Читать книгу: «Искушение Флориана. Маленькие романы», страница 3
Флориан, озираясь, вверх дергая сам себя за черные волосы на грядке вокруг тонзурки лысины обеими руками, вытянув вверх локти, будто пытаясь вытащить себя отсюда немедленно с корнями, – чувствуя, что его мутит, задыхаясь, искал глазами вокруг – сам не зная чего: то ли подтверждений безнадежности ловушки – то ли, наоборот, любой, земной, добренькой, зацепки пейзажа, за которой можно было бы вновь спрятаться, как прятался еще вчера, да даже и сегодня, сегодня с утра! Рехнуться. Рехнуться окончательно? Или отступить, сдаться, не рехнуться? Господи?! Я, что, – единственный на всей земле, кто осознал этот ужас?! Но если Ты этот ужас мог назвать «добром» – я, что, значит, единственный во всей Вселенной, кто видит правду?! Вот гигантская чайка опять скочет рядом – с родовым красным пятном на кончике чудовищного клюва: как филогенетически закрепившаяся на клюве чужая кровь, кровь убитой жертвы. Вслушиваться в истерический хохот чаек, угловато патрулирующих с воздуха пруд (в ожидании зазевавшихся у камышей утят) – было уже больше просто физически невыносимо: потому что неопровержимо очевидно становилось, что тот, кто придумал эти голоса и сконструировал этих существ – психически крайне нездоров и зол.
Флориан, заткнув тремя пальцами ушные дыры и бормоча молитвы, бросился вновь взбираться на холм в центре парке – вот он, как маяк высится, опять! – обошел его, получается, ведь уже почти кругом, пока гулял – а так и не забрался. А холм почему-то как будто настойчиво и громко звал, – с парадоксальной ясностью внутри что-то как будто подталкивало – забраться, забраться туда! – как будто там запрятано спасение… Глупости, чего там искать… Те же самые страдания что и везде вокруг. Холм, сейчас, с подсолнечной стороны, кажется весь залитым золотым апельсиновым соком. Вот уже опять дурманила душу парфюмерная отдушка лип. Нет, нет, не выдержу подъема! Собьюсь с дыхания, сердце бухает как в воду камень. Нет, нет, отдохнуть и назад, к выходу из парка…
Две девушки слева, на асфальтовой дорожке, поочередно фотографировали друг друга мобильными телефонами, стараясь, чтобы кадр щелкнул, пока одна из них, в прыжке, задрав ноги, висит в воздухе – копируя модную рекламу, виденную по телевизору: по команде, подпрыгивали и улыбались, изображая на лице энтузиазм и счастье и вздирая в воздух два растопыренных пальца на каждой руке; приземляясь же возвращались к тем же унылым выражениям лиц и понуро брели дальше искать новый антураж для прыжков. Жилистый дог, завалив, пойнтера, с которым до этого играл в догонялки, азартно перегрызал ему горло. Игрушечки. Твое изобретение, Господи? Ты ли это так позабавился – вложив инстинкты ублюдских игр-убийств? Два ребенка на дорожке, лет трёх отроду, бьют друг друга ногами и боксируют друг другу кулаками по морде, а бабушка, эффектная дама со стальным пучком волос, смотрит на них с той тошнотворной поощряющей умиленной улыбкой, с какой, вероятно, именитые дебилки в Риме следили за боями гладиаторов. Выпускаем зверей.
Бежать… Бежать отсюда! Из этого парка ужасов! Но куда?! Флориан прекрасно знал единственно верный ответ: бежать нужно немедленно назад в келью, запереться, молиться, молить об ответе. Ворваться перед вечерней к брату Стивену в исповедальню, попросить о немедленной исповеди, попросить об общей молитве. Но странное саднящее чувство внутри Флориана будто требовало от него всё давить и давить на тот инородный нарыв, который он внутри себя чувствовал – пока нарыв и вовсе не лопнет. Флориан вдруг вспомнил, как настоятель, шотландец Джонатан, перед самым отъездом хвалил недавно неподалёку открывшееся летнее кафе для интеллектуалов, с маленьким кинематографом под солнечным небом во внутреннем дворике, где крутят милые добрые фильмы-ретро – куда уже ходят – перекусить и поболтать – многие прихожане. Флориан решил рискнуть. Флориан ценил и любил свою репутацию человека, который, чтобы выудить души людей, готов внырнуть в любые светские стихии. К людям, к людям – к живым, добрым, красивым улыбчивым людям. Мне всегда легче, когда я людям помогаю решать их проблемы, разговариваю с ними, – в мире так много несчастных людей, тех, кому гораздо тяжелее сейчас, чем мне, тех которым сейчас так тяжело, что они даже не в состоянии задавать себе главных вопросов о мироздании, – тех, кому сию минуту нужна моя помощь, поддержка, доброе слово, – а я хоть на время, помогая им, разговаривая с ними, забуду о главном вопросе.
Аллея ярко-пятнистых, жарящихся на солнце платанов (похожих сейчас на питонов), по самой кромке парка, куда рванул Флориан, вся рябила от световых миражей, и из-за поворота, с примыкающей к парку проезжей, но тихой улицы, на нее медленно въезжали, на шоколадных конях, две молодые наездницы в красных форменных костюмах и черных пробковых шлемах, томными движениями, словно зачарованные своей же внешностью, правя уздечкой и пришпоривая бока лошадей высокими наездническими сапогами, пока те, рахитично подгибающимися в колене ногами, спотыкаясь, еле переступали по асфальту, со зримой болью, истекая слюной и мотая головами. Флориан почувствовал, что его мутит: Господи, Ты сказал поступать с другими так же, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Господи! Ты хочешь чтобы Тебе в рот засунули железную палку и ломали Тебе хребет, сев на него? Господи, Ты хотел бы, чтобы тебя насильно заставляли спариваться в конюшне?! Господи, Ты хотел бы, чтобы Твоих детей отнимали и продавали за деньги в рабство – а менее резвых пускали на колбасу?! Нет?! Господи, Ты не хотел бы этого?! А зачем Ты тогда делаешь это другим?! Ты хотел бы погрязнуть в бессловесной анонимной похоти и убийствах, как погрязла вся животная природа?! Нет?! А зачем Ты в эту похоть и убийства заключил всех живых существ?! Или это не Ты?! Господи, Господи, что со мной сегодня?! Это со мной проблема – или с Тобой?! Или со всем миром?! Ответь же мне, что это не Ты всё это придумал! Я не верю, я отказываюсь верить, что Ты, которого я так хорошо знаю из Евангелия, имеешь к этому хоть какое-то отношение! Кстати, о питонах… А удавы! Удавов Ты придумал, Господи?! Со сладострастием, с садистской злобой планируя в деталях как они будут убивать своих жертв?! А морских моллюсков – Ты, Господи, придумал?! – запланировав, как они будут безмозгло бездумно существовать, пока их не сожрут?! Ты хотел бы этого Себе, Господи?! Ты хотел бы, чтобы с Тобой так поступили?! Чтобы тебя заключили в безмозглое существование, как кусок мяса, чтоб оперламутил изнутри раковину, а потом убили – скормили хищникам, пустили на корм, который они переварят и выгадят наружу?! Какой выродок, поганый самодовольный психически нездоровый запредельно злой «художник» способен был это придумать?! За что?! Это невозможно ни простить, ни оправдать! Такой «художник» должен сдохнуть в аду, а несчастных жертв его больной гордыни Бог должен вынянчить в Царствии Божием, приняв туда. Или Ты сродни тем художникам и писателям, которые с болезненной гордыней кичатся тем, как изысканны они в форме – наплевав, что содержание зло и чудовищно?! А медузы?! Ты хотел бы быть безмозглой, но ядовитой медузой, Господи?! Ты хотел бы быть безмозглым слепым червяком и ползать под землей, пожирая трупы?! А если нет – то зачем Ты делаешь это другим?! Или это не Ты делаешь?! Господи?! Интересно, почему мы не разбрасываем, не собираем и не коллекционируем отрезанные копыта коров, убитых на бойне – как умиленно собираем раковины моллюсков, выклеванных чайками? Что, перед коровами чуть более неловко – потому что коровам есть чем нам смотреть в глаза перед смертью, и потому что они умнее моллюсков? Адольф Гитлер просто невинный ребенок по сравнению с тем, кто создал этот мир, эту логику, эту ежесекундную мерзость в природе: физически «сильных», уничтожающих всех, кого могут, всех, кто чуть слабее их! Убивающих даже приболевших, раненных и ослабших представителей их же биологического вида! Доктор Менгеле из Освенцима просто безгрешное дитя – по сравнению с выродком, поставившим на земле этот крупномасштабный биологический эксперимент всеобщего ежесекундного уничтожения! Выродки Геббельс и Кальтенбруннер могли бы только позавидовать всей этой заведомой сладострастной иерархии зла в природе! – и, в конце концов – именно у создателя всего этого абсолютного зла в природе фашисты и учились и научились! – именно он своими делами их вдохновил! именно ему эти выродки блистательно подражали! Но все-таки – они лишь слабенькие подражатели – в сравнении с этой абсолютной ежесекундной эссенцией логики зла, залитой в природу! – с правом большого и сильного убить, уничтожить более слабого – и с правом слабого найти еще более слабого, на ком отыграться и кого убить! Всему этого нет и не может быть никакого оправдания, никакого объяснения! Мозг, породивший это, безусловно, в вечность более зол, чем больной мозг Гитлера! Тот, кто создал этот земной концлагерь для живых существ, этот лагерь смерти, с ежесекундными убийствами (и даже без возможности сбежать!) – безусловно достоин еще более чудовищной казни, чем гитлеровские выродки, – достоин Нюрнберга, достоин того, чтобы его навеки заключили в ад! Чтобы на него самого пришли все страдания живых существ, которые он, подонок, причинил! Если придумавший и сотворивший это извращенец не сдохнет навеки в аду – за каждую секунду невероятных страданий, которые он причинил всему живому, – значит, Бог запредельно зол, значит «бог» – это сатана… Но нет, это нет так, Господи, я знаю Твой голос, не может быть чтобы вся эта патологическая садистская гнусь была от тебя! Не может быть, чтобы этим больным космическим маньяком-убийцей оказался Ты! Нет, нет, это всё невыносимо, я сойду с ума если еще хоть минуту будет продолжаться этот кошмар – вот весь это кошмар земной жизни вокруг! Выключите весь этот фильм ужасов! Ведь еще сегодня утром я твердо знал, что хотя мир немножко подпорчен, моя миссия – его улучшать. Но как улучшишь мир, в котором сама суть – зло?! Какой в моей миссии (да и вообще хоть в чем-то!) есть смысл, если автор зла – Бог, которого я считал добрым?! Ведь если всё это, Господи, и вправду Ты сотворил – тогда значит Ты и вправду зол! Значит, всё кончено! Значит, всё бессмысленно! Нет, я не верю, Господи, что Ты мог врать мне. Я не верю, что… К людям, надо идти к людям, нужно как-то…
На жарком асфальте, впереди, пакистанец с яростью и громкой руганью бил по рукам рыдающего, меньше трех от роду лет, сына – прикованного, как арестант ремнями, в сидячей коляске и всем тельцем пытающегося из этой паутины выбраться. Флориан почувствовал, что нервы уже не выдерживают – и быстро прошел мимо, чтобы не влепить злобырю по морде – вместо проповеди всеобщей любви. Господи, Ты ли это придумал – давать власть моральным уродам над невинными новорожденными?! Чтобы над ними поиздевались в детстве, изуродовали их психику, и чтобы потом они, в свою очередь, вырастя, по эстафете издевались над всеми, кто окажется слабее их? Или эта всеобщая извращенная садистская иерархия – вообще в Твоих вкусах, Господи? Неужели Ты, Господи – и вправду тот запредельный садист-вуайерист, который всё это создал и получает дьявольское наслаждение за всем этим наблюдая? Судя по тому, как создана вся земная природа, где сильный пожирает слабого, и судя по тому, как действуют диктаторы по отношению к зазевавшимся маленьким странам и домашним критикам – именно на этом ведь построен весь земной мир. Наиболее аморальные, похотливые, агрессивные и неумные захватывают больше самок и неистово плодятся, оставляя больше потомства, – наиболее жестокие, нечестные, беспринципные и жадные захватывают больше территорий для проживания и природных ресурсов, создают «крепкие режимы» и уничтожают тех, кто послабее, и тех, кто обременен интеллектом и моралью. Но ведь существо, которое заложило в природу принцип: «убей и съешь себе подобного, убей того кто слабее, займи территории того кто не может дать отпор твоей агрессии, отымей побольше самок» – это существо – подонок, законченный подонок! Господи, если это действительно Ты вложил в животный мир «инстинкт» «естественного» «отбора» (а, говоря честным языком – убийства физически слабых) – то тогда Гитлер – Твой возлюбленный сын, лучший ученик и самый верный последователь! Гитлер – а не Христос! Или это всё не Ты придумал, Господи? Я не могу же ведь, не включая мозги, не задумываясь, тоже солдафонски твердить, как эта недалёкая дылда-настоятель шотландец Джонатан, по приказу из Ватикана, – что, мол, «теория эволюции», мол, «ничуть не противоречит» христианству! Нет, нет, – либо одно – либо другое: либо сатанизм – либо Бог! Если то, что говорит Христос, верно – значит не может быть, чтобы «естественный» «отбор» в природе придумал тот Бог, которого открыл людям Христос, – потому что всё, к чему призывает Христос – прямо противоположно всем этим дьявольским принципам, заложенным в окружающей природе! Кстати, Господи, Ты ли это и вправду травил и без того запуганных бегущих из рабства еврейских детей в пустыне скорпионами? Ты ли, говорящий устами Христа прощать друзьям до семижды семи раз в день, – Ты ли задолго до этого наказывал евреев, за минутные сомнения и ропот, изощрённейшими убийствами?! Главным признаком развитых стран является отказ от смертной казни. И уж совсем презренными являются те недоразвитые страны и люди, которые практикуют физические пытки. Если запретность, презренность и неприемлемость физических наказаний, пыток и казней становятся по мере развития понятны даже грешным людям – то Ты ли, Господи, настолько недоразвит, что только и занимаешься всю историю человечества ежесекундным выдумыванием людям миллиардов чудовищных по жестокости и садистской изощренности физических и моральных пыток, изощренных болезней, казней? Ты ли, Господи, развлекаешься ежесекундным сладострастным изобретением людям разнообразных смертей? Или вся эта кошмарная земная история вообще не имеет к Тебе никакого отношения, Господи, и вовсе не Тобой руководится?!
На механических ногах Флориан свернул в узкую, под холм бегущую улочку с глазурным рафинадом маленьких домиков, сахарная сладость фасадов которых притягивала солнечные лучи, словно пчёл. Сверкающие морды на латунных дверных колотушках, впрочем, становились шаг от шага, дом от дома, всё более недобрыми: вот кабан с клыками, вот злобный пёс с несчастными глазами. Господи, что со мной?! Почему вчера еще здесь можно было гулять, ни о чем не задумываясь, наслаждаясь жарой, наслаждаясь жизнью людей вот за этими дверями? – Флориан прокручивал ногами фонографический валик знакомых крючочков музыкальной шкатулки рельефа удивительных, сладчайших, цветных (вот этот из рафинада, а этот из фруктового сахара) уютных нагорных горбатеньких переулочков, которые еще вчера бренькали счастьем – почему сегодня шкатулка испортилась?!
Флориан прекрасно знал куда идти – в том домишке, куда вселилось модное кафе, рекомендованное настоятелем Джонатаном, раньше царила парикмахерская – куда Флориан, правда, никогда не заходил, но зато всегда любовался, мимо проходя, игрой света от внутренних интереснейших пространств, особенно когда солнце: прозрачный купол над серединой парикмахерского зала как будто надстраивал небесный солнечный этаж; а на заднем плане, позади парикмахеров и клиентов, был выход куда-то во внутренний двор: за движущимися, то и дело стригущими белокурые локоны солнца (и без того уже остриженные и разбросанные кругом парикмахерскими зеркалами) громадными раздвижными стеклянными дверями. Вот сейчас свернуть за угол, и там…
За углом было похоронное бюро с пышной витриной – а напротив до боли в глазах сверкала ножами и поварешками, развешанными на лесках с потолка, лавка кухонной утвари. Рядом – морг с прозрачной витриной, где были вздернуты на крюки, черные от запекшейся сгнившей крови, чьи-то громадные отрезанные гниющие ноги и ребра, а красные фанерные рекламные облака рекомендовали местный специалитет: трупы-сёрлоин 21-дневной гнилости. Мимо шли двое молодых офисных работников в великолепных костюмах с коротковатыми и зауженными по моде брючками и фиолетоватым отливом пиджаков, в сверкающих башмаках с острыми носами, шли очень быстро и в такт, как-то как будто сцепившись в воздухе, как будто танцуя в паре, и один говорил другому: «Ее фамилия на итальянском значит: „маленькая задница“. Я просто не знаю, что теперь делать».
Флориан начал было переходить улицу – и вдруг увидел на самой середине проезжей части еще одного шмеля, пораженного неведомой болезнью – скорчившегося, явно еще живого – маленького – шмелиный щенок! Флориан быстро полу-взглянул далеко ли машины, – казалось, что еще далеко, – но это ему только показалось! – быстро скорчился, попытался шмеля подобрать рукой, испугался сдуру вдруг, что еле живой шмель заподозрит в нем угрозу и укусит, – и тут-то как-то по звуку понял, что несущиеся на него машины совсем-совсем рядом… но не могу же я бросить… авось, пронесет! – мгновенно выпрямился, не зная что делать, опять же сдуру с испугу попробовал чуть поддеть шмеля краешком пробковой подошвы сандаля, – взвыл – от боли за шмеля, поняв, что, возможно, ранил его еще больше, – и тут только, взглянув в направлении страшно сигналившего несшегося на него чего-то громадного, – вдруг отчетливо разглядел лицо своей смерти: кореец с сундуком в складочку вместо лица, в золотом джипе. Всё дико завизжало и застыло. К удивлению Флориана, застыла не жизнь, а джип, – Флориан, под чужеземную ругань, на каком-то опять же автомате, не задумываясь, что он делает, чудом вынул из кармана скомканную бумажку, эвакуировал на ней шмеля на великолепную, кладбищенской пышности, клумбу в подвесном ящике на заборе из коротеньких черных пик у двухэтажного глазурного домика на противоположной стороне улицы. Шмель уже еле шевелился. Жужжало в носу от приторно-табачного запаха петуний. Фарфоровые, белые, с тончайшими муарово-фиолетовыми прожилками. А вот темно-фиолетовые – которые, собственно, единственные, запах источали, и в нежные граммофончики которых в иной (счастливый) день Флориан не преминул бы внюхаться всем носом, смеясь над тем, как, когда вдыхаешь запах в себя, они как будто бы высмаркивают твой нос зажав его в кулёк, фиолетовые шелковые носовые платочки. Но сейчас Флориан отпрянул, как будто обжегшись взглядом. Что это, Господи?! Изощренные пытки в изысканных антуражах?!
Флориан раззябал скривленный ужасом рот и шел дальше вытаращив глаза, будто прежде никогда ничего этого не видел, – везде яснее ясного распознавая преступления злого (хоть и запредельно изощренного) ума, сочинившего и создавшего всю эту дьявольскую мясорубку.
Вот рыбная пыточная, распознать которую можно даже с закрытыми глазами – по особому запаху еще живых но издыхающих рыб, – с факелом газового огня над страшным местом – терраской под открытым небом, для завлечения посетителей, где в мелко искрошенном льду в лотках еле двигают глазами (потому что ничем другим уже не могут) те, кого на заказ любезно убьют по желанию любого посетителя. Господи! Ты сказал: «блаженны чистые сердцем – ибо они смогут увидеть Бога!» Но ведь чем чище сердце – тем невозможнее разглядеть «Бога» в этой гнуси! Но ведь любой чистый сердцем отшатнется от Тебя в ужасе – если Ты придумал эту гнусь! Чем чище у человека сердце – тем невозможнее ему смириться с убийствами и с чужой болью! Чем чище у человека сердце – тем невозможнее признать «Бога» в том, кто изобрел все это, кто всей этой фабрикой убийств заправляет! Чем чище у человека сердце – тем увереннее он уличит сатану, а не Бога, как автора всей этой гнуси – смерти, убийств, похоти!
Вот – рядом с пабом, на улице, за столиками, офисные пингвины, раздевшиеся до рубашек, радостно балагуря, пилят куски чужой убитой плоти с кровью. Сколько смертей на каждом столе! Господи, эта земля – не просто тюрьма – это самая ублюдская летающая пыточная тюрьма, где заключенным скармливают трупы сокамерников! Мир активных и пассивных убийц! Настолько заматеревших в своих ежедневных убийствах, что даже перестали осознавать это как нечто запредельно-злое и противоестественное! Пир идиотов-заключенных, радующихся, поедая трупы сокамерников, тому, что они с начальником лагеря на дружеской ноге, и поэтому их-то пока до поры до времени самих еще не убили и никому не скормили. Взрощенные в этом концлагере люди просто нее могут не быть потенциальными убийцами! Господи, ведь ни один человек, который ест трупы убитых существ, не в состоянии остаться психически вменяемым! А уж тем более – «моральным»! А уж тем более «добрым»! А уж тем более «честным». Чего ж требовать «добра» и «любви» от тех, кто считает естественным убийства для того чтобы забить желудок! До убийств себе подобных от этого уже – крошечные полшага, мораль и психика уже сломлена. Но если круговорот убийств в природе и убийства людьми беззащитных животных для забавы или для утехи чрева действительно придумал Ты, Господи… Тогда, если творец – убийца, то чего уж удивляться что весь род человеческий – род убийц! Какой тогда «милости» и «доброты» Ты смел бы требовать от людей, Господи?! О какой «любви» тогда Ты смел бы говорить?! Любовь?! Кривая словачка Аня безумно любит жареную курицу. Если круговорот убийств в природе и санкции людям на убийства всего живого – это и вправду Твое изобретение, Господи, то тогда чего уж Ты лицемеришь и делаешь вид, что запрещаешь в заповедях убийства людей? Мол, над слабыми и беззащитными животными издевайтесь вдоволь, их – убивайте, – а вот себе подобных ни-ни! Ты ли придумал убийства в природе и ежедневные убийства для жратвы, Господи?! Весь этот презренный горячечный бред живодёра? Когда автор всего этого в конце земной истории выйдет из-за занавеса на сцену – аплодисментов не будет. Господи, Ты ли – выродок, который это придумал?! Ты ли, Господи, тот выродок, который сейчас, подобно бессовестным развратным эстетам-художникам, посмеет мне ответить, указав на небо: «Зато посмотри, как там изящно подсвечено!» Господи, мне нужен ответ!
Во дворе англиканской церкви прямо на полустертых древних плоских плитах погоста двое арабов в белом передвижном коммерческом киоске-палатке энергично жарили баранью шаурму, – и к ним уже выстроилась очередь.
Вот кафе, вот наконец и кафе. Фигурка пингвина, едящего мороженное, рядом с дверью. Кстати, Ты ли, Господи, убиваешь пингвинов на льдинах морозом и клыками хищников? Если принять, что люди изначально страдают за свои грехи – то чем пингвины-то изначально перед Тобой провинились? Чем они-то перед Тобой согрешили?! За что? За какие грехи Ты их-то убиваешь и обрекаешь на страдания? И всех остальных животных – тоже? Или Тебе просто доставляет удовольствие убивать? Или Тебе нравится смотреть, как пингвина убивает белый медведь или кит? У Тебя просто спортивный инстинкт палача?! Это Ты устроил на земле всю эту дьявольскую каннибалистскую пирушку – все это земное фашистское казино, совмещенное с тиром и с борделем? Неужели это Ты, Господи, – тот невменяемый вуайерист, который не в состоянии был придумать как лучше скоротать вечность, чем творя на земле пакости и наслаждаясь наблюдениями за случками и убийствами? А потом карая всех, кто попадется под руку, и выдумывая зверям и людям изощренные казни? Или это не Ты, Господи?! Не помню, кто тот безмозглый и бессовестный (и, видимо, еще и бесчувственный, как булыжник) философ, кто написал: «этот мир – лучший из всех возможных миров, которые мог сотворить Бог». Невысокого же он мнения о Боге! Это ж надо вообразить себе Бога дешёвым идиотом, который не в состоянии выдумать мир, где никто никого не убивает, не жрёт и не заражен постоянным желанием кого-нибудь отыметь! Ах, да, вспомнил: Лейб-ниц. Никогда я не доверял людям с математическим складом ума. Бухгалтеры при сатане.
Кафе сильно переделали. Флориан застыл на пороге, не будучи уверенным, что смеет в таком вот раздризганном состоянии войти внутрь – раз уж, тем более, в кафе может оказаться кто-нибудь из прихожан. Но потом все-таки шагнул в прохладный уют. Вкусно пахло горячим яблочным повидлом в свежеиспеченном слоеном тесте. Внутри от парикмахерской остался только прозрачный купол над самым центром, который прежде был как раз над креслами, где стригли клиентов, перед зеркалами. За гигантским струганным нелакированным чудесным деревянным столом веселого квадратного бельгийского покроя надрывно хохотали около дюжины людей: юноша вслух зачитывал ингредиенты какой-то баночки, – все остальные, хватаясь за животы в спазмах смеха, уже чуть не стукались в припадке головами о струганое дерево стола, как топоры, рубящие колоды, – в этом явно содержался какой-то неизвестный Флориану анекдот, и Флориан, на всякий случай, чуть улыбнулся, – вдруг увидев, некстати, что улыбка его пришлась как раз на яростный взаимный взгляд маленького кучерявого мальчика, который, сидя на углу стола, со слюной на губах и звуками калашникова, педантично расстреливал всех сидящих за столом – из соломинки для коктейля, щелкая затвором пальцев. Чуть поодаль на полу у стенки синелась сидячая коляска (брат?): засыпающий младенец в ней, с бессмысленным осоловелым дебилизмом в мутных глазах и обвисшей губой с капающими слюнями посекундно то силился приподнять голову и обводил зал кафе безмозглым взглядом, а то вновь ронял голову – и был до тошного ужаса похож на выжившего из ума умирающего старика. Вместо прежних парикмахерских зеркал были книги – стеллажи ярких книг! – к ним-то Флориан в отчаянии и двинул, попавшись на приманку, как кот на мисочку молока. В мисочке оказался стрихнин. Органическая Сасси. Десять секретов как состариться здоровым. Диета, которая за 10 дней сделает тебя счастливым. Флориан дружелюбно улыбнулся крутобёдрой полной официантке с крашеным фиолетово-зеленым хвостом – улыбнулся той жалкой улыбкой, которой, чтобы никого не обидеть, обычно прикрывал досаду. И, в промежности между двумя стеллажами, – заметил уж вовсе погань: подвешенный на экологических бечевочках яркий фанерный транспарант – чернокожая лыбящаяся дебилка с белыми зубами, крепко держащая на руках карюю курицу (еще живую), – и крупная надпись над ними: «Узнай, какой жизнью жил твой ужин. Выбирай органические продукты».
Флориан почувствовал опять дурноту и, даже не рассмотрев толком посетителей кафе (вдруг кто знакомый! А у меня ведь недавно брали дурацкое это телеинтервью – может и кто незнакомый узнать! Нет, не могу, не могу, надо перевести дух. Хорошо что я в обычной мирской одежде сегодня, незаметной, без опознавательных знаков!), быстро вышел через чудесные задние автоматические раздвижные стеклянные двери во внутренний, большим довольно оказавшийся двор, – где, под белым нежным кружавчатым навесом, прятавшим от солнца, – как шотландец Джонатан и анонсировал, – действительно крутили на жидко-кристаллическом трехметровом мониторе кино, – а зрители полусидели-полулежали в фиолетовой тени в мягких каплях-креслах, раскиданных по дворику.
«Что я делаю, что я здесь делаю?! – словно пытаясь очнуться от какого-то вязкого навязчивого дурманного сна подумал Флориан. – Еще каких-нибудь полвека назад в духовных учебных заведениях Рима меня бы просто по факту за визит сюда немедленно бы отлучили от церкви – просто по факту, за поход в кафе или в кино. Что я здесь делаю?!»
Но почему-то тут же, пройдя, извиняясь и улыбаясь, между зрителями, автоматически неловко опустился в вакантное кресло-каплю, ближе к выкрашенной в белый цвет кирпичной изгороди дворика. Фильм был из тех, что он когда-то в молодости очень любил: довоенный, допотопный (в смысле, до переезда Хичкока из Англии в Америку), чудный, мягкий, с дивным добрым английским юмором, добрый, добрый фильм «Леди исчезает». Ах, как замечательно добрая элегантная пожилая англичанка пишет пальцем на испарине стекла в вагоне-ресторане поезда свое имя: «Фрой! Я мисс Фрой!» – специально для подружившейся с ней молодой девушки, потому что та не расслышала из-за шума поезда. И потом, когда даму похищают, а злоумышленники убеждают девушку, что никакой мисс Фрой не было, что это у нее галлюцинации на почве удара по голове, и что она себе всё придумала, – вдруг – раз! на запотевшем стекле поезда, на миг въехавшего в тоннель, девушка, уже почти поверившая во вранье преступников и равнодушных попутчиков в поезде, в темноте, как на экране, вдруг явственно видит на миг вновь проступившие буквы: «Фрой! Мисс Фрой» – была! она была и есть! вы ее прячете! она в опасности! – добрая мисс Фрой! – и, оттолкнув клеветников, вновь бросается искать и спасать мисс Фрой!
«Господи, да ведь это я – эта девушка! – улыбнулся вдруг неожиданно Флориан. – Это ведь фильм о поисках Бога! Это же метафора! Как же мне раньше не приходило в голову! Ведь сто раз эту картину прежде смотрел! Ах, какой страшный момент, когда девушка, очнувшись от обморочного сна, после удара по голове, вдруг, оглядев попутчиков в купе, не видит больше рядом с собой добрую мисс Фрой, – а когда девушка поднимает скандал и требует найти исчезнувшую добрую пожилую даму в твидовом костюме и шляпке, ей, чтобы ее утихомирить, вместо уже похищенной, связанной и спрятанной мисс Фрой, предъявляют переодетую в украденную одежду той чудовищную фашистку с холодным злобным лицом – фрау Куммер. Как же, мол, вы, девушка, говорите, что это „не она“?! Вот Вам и твидовый костюм, и шляпка! Господи! Какая страшная подмена! Господи, я всем сердцем верю в то, что Ты не творил ни одного из тех ужасов, что царят на земле! Я всем сердцем знаю это, Господи! – что бы ни кричал мне внешний мир, что бы он мне ни врал про Тебя! Я никогда не соглашусь на подмену – даже сколько бы внешний мир ни рядил фашистку фрау Куммер в Твои одежды!»
Флориан вдруг почувствовал, что кто-то его легонько поглаживает по кисти левой руки. Флориан медленно – и не веря своим глазам – перевел взгляд с экрана и из внутренних пространств на соседей слева – и обнаружил, что загорелый, атлетического сложения молодой человек в футболке и джинсах, нежащийся в соседней капле-кресле с пестрым слоистым коктейлем в руке, действительно (нет, это галлюцинация! этого не может быть!) свободной рукой прихватил Флориана за руку и поглаживает тыльную сторону его ладони.
– Каким кремом Вы пользуетесь? – булькнул молодой человек, выплюнув изо рта коктейльную соломинку. – У Вас очень шершавая кожа! Я могу посовето… – Куда же Вы? Фильм еще не закончился! – И почти грубо с хохотом заорал, оскорбившись отказом, уже вдогонку катапультировавшемуся из кресла, из дворика, из кафе Флориану (схватившемуся за голову так, словно пытался сделать из рук защитный шлем, несущему себя к экстренному выходу так, как беженцы несут единственные спасенные дорогие вещи в узелке, убегая из дома, где всё разрушено вражеской бомбардировкой, убегают, спасаясь от войны): – Вы неправильно меня поняли! У меня есть прекрасный бой-фрэнд, между прочим! Я просто Вам сочувствую – у меня была такая же скверная кожа, пока я не подобрал хороший…!
