петров нас не подведет, – голос раздался у меня за спиной так неожиданно, что я чуть не подпрыгнул и резко обернулся.

– Успокойтесь, Саша, здесь вам ничего не угрожает, – передо мной стоял, залихватски уперев руки в боки, улыбающийся тип невысокого роста. Я еще не успел его толком рассмотреть, но понял одно. Вот он главный людоед, сожрет любого и не подавится. Это я прочел на его симпатичном, с открытой дружеской улыбкой, лице.

Словно чувствуя мой изучающий взгляд, незнакомец позволил себя тщательно рассмотреть, даже повернулся в более выгодный ракурс. А посмотреть было на что. Новый собеседник был совсем невысокого роста, метр пятьдесят или шестьдесят, не больше. При этом скроен он был вполне гармонично, так сказать, компактный человек. Лицо его было правильной круглой формы с раскосыми татарскими глазами. Ну может и не с татарскими, но с раскосыми и жутко хитрыми. Широкие брови, небольшой нос пуговкой, все вполне симпатично, вот только рот великоват и постоянно улыбается крупными белыми зубами. И это небольшое несоответствие вносило свой диссонанс, прочесть что-то на этом лице не удавалось, скользящий по чертам лица взгляд спотыкался на огромной улыбке, и ты начинал снова искать зацепки. Пока не упирался в холодный острый взгляд, который давал тебе понять об опасности этого человека, а потом наваждение проходило, и эти глаза снова источали доброту и брызгали хитростью.

Волосы были уложены волнистым манером и блестели, как в рекламе шампуней. Видно, что человек следит за собой, маникюр, дорогой костюм и сверкающие туфли модного фасона. Больше себя рассматривать маленький человек не позволил.

– Присаживайтесь, Саша, я вас так буду называть, – широко улыбнувшись, обладатель дорого костюма элегантно обошел меня и уселся на стол. Это позволило ему быть выше меня, сидящего на стуле, и заставило смотреть на него снизу вверх.

– А вы зовите меня, Саша, Дамиром Анотовичем, – вот так за пару секунд этот человек дал мне понять, кто здесь есть кто. Сначала показал свой статус, заставив смотреть на него снизу вверх, а потом немного унизил, выдав ярлык в виде детского имени. Интересно, это талант или выучка, наверное, и то и другое.

Только сейчас я понял, что Егорыча нет в комнате, когда и как он успел нас покинуть, непонятно. От этого стало еще тревожней.

– Игоря Егорьевича на службу вызвали, вы, Саша, не беспокойтесь.

Стало совсем жутко, он что, мысли читает? Новый знакомый смотрел на меня с искренней улыбкой, и от этой улыбки мороз пробирал по спине.

глава 14

– Мысли я не читаю, а хотелось бы, – глаза Ананасовича, я так решил его про себя называть, говорили об обратном.

– Многих ошибок могли бы избежать те немногие люди, от которых зависело многое, – Ананасович замолчал, о чем-то задумался, ухмыльнулся и продолжил. – Я сегодня, можно сказать, в ударе, шучу и каламбурю, могу и подвиг совершить.

Большой начальник действительно был доволен собой, от его хорошего настроения перепало и мне, он перестал играть во взрослого дядю, слез со стола, стер с лица весь апломб и окрасил фасад физиономии цветами дружбы и человечности.

– Александр, вы извините за неудобства, доставленные вам столь срочным трансфером, но, как вы понимаете, всему есть причина, – лицо моего собеседника при этих словах источало все запасы миролюбия на земле, как будто и не было того, другого, Дамира Анотовича. Я просто не успевал за этим типом, мой разум с трудом переваривал метаморфозы собеседника, а он, в свою очередь, все понимал, но совсем не подавал виду.

– Вам предстоит одно занимательное дело, в чем-то опасное и жутко секретное. Я бы мог воззвать к вашим патриотическим чувствам, но скажу прямо, вы и так будете этим заниматься, – налет человечности сползал с лица собеседника, как старая краска под взмахами паёльной щетки. Его глаза вновь заискрили хитрецой, а лицо стало нечитаемым и внушающим тревогу.

Дамир Анотович продолжал: «Это самая большая ошибка вашей истории». Слово «вашей» резануло слух и выплыло на моем лице кислой миной. Подметив данный эффект, Ананасович продолжил с довольным видом: «Все благостные начинания, реформы и революции начинались в России с призывов к загадочной русской душе, ее патриотизму. И чем все это закончилось, спрошу я Вас, Александр?» Только я набрал воздуха, чтобы дать аргументированный отпор, правда еще не зная, что сказать, как он продолжил: «Правильно, Сашенька, все обретало свойство фекалий, и идеи, и люди, и самое бытие русской действительности.»

По лицу собеседника было видно, что он любил говорить, говорить пространно и витиевато. Это был его конек, наверное, он не просто жуткий вождь «людоедов», но и крупный политик или бизнесмен. Мне же до зуда в коленках хотелось что-нибудь ответить и обязательно оппозиционное, как говорится, в контру: «Но, Дамир э-э-э Ано-то-вич, если человека заставить, то результат будет, как говорится, не тот. Из-под палки в нашей истории тоже ничего не получилось».

– А вот тут вы не правы, молодой человек, – самодовольный пижон стал еще самодовольнее. – Как раз из-под палки у русских получается многое. Беломорканал, Индустриализация и в Великой Отечественной войне, не будь заградотрядов, неизвестно, как все бы повернулось, но конкретно Вас, Петров никто заставлять не будет.

Ананасович энергично встал, даже не встал, подпрыгнул со стула в положение стоя, и, широко улыбаясь, продолжил: «Дело даже не в том, что вы подписали обязательство при приеме на работу, в котором была уйма мелкого и очень мелкого текста, когда вы все поймете, вы скажете – я согласен».

Что-то щелкнуло и на одной из стен возник экран. Я увидел себя и Сильку. Слезы, не спросив разрешения, потекли жгучими струями, намочив все лицо, свисая каплями с носа и подбородка. Все стало неважно, я видел последние минуты жизни самого отважного существа на свете и вечность своего позора. Камера снимала откуда-то сверху и без звука. Хотя видео было цветным, но ночь и недостаточное освещение делали его серым и нереальным. Льва с этого ракурса видно не было, был только я и мой пес, стоявший спиной ко мне, весь взъерошенный, оцепеневший.

Даже на этой не самого лучшего качества картинке было видно, как пес, посмотрев на меня, залихватски подскакивая, убегает за границу кадра. Не было слышно веселого лая, не было крупного плана собачьих глаз в момент прощания, но все это было в моей памяти и мне с этим жить. Тот, другой я, что на картинке, упал как подкошенный и, свернувшись калачиком, мелко трясся. В кадр медленно вплыл громадный хищник. Лев степенно подошел к моему дрожащему телу, нагнул свою огромную голову и долго смотрел туда, где я прижимал свои руки к лицу и, давясь слюной, подвывал и повизгивал, лишившись остатков человеческого. Что он пытался разглядеть, я так и не понял. Наверное, он искал причину, по которой мой пес умер ради пары лишних мгновений моего существования. Лев так же царственно повернулся и вышел из кадра, я же трясся и в кадре, и здесь.

Я заново проживал этот отрезок моей жизни, от которого меня спас мой рассудок, приняв в себя безумие в надежде на спасение. Сейчас меня спасти было некому, и я колотился в приступе ужаса, так, что казалось, гремит вся металлическая мебель, и даже иногда позвякивает в общей трясучке сам Дамир Анотович.

Лев вернулся, походка его была не столь грациозна, так как в пасти своей он нес мертвого пса. Задние Силькины лапы торчали из частокола огромных зубов льва нелепыми палками, остальное собачье тело мерно покачивалось, иногда ударяясь об могучую грудь хищника и оставляя на ней огромные жирные кровавые кляксы. Никогда бы не подумал, что в моей псине столько крови, на этой видеозаписи она выглядела как нефть, черная и маслянистая, она была повсюду, на шкуре льва и на полу, казалось еще чуть-чуть и брызги достанут до объектива камеры и замажут наконец страшную картинку.

Лев аккуратно опустил собаку рядом, посмотрел и подвинул тело ко мне лапой. Мой лишенный здравого смысла организм схватил мертвого пса и с силой прижал к себе. Я зарыдал, зарыдал там в прошлом, на пленке, и зарыдал здесь в настоящем, в кабинете малопонятного мне человека, я озвучивал свое горе, озвучивал задним числом и переживал его впервые, и мозг мой не желал отключать меня как перегревшуюся лампочку.

Там в кадре я потерял сознание, в картинке на какой-то момент исчезло движение, видео превратилось в стоп-кадр.  А потом Лев лег, лег к убитой им собаке и убитому горем мне, он прижался к нам боком и опустил свою большую голову рядом с нашими.

– Если бы камера могла дать крупный план, то получилась бы шикарная композиция! – Мерзкий человек мерзок во всем. Слова его, как нож по тарелке, проскрежетали в тишине, лишая меня того момента, когда горе дает передышку и надежду на умиротворение. – Почему лев не сожрал вас обоих? – в голосе Ананасовича слышалась плохо скрываемая досада, – Ну ладно, не сожрал, но почему он тебя не прибил?

На экране замерло мгновение. Мертвый пес, человек в беспамятстве и лев с печальными глазами. Нет, на видео не видно выражение глаз льва, качество не очень, но я знаю, они печальные. Я знаю.