Читать книгу: «Сумрачная дама», страница 2

Но больше всего она беспокоилась об исчезновении маленького мальчика с первого этажа. Раньше Эдит каждое утро перед уходом на работу искала сына Нюсбаумов и находила его сидящим в холле, в окружении карандашей и бумаги. Она останавливалась поздороваться с ним, и он показывал Эдит, что нарисовал за день. Она хвалила его и советовала продолжать рисовать. Но однажды он, с его невинным личиком и аккуратными рисунками, не появился. Вся его семья просто ушла, накинув на спины плащи и таща за собой шаткую тележку с пожитками.

Хоть она и старалась сосредотачиваться на подробностях собственных рабочей и домашней жизней, Эдит все же глубоко переживала происходящие в Мюнхене перемены. Сейчас ей больше, чем когда-либо, не хватало комментариев отца о текущих событиях – они дали бы ей ориентир, чтобы хоть как-то разобраться в пугающих изменениях, происходящих вокруг них.

– Эдит?

Она повернулась и увидела, как папа смотрит на нее широко раскрытыми блестящими глазами, будто увидел ее после долгой разлуки.

– Да, папа! – со смехом сказала она.

Он протянул ей собаку Макса.

– Полагаю, это твое.

Эдит уставилась на глазки-пуговки, которые мама столько раз за прошедшие годы пришивала и перепришивала. Когда она была маленькой, Макс жил у нее в постели, а когда стала девушкой – был позабыт. Когда однажды, вскоре после смерти мамы, отец, болезнь которого тогда только началась, нашел Макса, он вцепился в него как в любимого питомца.

– Макс, – сказала она и погладила выцветший мех зверюшки. – Но я не хотела бы его потерять. – Она положила игрушку обратно в руки отца. – Приглядишь за ним для меня?

Отец положил потертую плюшевую собачку себе на колени.

– Хорошо, – разочарованно сказал он.

– Я так тебя люблю, папа, – сказала Эдит, сжимая руки отца. Она изо всех сил старалась не дать голосу сорваться.

Когда отец задремал в кресле, Эдит пошла на кухню к Генриху. Тот вытирал старым полотенцем посуду и складывал ее на деревянную полку над кухней.

– Она уже не вернется, да? Женщина в плаще?

Эдит вздохнула.

– Боюсь, что нет. Придется завтра рано утром звонить в агентство. Проблема в том, что он стал таким упрямым! Они же должны быть профессиональными сиделками, но даже не знают, как заставить его делать самые простые вещи! Я не знаю, как быть.

Эдит почувствовала, как Генрих положил ей руку на спину. Она остановилась и опустила голову, уткнувшись лбом в грудь Генриха. Его руки опустились ей на бедра и там замерли. Несколько минут они так и стояли в объятиях друг друга.

– Я не имею права нагружать тебя этим, когда у тебя есть дела поважнее, – сказала она. – Прости.

Эдит уткнулась лицом в его хлопковую рубашку и почувствовала под тканью его худощавую, твердую грудную клетку. Слушая, как громко тикают часы в коридоре, она вдохнула его чистый мужской запах. Как сказать ему, что он – не единственный, кто получил повестку?

– Эдит… – мягко начал он. – Мне назначили дату. Я должен прибыть на Hauptbahnhof¹² через две недели. – Он, должно быть, почувствовал, как она застыла в его объятиях, и помедлил. – Я просто хочу, чтобы ты знала, что что бы ни случилось…

– Тссс, – сказала она, прижимая палец к губам и качая головой; ее светло-коричневые кудри щекотали ей щеку. – Не сейчас. Давай немножко продлим этот момент?

4

Чечилия

Милан

Декабрь 1489

– Есть живая. Я чувствую, как она ползет.

– Где?

– Да вот же. У меня за ухом.

Чечилия Галлерани почувствовала, как толстые и мозолистые пальцы матери скользят по ее темным прядям волос, распутывая завитки. Мать защипнула волосок обломанными ногтями и так сильно дернула, что Чечилия прикусила губу. Она услышала, как мать коснулась рукой стоящей рядом маленькой мисочки с разбавленным водой уксусом, на поверхности которого плавали крохотные дохлые белые гниды.

– Поймала?

Раздраженное покашливание. «Она успела проскочить. Будешь ты сидеть спокойно?»

Волна головной боли медленно накатила на лоб Чечилии.

Сколько часов они сидят здесь в свете окна?

Через оконную раму миндалевидные глаза Чечилии всматривались в холодный туман, лежащий густым слоем на внутреннем дворе. Она проследила взглядом за голубкой, вспорхнувшей с голых ветвей на высокий подоконник, откуда открывался вид на пустые симметричные пешеходные дорожки внизу.

Какое странное место этот тяжеловесный неприветливый каменный замок с неприступными башнями и расхаживающими по верхним галереям воинами! Как он далек от сияющих на солнце площадей и шумных оживленных улиц ее родного города!

Когда за день до этого их карета ехала по улицам Милана, Чечилия наблюдала, как плоский и скучный ландшафт внезапно превратился в нагромождение прекрасных зданий и людных улиц. Они медленно пробирались сквозь толчею, и на мгновение ей удалось увидеть остроконечные белые шпили строящегося миланского собора. Мимолетно она увидела горожанок с длинными косами, спрятанными под шелками и прозрачными слоями вуали, обутых в отделанные мехом кожаные сапоги по колено. От дыхания их в холодном воздухе поднимался пар. Чечилию восхитил их странный миланский говор, звучащий резко и отрывисто и в то же время слетающий с губ подобно песне. Она разобрала несколько знакомых слов, но горожанки говорили слишком быстро, и она не могла уловить смысл.

После долгого путешествия они добрались до замка Сфорца на окраине города. Вооруженные копьями и арбалетами стражи опустили мост через ров, и по замку Сфорца через тоннельные ворота в укрепленный внутренний двор гулким эхом разнесся цокот копыт.

– Ай! Я чувствую, она опять шевелится.

Опять раздраженное цоканье языком. Мать грубо провела расческой по ее спутанным волосам.

– Право, Чечилия, я не понимаю, какой в этом смысл. Через несколько дней их все равно надо будет остричь.

– Это еще не решено. – Чечилия ощутила знакомый холодок в животе.

Мать была права. Конечно, все так и есть. Ее старший брат Фацио, мамина величайшая гордость, названный в честь отца и ставший его преемником, дал это понять четко и недвусмысленно. Он уже договорился с Бенедиктинскими сестрами в Сан-Майрицио-аль-Монастеро-Маджоре. Чечилии объясняли, что она должна понимать, как ей повезло. Только благодаря положению, которое занимает при дворе Милана ее брат, тосканский дипломат – положению, которого в свое время так и не удалось достичь ее отцу, несмотря на годы службы просителя в герцогском суде, – у нее появилась такая уникальная возможность. Из-за этого в первую очередь они и приехали теперь сюда, в этот неприветливый дворец.

– Уже скоро, – вполголоса произнесла мать. Чечилия украдкой бросила взгляд на смуглую руку и плечо матери, толстые, как поросята у них дома в Сиене, и почувствовала, как их обеих, сидящих у окна, охватили неловкость и смущение. Просто смешно – ее смуглая толстушка мать сидит здесь среди бледных дам двора герцога. Какое место они обе здесь занимают? В Сиене они высоко держали голову, жена и дочь просителя при миланском дворе. Но здесь, в этом холодном дворце, в резиденции его светлости герцога, Чечилия и ее мать по положению несильно отличались от простых крестьянок. Она была уверена, что видела, как местные дамы в шелковых платьях смеются над ними, прикрываясь перчатками и веерами. Как же быстро изменилась ее судьба!

Всего несколько месяцев назад она считала, что ее ждет совершенно другая участь. Она была помолвлена с Джованни Стефано Висконти – договоренность, заключенная, когда она едва научилась ходить. Это было идеальное решение – как говаривал ее отец, – выдать младшего ребенка, единственную дочь, за Висконти, представителя благородной миланской семьи, имеющей связи с семейством герцога Сфорца. В самом Джованни не было ничего особенного, не больше чем бесхитростная усмешка мальчишки, который еще не успел стать мужчиной. На носу у него была целая россыпь веснушек, а широкие плечи отцовского пальто свисали с его тощего туловища, но Чечилии было достаточно знать, что она обретет безопасность и уверенность, породнившись с уважаемым семейством. В ознаменование договоренности была проведена церемония обручения, столь же законно обязывающая, сколь формальная и бесчувственная. Но Чечилия чувствовала себя защищенной и была довольна этим соглашением. В любом случае общество мальчиков и мужчин было ей не в новинку. Она росла в доме с шестью братьями и привыкла к беспорядочной суете, которую они создавали. Провести остаток жизни в женском монастыре казалось самой скучной участью из всех возможных.

Но вот прошло всего несколько месяцев, как отец был предан земле, и глупость ее братьев проявилась во всей красе. Теперь ее незачем было скрывать. Сообща они спустили все приданное Чечилии, вложили деньги в необдуманные предприятия, проиграли в кости и пропили. Как только это вскрылось, отец Джованни Висконти на глазах у ее братьев сжег брачный контракт у ворот их усадьбы.

После этого почтой ее старшему брату, Фацио, было оправлено письмо, а еще через несколько дней Чечилию с матерью посадили в маленькую карету и с грохотом повезли на север, в Милан, где Фацио обещал все исправить.

– Но я не понимаю, почему должна уйти в монастырь Маджоре, – сказала Чечилия. Эти слова прозвучали по-детски жалобно, и Чечилия сразу же осеклась. Мать дернула ее за волосы несколько сильнее, чем было необходимо.

– Ай! – Чечилия прижала руку к волосам.

– Считай, что тебе повезло, что выпала такая возможность, Чечилия. Мы это уже обсуждали. Монастырь – идеальное место для такой девушки, как ты, – жестко произнесла ее мать, не обращая внимание на вскрик дочери и выпутывая еще один локон из копны волос на ее макушке.

Чечилия хорошо знала все доводы: она образована, бегло говорит на латыни, умеет писать стихи и играть на лютне. Происходит из хорошей семьи.

Как бы прочтя мысли дочери, сеньора Галлерани добавила:

– Ты сможешь заниматься всем тем, что ты любишь: читать, писать, музицировать. Ты останешься чистой и снищешь большое уважение.

– Но я могла бы вместо этого сама найти себе мужа высокого происхождения здесь, в этом замке, – сказала Чечилия. Перед их отъездом в Милан ее братья не только подписали документ, свидетельствующий о расторжении помолвки, но и засвидетельствовали ее девичество – об этом она позаботилась. Она понимала, что как жена она просто находка – о красоте и невинности единственной дочери Фацио Галлерани шептались в Сиене. – Уверена, что я могла бы найти применение моим талантам, держа двор большого дома, а не проводя время в монастырских стенах, где у меня даже зрителей не будет.

Мать скрестила руки на широкой груди и покачала головой. Потом она резко засмеялась так, что у нее затряслись плечи.

– Какая гордыня! Где только моя дочь нахваталась таких возвышенных идей? Будь твой отец жив, выпорол бы тебя сейчас.

Раздался негромкий стук в дверь, и в проеме появилось лицо брата.

– Синьорины, – приветствовал их Фацио легким поклоном, и лицо матери просияло. Она бросила гребень на инкрустированный столик рядом с миской с уксусом и дохлыми вшами, хлопнула в ладоши и сжала ими щеки старшего сына.

– Красавчик мой! – произнесла она, гладя сына так, как гладят по морде любимую лошадь.

Чечилия не могла не признать, что старший – на десять лет – брат в свои двадцать шесть лет действительно превратился в красавца, способного и достойного большего, чем наследие их отца при миланском дворе.

– Все готово для полуденной трапезы, – сказал Фацио.

– Святая Мария! – воскликнула синьора Галлерани, кидаясь обратно к Чечилии, и стала заплетать ее волосы в тугую косу. – Эти проклятые твари нас сильно задержали. – Она быстро перевязала конец косы кожаным ремешком. Чечилия почувствовала, как коса упала ей на спину.

– Фацио, – заговорила Чечилия. – Если я должна жить здесь, в Милане, я хочу остаться в этом дворце, а не в монастыре.

В ответ она услышала громкий смех матери.

– Она продолжает говорить глупости! – сказала мать, подняла гребенку и замахнулась на Чечилию, как будто желая ее ударить. – Надо увозить ее из этого хваленого нагромождения камней, и чем раньше, тем лучше.

Она посмотрела на позолоченный расписной кессонский потолок над их головами.

Фацио рассмеялся:

– О чем ты, девочка?

Чечилия взяла брата под руку.

– Уверена, что с твоим высоким положением здесь, ты можешь найти мне мужа.

– Мужа!

– Да, – подтвердила она, и похлопала его по руке. – Мужа с большим домом и двором полным народу, полным стихов и музыки. – Она не посмела произнести это вслух, но, по правде говоря, в своем воображении видела себя богаче, чище, элегантней, совсем как те дамы, на которых она украдкой смотрела из окна, и жизнь которых могла только представлять.

Чечилия увидела, как что-то дрогнуло в лице ее брата, и он обменялся быстрыми настороженными взглядами с матерью.

– Но это уже согласовано с сестрами, – сказал он, нахмурившись.

– Фацио, ты хорошо знаешь, что я могла бы стать одной из самых желанных невест в этих местах. Плюс ты задолжал мне нового мужа после того, что случилось с предыдущим!

На несколько долгих мгновений тишина тяжело повисла в воздухе.

– Бессовестная! – вмешалась мать. – Гордячка! – Она в гримасе поджала губы. – Твой брат ничего тебе не должен! Он уже и так сделал для тебя больше, чем ты заслуживаешь. Остальное увидишь. Всего несколько дней с сестрами, и ты поймешь, что монастырь – подходящее место для тебя, Чечилия. Я тебе уже говорила – я уже говорила этой гордячке, Фацио! – ты сможешь заниматься всем, что любишь. И самое главное – останешься чистой и снищешь большое уважение. Ты окажешь честь нашей семье и будешь молиться о бессмертной душе отца за нас всех.

Ее брат, опытный дипломат, предпочел не вмешиваться. Он протянул свободную руку матери и повел обеих к двери:

– Пойдемте поедим? Боюсь, опять будет рис, но я видел, что повар добавил к нему зерна граната и цитрусовые. Я умираю от голода.

Мать посмотрела на сына с сияющей улыбкой и наконец взяла его под руку.

Но стоило Фацио открыть дверь в коридор, как он резко остановился, загородив собой женщин. Из конца длинного коридора к ним направлялась небольшая толпа. Свита придворных приблизилась, и Чечилия увидела, как ее брат склонился в почтительном поклоне. Они с матерью поспешили последовать его примеру и потупили взгляды на замысловатые узоры на полу. Чечилия услышала шелест шелка по мрамору, но смогла лишь мельком увидеть бархатные перчатки и тапочки, шелковые чулки, отполированные пряжки, прозрачные пучки черного кружева, зеленые и золотые ленты.

Человек, который шел впереди толпы, остановился, и толпа полукругом встала позади него.

– Фацио Галлерани, – произнес этот человек. Из-за спины брата Чечилия увидела только, что это полный темноволосый мужчина, голос у него был таким глубоким, как будто он набил рот галькой.

– Ваша светлость, – произнес ее брат и опустил голову и плечи еще ниже в знак уважения.

– Вы привезли гостей, – сказал глубокий голос, и эти тосканские слова, произнесенные с миланским акцентом, показались ей странными и прекрасными на слух.

– Гостей? О нет, Ваша светлость. Это всего лишь моя мать и младшая сестра. Они приехали из Сиены вчера вечером.

– Так поприветствуем же их.

Несколько долгих мгновений прошли в тишине. Чечилия смотрела на мать, та не поднимала глаз от своего платья со все еще вымазанным землей подолом – эта же земля была у нее под ногтями. Не двигаясь, она стояла за спиной сына.

Чечилия протолкнулась вперед брата и оказалась лицом к лицу с человеком, который, судя по всему, был никем иным, как герцогом Милана. Хотя Людовико иль Моро был старше Чечилии по крайней мере вдвое, он все же стоял прямо перед ней. У него было угловатое лицо, впрочем, почти полностью скрытое густо смазанной маслом черной бородой. На груди у него были металл и бархат, а на каждом пальце – кольцо с ярким камнем. Его камзол спереди был увешан эмблемами, которые позвякивали при ходьбе, возвещая о приближении хозяина, как если бы он был дорогим животным. Он метнул на Чечилию быстрый взгляд темных глаз, а потом еще несколько долгих мгновений не отрывался от нее.

Ждал, чтобы она поклонилась?

Но Чечилия не поклонилась. Она встретила глазами его темный взгляд и улыбнулась.

5

Леонардо

Флоренция, Италия

Декабрь 1476

Содомит.

И это все, чем я стал? Итог моей работы? Награда за годы моего обучения у мастера Верроккьо? Все, чего заслужили мои таланты в конструировании осадных машин и других полезных приспособлений для военных?

Отец за меня не вступится; он никогда особенно не старался защитить незаконнорожденного сына, с чего бы ему делать это теперь? А дяди только говорят, что мне надо тщательней выбирать друзей. Они говорят, что я наивен, что мне еще многое предстоит узнать о том, как благородные флорентийские семейства получают надуманные беспричинные обвинения. Но я достаточно пожил, чтобы понимать, что жестокому, ревнивому человеку достаточно подсунуть анонимное обвинение в ящик для доносов синьории – и тебя отправят на виселицу.

Они ничего не докажут, ни про этого портного, ни про ювелира, ни про меня. Они не могут предоставить ни единого доказательства тому, что было нацарапано на куске пергамента и вложено в Уста Истины посреди ночи. А что до этого шаромыжника Сальтарелли, который все это затеял, надеюсь, что стражи ночи его найдут. Может, слухи о том, что он был чем-то большим, чем модель художника, и правдивы, но ведь только ревность, и ничто другое, привела к такому плачевному исходу. Если Сальтарелли не враг себе, он покинет Флоренцию раньше, чем новый донос упадет в ящик для доносов синьории.

Но теперь я понимаю, что и мне пора покинуть Флоренцию. Два обвинения за все эти годы. Я не так наивен, как думают мои дяди.

За пределами этого города для меня, безусловно, найдется честная работа. Найдутся люди, которые заплатят за мои таланты, мои изобретения, мое виденье. Они дадут мне кров и стол.

Лучше всего податься дальше на север, они там всё время воюют. Люди Павии, Феррары, Милана. Да, особенно Милана, где даже в церквях небезопасно. Мы слышали, что в Милане герцога Галеаццо Сфорца зарезали в церкви Санта-Стефано прямо во время службы. А теперь бремя герцогства пало на его едва доросшего до арбалета сынишку¹³. Если кому и нужна моя помощь с военными машинами, то в первую очередь бедному маленькому герцогу Милана.

О случившихся здесь событиях знать никому не надо. Мои чертежи говорят сами за себя. Остается только найти тех, чьи связи простираются за пределы Флоренции. Могущественных людей, которые замолвят за меня словечко. Правильные рекомендательные письма от правильных людей.

Жирная полосатая кошка запрыгивает на мой письменный стол и чуть не расплескивает чернила индиго из чернильницы.

Я глажу серые полоски и чувствую довольное урчание в горле зверька, когда она прижимается к моей ладони костлявой головой. Потом кошка сужает в щелочки свои золотистые глаза, и я задаю ей неизбежный вопрос.

«Кто обеспечит мне безопасный выезд из Флоренции?»

6

Доминик

Нормандия, Франция

Июнь 1944

Доминик трясущимися пальцами ковырялся с застежкой каски и пытался собрать в кулак все свое мужество. «Давно пора, – твердил он себе рефреном уже несколько месяцев до прибытия сюда. – Я тут, в конце концов, не просто так, я приехал воевать за правое дело. Нам уже давно следовало вмешаться в это безумие. Сколько жизней удалось бы спасти, если бы Америка и Англия отправили войска несколько месяцев назад? А несколько лет назад?»

Он поймал себя на том, что щупает щетину на подбородке. Доминик ненавидел, когда руки бездельничают. Он с отчаянным нетерпением искал какого-нибудь применения своей нервной энергии, возможности подумать о чем-нибудь, кроме того, как он с тридцатью пятью другими такими же солдатами набились плечом к плечу в катер Хиггинса¹⁴. Каждая накатывающая волна подталкивала катер ближе к берегу – и к врагу. Каждый из сидящих, скрючившись, в десантном отсеке катера солдат был сейчас погружен во внутреннюю битву: игнорировал холодный пот, отгонял, запихивая поглубже, страх.

«Давайте уже покончим с этим, – думал он. – Давайте сделаем правое дело, добьемся справедливости, чтобы можно было вернуться домой».

Небо было таким же серым, как море; мир вокруг был окутан туманом таким густым, что хоть Доминик и знал, что вокруг них десятки десантных судов несут тысячи солдат, казалось, что между нацистами и жизнями, которые они хотят защитить, стоит лишь его маленький взвод. Будто бы их взвод один высадится на «Омаха Бич» и так одним взводом они и встретят свою судьбу.

Не совсем одним. Воздух стал еще холоднее от тени самолета над головой.

Доминик машинально сунул руку между пуговиц форменной рубашки, но дотронувшись до двух жетонов на шариковой цепочке, почувствовал только острую тоску. Медаль Святого Христофора¹⁵ его заставили снять еще в учебном взводе в форте Леонард Вуд в Миссури. Он убрал ее в застегнутый на молнию кармашек своего кожаного бумажника в надежде, что там она в безопасности пролежит до того дня, когда он наконец-то сможет сменить свои жетоны на обожаемого Святого Христофора.

Как скоро все это закончится? Доминик закрыл глаза, ощущая на щеке поцелуй брызг, и представил себе теперь кажущийся бесконечно далеким солнечный день.

Свед-Хилл, Гринсберг, Пенсильвания.

Двадцать два года там была вся жизнь Доминика. Там он вырос, в единственной среди шведов и ирландцев семье «итальяшек». По крайней мере, так все – кто-то шутя, а кто-то с издевкой на лице – называли семью Бонелли.

Доминик подумал о маме, о том, как она надела ему на шею Святого Христофора, встав на цыпочки, поцеловала его в щеку и старалась не подавать виду, что волнуется.

«Просто вернись к нам, amore¹⁶».

Там он познакомился с Салли, там же увидел своего первенца. Свою маленькую Чечилию. В жизни Доминика не было ничего тяжелее, чем смотреть, как они машут ему на прощание.

Но Доминик знал, каково это – быть жертвой предубеждений, а кроме того, его миссия была важной. Он не собирался отлынивать от своего долга. Доминик уже три года за утренним кофе следил за заголовками в «Питсбург Пост-Газет». Нацисты разграбили частную собственность и разорили европейские деревни. Они убили сотни тысяч ни в чем не повинных людей, большинство – просто за то, что они евреи. Уже два года в газетах сообщали о многих тысячах согнанных в лагеря смерти по всей Германии, Австрии, Польше. Только в одной Польше больше миллиона, прочитал он. Доминик не понимал, как хоть кто-то может смотреть на это и ничего не делать. Американцам следовало бы начать действовать уже давно, думал Доминик и знал, что многие сослуживцы с ним согласны.

Даже несмотря на то, что прощание с женой и дочерью было самым тяжелым делом в его жизни, он и все окружающие его солдаты были полны решимости встретить врага лицом к лицу и остановить гитлеровский режим. И вот наконец-то, после многих месяцев учений, они были готовы к высадке на берег. Готовы приводить мир в порядок.

«Давайте уже начнем», – думал он, стараясь унять дрожь в пальцах.

Внезапно на их катер налетела волна; резкий толчок и прилетевшие в лицо ледяные брызги вернули Доминика к реальности. Медали с ним больше не было; у него отобрали даже фотографии Салли и крошки Чечилии, но он должен был верить, что Бог с ним, несмотря ни на что. А разве не так?

Когда он шевельнулся, пытаясь перенести вес с онемевшей ноги, на груди звякнули жетоны. На двух одинаковых металлических пластинках была вся самая необходимая информация: Бонелли, Доминик А. Страховой номер. Группа крови: О. Католик. Только сухая суть, без каких бы то ни было подробностей, делавших его человеком.

Так его видела армия. Номер. Пушечное мясо. Один из тысячи безликих людей в бесцветной форме, согнанных, как скот, в тесные катера. Доминик поймал себя на том, что скручивает и раскручивает цепочку, на которой висят жетоны, и трет их друг о друга. Ему опять некуда было девать руки. Тишина перед безумным броском.

Дома он никогда не сидел сложа руки. Когда он не копал уголь на шахтах под Питсбургом, он укачивал свою дочурку и грубым голосом ей пел: иногда бессмысленные нескладушки, которые придумывал на лету, а иногда – старые сицилийские песни, которым его научила бабуля, но никто уже теперь не понимал.

Чечилии было все равно. Она все их обожала; слушала, гулила и тянулась пухлыми ручонками к его лицу. А когда Чечилия засыпала и дом наполнялся тихими звуками оперы из радиоприемника, он брал палочку угля и, пока Салли мыла посуду, садился рисовать. Он часто подумывал нарисовать пейзаж или натюрморт, но в конце концов каждый вечер рисовал идеальные линии ее волос, окружности ее тела. Самой новой из них был наполненный обещанием второго ребенка растущий животик. Рисуя, он все время поглядывал на нее, но знал, что в этом нет необходимости: образ Салли ясно отпечатался в его памяти, навсегда сохраненный в самой глубине его души.

Особенно ее улыбка. Она завладела его сердцем однажды вечером три года назад, когда он после работы в шахтах поднимался по склону холма, возвращаясь домой. Он заметил Салли в саду ее родителей, она собирала яблоки. Завоевать сердце Салли было нелегко. Поначалу она отказывалась впечатляться его глупой болтовней, отказывалась сдаваться его упрямству, отказывалась дать себя захватить. Поначалу она заносчиво велела ему проваливать, но за ее дерзостью Доминик заметил улыбку. Дедушка сказал Доминику, что настойчивость всегда побеждает, и оказался прав. Доминик каждый день останавливался по пути домой на ее углу, и однажды она наконец поделилась с ним только что сорванным с дерева яблоком.

К реальности Доминика вернул громкий крик командира. Солдаты вокруг него собрались, приготовившись к высадке, и сердце Доминика выскочило через пятку сапога. Он поднял голову и увидел, что перед ними развернулся серый берег «Омаха-Бич»; туман и водяная взвесь смешались в дымчатую завесу, за которой скрывался страшный враг, притаившийся, как знал Доминик, за дюнами. Он выпустил из рук жетоны и сжал пальцы в замок, чтобы скрыть дрожь. Отдаленные хлопки выстрелов уже заставляли его сердце биться быстрее; он знал, что каждый этот тихий хлопок – это звук летящей к кому-то из солдат на пляже смерти.

– Помоги нам Бог, – сказал солдат рядом с ним. Он увидел, что руки его трясутся и болтовая винтовка дрожит в его пальцах.

Снова зазвучал голос командира:

– Пошли, ребята!

Операция «Нептун».

Доминик смотрел на лицо командира, на то, как шевелятся его губы, но остальные слова утонули в наползающей тени и оглушительном реве самолетных двигателей.

Доминик расплел пальцы и схватился за ствол своей винтовки. На берегу за бортом катера была мешанина выстрелов и спрыгивающих с катеров людей. На организованное нападение это не походило, для Доминика это все выглядело как хаос. В тумане уже блестели вспышки выстрелов.

Доминик смотрел, как приоткрылась, а потом с грохотом, подняв ворох брызг, опустилась аппарель. Весь взвод издал отчаянный боевой вопль. Плечом к плечу они бросились вперед.