Читать книгу: «Месть сыновей викинга», страница 5

11

Лагерь был осажден. Под твердой крышей своей клетки я находился в относительной безопасности, когда на палатки градом сыпались стрелы саксов. Остальным обитателям лагеря приходилось прикрываться щитами. Было много раненых. Продовольствие подходило к концу. Тем не менее северяне пребывали в приподнятом настроении.

В перерывах между атаками они напивались и обжирались, будто лагерные запасы были неисчерпаемы.

Вскоре энергия осаждающих пошла на убыль. Саксы начали уповать на то, что рано или поздно, когда у нас не останется еды и выпивки, победа будет за ними. Это могло случиться в любой момент.

Каждый вечер у костров рассказывали чудесные истории о незабываемых битвах и грабежах, весьма полезные для такого профана, как я, пытающегося осмыслить беспечность северян. Особенно интересна оказалась история, которую после многочисленных просьб рассказал Сигурд Змееглазый на пятую ночь осады. Костер, вокруг которого собрались воины, находился рядом с моей клетью, и я внимательно слушал, припав ухом к дырке от сучка.

– Рагнар Лодброк был великим ярлом в период краткого правления Харальда Клака, – приступил Сигурд к рассказу. – И потому король отправил его в восточную часть своих владений, дабы обуздать мятежных жителей Сконе.

Группа викингов, сидевших справа от чернобородого ярла, заволновалась и зароптала.

Благообразный мужественный предводитель армии развел руки в стороны, изображая удивление. Но он был плохим актером.

– Неужели здесь присутствуют сконцы? – громко спросил он, когда в него полетели обглоданные кости и другие объедки. – Ну, тогда мне придется пропустить отцовское описание бунтовщиков. Я не хотел никого несправедливо оскорбить.

Рукоять щита Сигурда Змееглазого была покрыта драгоценным металлом. Пламя костра отражалось на кольце из двух переплетенных змеек, опоясывающем эфес меча. Золотая булавка на воротнике была начищена до блеска, по краю серебряной кружки переливались стеклянные бусины. Чернобородый ярл сверкал, как водная гладь на солнце. Естественно, его благородная внешность была призвана поддерживать боевой дух воинов, и он не скрывал этого. После дружественных вступительных замечаний он сконцентрировался на повествовании.

– Рагнар большое внимание уделял тому, чтобы ко всем относиться справедливо, а потому сначала пытался образумить сконцев словами. Однако они упорно не желали умерить строптивость, оскорбляли его посыльных и всячески издевались над ними. Так что в конце концов ему ничего не оставалось, как победить повстанцев в битве. Только он не захотел просить помощи у короля, а обратился к Лагерте, которая прислала ему сотню кораблей с воинами.

– И как можно в это верить, – прошептал рядом мягкий голос. Ильва села около двери моей клети. Она молчала, пока Сигурд рассказывал об отзывчивости Лагерты, объясняемой тем, что она по-прежнему любила Рагнара за его великую честность, хотя он и был теперь женат на дочери короля свеев, Торе, а сама она состояла в браке с норвежским ярлом.

– Этот самый норвежский ярл был другом Рагнара Лодброка, – чуть слышно пояснила Ильва. – И Рагнару помог он, а не моя бабка.

Я тщетно силился понять, чего добивалась воительница, обращаясь ко мне. Я сидел в темнице, полностью изолированный с того момента, как саксы напали на лагерь. Даже слуге, который раз в день приносил мне миску теплой каши и чашку воды, было приказано не вступать со мной в беседу.

– Отец собрал воинов, – продолжал Сигурд Змееглазый свое повествование у костра, – и после достойного предупреждения, давшего сконцам возможность подготовиться к сражению, вступил в битву с ними на равнине под названием Ульдагер. Моему старшему брату Ивару Бескостному было тогда всего десять лет, но ради справедливости стоит отметить, что в его юношеском теле заключалась сила зрелого воина. Он размахивал мечом направо и налево и расправлялся с каждым, кто осмеливался приблизиться к нему. Так рьяно, что вскоре вокруг него образовался целый круг трупов. Мне отец приказал ждать у кораблей, что сам я считал совершенно неразумным, хотя мне и было в ту пору всего семь лет.

Я удивился – неужели скандинавы считали нормальным делом брать малолетних детей на войну?

– Лагерта понимала, – шепот Ильвы пресек мои размышления, – что Рагнар проиграет сконцам, и недальновидность мужа может стоить ей жизни. Она провела группу викингов в тыл к повстанцам и в тот миг, когда враги были готовы прорвать оборону викингов, обрушилась на них сзади. Сконцы перекинулись на скромную группу воинов с ней во главе и преследовали ее до лежащего неподалеку луга, где образовалась естественная круговая насыпь. Там Лагерта позволила противникам окружить войско и успешно оборонялась до тех пор, пока Рагнар Лодброк не мобилизовал силы и не подготовился к новой атаке.

– То есть, пока сконцы атаковали Лагерту, – отозвался я, постепенно осознавая параллели с нынешней ситуацией, – Рагнар Лодброк подобрался к ним с тыла. В итоге сконцы оказались в кольце: в центре – войско Лагерты, а с внешней стороны – армия Рагнара?

– Точно, – подтвердила мою догадку Ильва. – И, само собой, они продержались недолго, прежде чем сдаться. Но без хитрости Лагерты не было бы никакой победы на Ульдагере. Рагнара Лодброка ждали неминуемое поражение и гибель.

Сигурд Змееглазый излагал несколько иную версию хода битвы. Пока он в красочных подробностях рассказывал о доблести своего знаменитого отца, главного героя того дня, Ильва продолжала:

– На победном пиру супруг Лагерты весь кипел от злости. Он ощущал себя болваном, которого позорно спасла собственная жена. И когда посреди празднования он принялся всячески издеваться над ней, терпению Лагерты пришел конец, и она проткнула ему горло мечом. Над его телом она объявила, что, будучи убийцей ярла, становится законным собственником его владений. Таков обычай в Норвегии. Это не понравилось Рагнару Лодброку. Но приятель его слыл властолюбивым скрягой, а моя бабка щедро заплатила норвежцам, чтобы заручиться в своем требовании их поддержкой. Рагнар обратил ситуацию себе на пользу, заявив, как сильно льстит ему любовь бывшей супруги, столь самозабвенная, что Лагерта не в состоянии вынести совместную жизнь с другим мужчиной. Моей бабке удалось удержать владения ярла в своих руках, и она распоряжалась ими гораздо разумнее и мудрее, чем иной мужчина.

– Ильва, может, лучше займешься ногой, вместо того чтобы рассказывать всякие небылицы? – прервал ее зычный голос.

Рядом с клетью буквально вырос из тьмы Бьёрн Железнобокий.

– Я слушаю Сигурда Змееглазого, – ответила Ильва. – Он так увлекательно рассказывает о моем знаменитом деде!

– Раз ты называешь его рассказ увлекательным, значит, долго сидишь у дома нашего пленника.

Железнобокий гнусавил и растягивал слова. Он уже как следует напился, и теперь ему хотелось затеять ссору. Ильва поступила мудро – поднялась и, прихрамывая, удалилась в темноту.

Вдали слышались голоса Сигурда Змееглазого и воинов, собравшихся у костра. Я думал, что Бьёрн Железнобокий отправился бродить по лагерю дальше, так что когда он вдруг снова что-то сказал, я вздрогнул. Меня отделяла от него лишь деревянная дверь толщиной не более дюйма.

– Ты ведь понимаешь, что Ильва хочет настроить тебя против нас, сыновей Лодброка? А? Что скажешь, пленник?

Видимо, устами седобородого воина двигал хмель, ибо обычно его не волновало мнение окружающих. Находясь под влиянием алкоголя, он не скрывал глубокой озабоченности тем, что я слушал Ильву. Но, в отличие от нее, я не мог встать и уйти. Мне предстояло проявить осторожность.

– Как ты сам сказал, я лишь пленник, – ответил я. – Мои мысли не имеют никакого значения.

– Ерунда! Если бы я сомневался в твоей благонадежности, тебя уже не было бы на свете.

Он принялся трясти дверь и возиться с задвижкой. В тот момент мне было сложно представить себе, какую роль играет моя благонадежность, но угроза моему существованию обнаружилась вполне очевидно.

– Я не против выслушать обе версии истории, – поспешил высказаться я. – Это полезно, когда пытаешься выяснить, что происходит на самом деле и почему люди поступают так, а не иначе.

Рев седобородого великана оказался красноречивее слов. Я пришел к выводу, что он принял мой ответ. Подтверждая правильность моей догадки, он оставил дверь в покое и больше не нарушал тишину. Мы оба слушали окончание истории Сигурда Змееглазого.

– Группа расстроенных сконцев обманным путем захватила корабли отца. Дозорные бежали, как последние трусы, и я был вынужден в полном одиночестве защищать флот от нападавших. Я получил жуткое ранение в глаз и был перенесен в один из ближайших дворов, где обо мне позаботилась мудрая женщина. Отец был вне себя от вероломности сконцев, но ничем не мог мне помочь. И тогда ко мне явился человек и пообещал исцелить меня, если всех врагов, которых мне когда-либо удастся одолеть в бою, я посвящу ему. Он назвался Ростером, и когда отец увидел, что человек этот одноглазый, понял, что перед нами переодетый Один. По своему обыкновению, глава всех богов явился, чтобы созвать воинов на защиту Вальгаллы.

– Ну, тут он малость присочинил, – усмехнулся Бьёрн Железнобокий. – Спасителем Сигурда был воин по имени Бодди, обладавший особым даром врачевать раны.

– А почему твой брат утверждает, что это был Один?

– Эту историю ему рассказывал отец, который всегда стремился подкрепить собственную славу связью с верховным богом. Старая песня.

Последнее замечание вызвало у меня гораздо большее удивление, нежели альтернативная версия истории. Я давно понял, что рассказы викингов не всегда стоит принимать за чистую монету, но голос Бьёрна Железнобокого прямо задрожал от презрения, и у меня возникло ощущение, что он не питал теплых чувств к своему знаменитому отцу.

Тем временем Сигурд Змееглазый завершал у костра свое повествование:

– Общее количество трупов сокрушенных мною врагов показалось отцу вполне справедливой ценой за мою жизнь. Одноглазый ненадолго приложил ладонь к моей ране, и в течение нескольких следующих дней я полностью поправился.

– Полностью? – уточнил язвительный сконец из числа слушателей. Его товарищи ехидно заулыбались.

– У меня на лбу остался шрам на память, – пояснил чернобородый ярл, – а левый глаз имеет отметину, которую все вы видели, и из-за которой я получил прозвище «Змееглазый».

– Вообще-то после такой сильной травмы легко повредиться в уме, – не унимался сконец. – Но ты, видать, никогда за собой такого не замечал?

На этот раз над шуткой рассмеялись в открытую.

– Сейчас я расскажу тебе, что я заметил.

Сигурд Змееглазый резко поднялся, сделал два шага вперед и ткнул весельчака в лицо сапогом, обитым железом. Раздался странный звук, будто кусок дерева переломился под влажной тряпкой.

– С того случая на Ульдагере мне всегда было невероятно трудно удержаться и не выбить зубы тому, кто позволяет себе оскорбительное поведение по отношению к окружающим, издевается над ними. Я стараюсь подавить в себе это желание, но в такие моменты оно занимает все мои мысли.

Сконец, отброшенный ударом на несколько шагов назад, безмолвно лежал в примятой траве. Над бездыханным телом летал ветерок. Никто больше не смеялся.

– Отец заключил со сконцами мир, который устраивал обе стороны, – продолжал Сигурд Змееглазый. – Поэтому небольшая группа воинов из тех краев сидит сейчас вместе с нами, готовая помочь сразиться с общими врагами. Давайте надеяться, что они не дадут нам поводов пожалеть о некогда принятом решении, ибо мне будет сложно отказаться от мести за подлый поступок.

Возбужденные крики данов и норвежцев почти заглушали заверения сконцев в вечной преданности. Волнение толпы прервал жалобный сигнал рога, прокатившийся по ночному ландшафту.

В суматохе, поднявшейся в лагере после сигнала, голоса людей слились с топотом множества бегущих ног. Я не мог понять, что происходит. Вскоре щеколда на дверце моей клети открылась, и надо мной склонился Бьёрн Железнобокий. Резкий запах полупереваренного пива смешивался с вонью моих собственных испражнений.

– Сейчас ты увидишь, чего мы ждали, – прогрохотал седобородый гигант и вытащил меня наружу. Восточная часть затянутого тучами неба начала светлеть. Викинги бежали к границам лагеря. Мы примкнули к ним.

Армия саксов основательно расположилась позади наскоро возведенных укреплений из заостренных жердей и терновых ветвей. Они осаждали нас в течение пяти суток. Тыл их лагеря не был прикрыт, ибо они не рассчитывали на то, что кто-то нападет на них сзади. И все же это произошло.

Еще никогда мне не приходилось видеть такое огромное количество людей, собравшихся в одном месте, – я даже не представлял себе, как мир мог их всех вместить. Группа пехотинцев буроватым потоком устремилась на холмы, возвышающиеся посреди равнины. Над вересковой пустошью высоко в небо взвились знамена с изображением воронов, коней и солярных знаков, будто знаменосцы хотели проткнуть нижнюю часть туч.

Вновь прибывшее войско насчитывало две с половиной тысячи воинов. Под покровом ночи всадники сомкнули свои ряды вокруг саксов, точь-в-точь как, по словам Ильвы, поступила Лагерта на Ульдагере. Вполне возможно, сыновья Лодброка разработали свою стратегию, вдохновившись легендой, хотя они, несомненно, стали бы отрицать это. Кольцо викингов вокруг противников становилось все толще, пехотинцы тоже постепенно стягивались к лагерю. И вот саксы оказались лицом к лицу с соперником, значительно превосходящим их по численности. Вновь пришедшие викинги начали угрожающе стучать оружием по щитам. Высокий рыжебородый воин не спеша гарцевал перед крайним рядом викингов на белом жеребце с длинной гривой и мохнатыми копытами.

– Наконец он прибыл, – сказал Хастейн, разводя руки в стороны.

– Кто? – не понял я.

– Мой брат, Ивар Бескостный, – прогнусавил Бьёрн Железнобокий, дав понять, что испытывает умеренную радость от встречи с братом.

Вместе с воинами, находившимися в лагере, войско Ивара Бескостного к полудню запросто могло бы перебить тысячу саксов. Между тем, цель их визита явно была иной. С верхушки насыпи мы в течение первых утренних сероватых часов наблюдали, как посыльный курсирует между армиями, предлагая оставить оружие и обсудить условия мирного договора. В конце концов саксы сдались и, опозоренные, потянулись по узкому коридору из щитов обратно на опушку, где объявились девять дней назад. Лишь когда поздним утром они скрылись из глаз, Ивар Бескостный с двумя другими всадниками отделился от войска и направился к лагерю.

– Вон там, – сказал Хастейн и указал на мужчину в светлой куртке, ехавшего справа от рыжебородого ярла, – Хальфдан.

– Витсерк, – припомнил я из нашей ночной беседы в палатке и тут же вспомнил источник прозвища младшего сына Лодброка: он мылся каждый день и почти каждый раз менял после этого рубаху. – А кто второй мужчина?

– Мужчина – слишком громкое слово, – заревел Бьёрн Железнобокий, покачнувшись, – для нашего сводного брата Уббе.

– Не кто иной как Уббе каждое утро бреет Хальфдана Витсерка и стирает ему одежду, – пояснил Хастейн. – Хальфдан всегда говорит, что вряд ли позволит кому-либо, кроме брата, так близко подойти к своей шее.

– Но разве вас не четверо братьев? – выразил я недоумение и посмотрел на круглоголового и коренастого Уббе, пятого сына Лодброка, совсем не похожего на братьев.

– Уббе никто не принимает в расчет, – заявил Бьёрн Железнобокий. – Нашему отцу его родила фризская пленница, а не королевская дочь, мать Ивара Бескостного, Сигурда Змееглазого и Хальфдана Витсерка.

– Дочь короля свеев, Тора, – снова вспомнил я. – Не Лагерта.

– Ни та ни другая! – Хастейн улыбнулся и откинул со лба светлую челку. – Лагерта – мать Бьёрна Железнобокого и бабка Ильвы, как тебе уже известно. Тора – та, что завела драконов, – умерла в юности и не оставила после себя сыновей. По крайней мере тех, что дожили бы до сего дня. Ивар Бескостный, Сигурд Змееглазый и Хальфдан Витсерк рождены другой королевской дочерью, с которой Рагнар встретился уже после смерти Торы. Ее зовут Аслауг, она поныне живет и здравствует.

Я растерянно смотрел на улыбку, появившуюся на тонких губах. Его забавляло мое замешательство.

– Рагнар Лодброк не пропускал ни одной женщины, оказавшейся поблизости, об этом сложено много занятных историй. Погоди, Рольф Дерзец.

Ощущая на одном плече легкую руку Хастейна, а на втором тяжелую пятерню Бьёрна, я наблюдал за приближением Ивара Бескостного. На его рыжебородом лице светилась широкая открытая улыбка. По ликованию воинов и реакции Сигурда Змееглазого я понял, что Ивар Бескостный – настоящий глава армии. Он не только держался с большим достоинством. Во взгляде его кристально-синих глаз угадывался острый ум, с которым мне вскоре суждено было познакомиться ближе. Когда встретились два ярла, Сигурд Змееглазый протянул свой меч рукояткой вперед.

– Вы пришли как раз вовремя, – сказал он. – Мы прождали вас гораздо дольше, чем было оговорено.

– Сожалею, – ответил Ивар, тем же жестом выставив вперед свой меч в знак доброжелательности. – Мы задержались в пути.

– Но вам с королем саксов удалось прийти к соглашению?

– В некотором роде. Мы встретимся с ними здесь же послезавтра. Саксы должны доставить нам отца.

– Отца? – переспросил Сигурд Змееглазый и стушевался. – Ты имеешь в виду, его тело?

Лицо Ивара Бескостного исказилось гримасой досады, обнажив его истинные эмоции, но он тут же поспешил улыбнуться.

– Если он действительно мертв, – уточнил он, предпочтя не вдаваться в подробности. Он привстал в седле и, повысив голос до бодрого крика, обратился к собравшимся на валу:

– И тогда мы все вместе отомстим за Рагнара Лодброка! Что скажете?

Многочисленные воины заревели и застучали мечами и топорами по щитам в громогласном приветствии.

Осень 861 года

Лес – мой дом. И потому я испытываю глубокое потрясение, когда он становится источником моих неприятностей.

Сколько себя помню, я всегда комфортно чувствовал себя под кронами деревьев. Я редко бываю на поляне в хижине, где вырос, и где мы с матерью живем. Я с радостью подчиняюсь, когда мама, ожидая чьего-нибудь визита, просит меня отправиться в лес – не важно, ждет ли она мужчину, готового щедро одарить ее за несколько часов, проведенных в ее постели, или женщину из селения, желающую исцелиться от какого-то недуга. Жители Тевринтона меня совершенно не интересуют. Я избегаю их. Мы с ними даже говорим на разных языках.

Зато я прекрасно владею языком животных. С ними общаться гораздо проще, чем с людьми, у которых на уме вечно невысказанные смыслы, подразумеваемые правила и скрытые намерения. Мои товарищи по играм – волчата, с ними я бегаю по лесу наперегонки. Я следую за этой стаей уже много лет и знаю всех ее членов.

Однажды я попробовал молоко крупной волчицы, окрещенной мною Хроу по звуку, который она издает, когда ей хорошо. Когда я кончиком носа искал сосок у нее на брюхе, мое обоняние потряс резкий запах земли и мускуса, исходивший от ее шкуры. Когда я наконец нащупал небольшой бугорок и принялся сосать горьковатое молоко, Хроу зарычала, непривычная к прикосновению человечьих зубов. В конце концов она меня укусила. Рана оказалась неглубокой, и я знал, что укус не был проявлением неприязни с ее стороны.

Для нее я не был ребенком, ведь мне было почти столько же лет, сколько ей самой.

В тот момент, когда лес оказался для меня враждебным и моя жизнь круто изменилась, мне было десять лет.

Я иду домой после совместной с волками охоты на зайца. Я еще чувствую вкус свежей соленой крови во рту. Мои босые ноги шелестят по высокой траве, которой поросла поляна. Передо мной уже выросла покрытая соломой крыша хижины. Вдруг у меня под ногами изворачивается что-то длинное. Я ощущаю острую боль в лодыжке, и в тот же миг вся нога начинает гудеть, словно под кожей ползают сотни муравьев.

Услышав мой вскрик, мать выходит на порог хижины. Она видит, как я падаю, а затем, покачиваясь, силюсь встать. Она рукой прикрывает глаза от солнца.

У моей матери длинное узкое лицо с мягкими губами и серо-голубыми глазами, обрамленное непослушными кудрявыми светлыми волосами по плечи. Волосы у нее никогда не отрастали длиннее, так как она подстригала их, как только они начинали доставлять неудобство. Она красивая, хотя я об этом не думаю, и я очень люблю ее, хотя мне никогда не приходит в голову сказать ей об этом. Она опирается на дверной косяк и смеется, видя мои попытки устоять на ногах. Она думает, что я дурачусь.

Лишь когда меня начинает безудержно рвать, она понимает серьезность происходящего. К этому моменту ступня так сильно распухла и стала настолько чувствительной, что я не мог наступить на ногу. Отек стремительно распространяется вверх. На коже вокруг змеиного укуса образуются волдыри. Когда мама подбегает ко мне, я уже насквозь мокрый от пота. Она несет меня к хижине, я задыхаюсь. К счастью, матери хватает присутствия духа выдернуть из крыши соломинку и вставить ее мне в горло. В противном случае я вряд ли бы выжил, так как мой язык увеличился и вскоре стал таким огромным, что уже не помещался во рту. Я принимаюсь со свистом жадно вдыхать воздух через соломинку. Лишь спустя двое суток отек начал спадать. Все это мать рассказала мне позже. Все эти дни я был без сознания.

Когда наутро третьего дня я уже могу смотреть сквозь щелочки опухших глаз, замечаю, что деревянное распятие, всегда висевшее на стене над кроватью, исчезло. Вместо него появились статуэтки языческих богов. Грубо обработанные деревянные фигурки, влажные от свежей крови. Маленькое мохнатое тельце с перерезанным горлом лежит перед ними. Это козленок из загона, примыкавшего к задней части дома.

Мать осторожно вынимает соломинку из моего горла. Я не осознаю, насколько был близок к смерти. Мои мысли заняты кое-чем другим.

– Ты принесла в жертву своим богам одну из наших коз?

Упрек, прозвучавший в моих словах, заставляет ее нахмурить светлые брови. Возможно, это реакция на то, что я назвал Одина и Тора «ее богами».

Она всегда старалась заставить меня больше верить – поклоняться им, приносить жертвы, почитать их и бояться, ползать ради них в пыли и просить у них помощи во всем, как делала она сама. Но я не видел доказательств того, что единый бог сельчан или многоликий пантеон матери имеет какую-то власть в лесу. Звери полагаются лишь на собственные способности, так почему я должен поступать иначе? У волков я научился охотиться. У зайцев – быстро бегать. У оленей – бесшумно ступать по земле. Пока я не умею летать, как птицы, но думаю, это вопрос времени.

– Это приключилось с тобой из-за недостатка веры, – сердито заявляет мать. – Локи – единственный из богов, который является в змеином обличье. В нем, как и в тебе, течет волчья кровь. Он хотел дать тебе понять, что пора вырасти и начать серьезно воспринимать вещи, без которых невозможно обойтись.

– И без чего же я не могу обойтись?

Она обреченно вздыхает.

– Старые боги капризны, но их можно уговорить прийти на помощь, если приносить жертвы. Белый Христос жесток, непреклонен и ревнив, он ненавидит остальных богов и неустанно поддерживает своих почитателей. Именно поэтому многие обратились к нему. Но другие люди, как и я, считают, что разумнее ладить со всеми богами, и я хотела бы, чтобы ты поступал именно так. Тебе исполнилось десять лет. Ты уже не ребенок.

Это самое длинное наставление, с которым она когда-либо ко мне обращалась. Многословие подчеркивает важность назидания.

– Я прекрасно знаю этих древних богов, – отвечаю я, ибо долгими зимними ночами слушал ее истории о мудром одноглазом Одине, его сыне Торе, который катится по небу на своей колеснице и ударами молота порождает гром, и о других богах, что живут в Асгарде и редко являются в мир людей. – Но ты никогда не рассказывала мне о Белом Христе.

Она краснеет и признается, что не может рассказать никаких подробностей, так как сама толком ничего не знает.

– Как ты знаешь, я родом из страны данов, – объясняет она. – А там поклоняются старым богам. Но здесь, в Англии, Белый Христос обладает великой силой, и было бы замечательно, если бы ты знал о нем побольше. Я давно размышляю, не отправиться ли тебе в Тевринтон, к людям, которые знакомы с ним ближе.

– Но я не говорю на их языке.

– Я могу научить тебя. Когда я покинула родину и оказалась здесь, я совсем не говорила по-саксонски. Но наши языки не сильно различаются, потому что саксы ведут происхождение от англов и ютов, которые пришли сюда несколько веков назад. Главное – научиться по-разному произносить слова.

– То есть я должен покинуть тебя? Покинуть лес?

Мать бледнеет и смотрит на меня взглядом, полным страха: прежде она не подпускала эту мысль так близко к себе.

– Здесь ты можешь вновь наткнуться на Локи, – пытается она обосновать возникшую идею. – И он наверняка опять тебя укусит. Мы ведь уже говорили о том, что боги капризны.

Я гляжу на мертвого козленка.

– Может ли Локи в обличье змеи прокусить козью шкуру?

Мать смотрит на меня долгим взглядом, затем целует в лоб.

– Какой ты смышленый, мой подросший мальчик!

Каждый год с приближением зимы я провожаю волков до опушки леса, где начинаются поля. Этой осенью волки с любопытством принюхиваются к моим новым башмакам из козьей кожи. В остальном все как обычно. Правда, меня сильнее, чем прежде, тянет двинуться вслед за волками на юг. Я все еще помню речь матери о богах. И хоть мать больше не возвращается к ней, я не могу не замечать, что она смотрит на меня новым взглядом. Она права в том, что я взрослею. Мы оба знаем – что-то должно случиться. Как заяц, замерший в надежде не быть обнаруженным, мы затаились и полагаем, что все завершится само собой.

Я прощаюсь с волками долго, с каждым по очереди. Я знаю волчат с той поры, когда они были крошечными комочками меха с когтями и целиком помещались у меня на руках. Теперь это подросшие молодые звери, готовые к обретению собственного жизненного опыта. Я знаю, что весной, когда они вернутся, лишь половина из них останется в стае, поэтому трусь щеками об их морды и печальным рыком провожаю каждого. Когда очередь доходит до Хроу, я запускаю пальцы в ее шерсть и утоляю печаль в резком запахе ее шкуры. Когда волки уходят по полю, Хроу несколько раз оглядывается, словно просит меня заботиться о себе. Когда стая скрывается из виду, я отправляюсь домой и по пути наступаю на яблоко, пролежавшее на лесной подстилке так долго, что успело превратиться в комок слизи, но продолжает пробуждать большой интерес у насекомых. Осы, сидящие внутри, немедленно нападут на меня с таким рвением, на какое способны осенью, опьяненные полусгнившими фруктами и отчаянным предвкушением скорой смерти.

Почти мгновенно у меня распухают конечности. Колющее ощущение во всем теле напоминает о летнем змеином укусе. Я тру ужаленные места мхом – всегда так делал, но на этот раз симптомы усугубляются. Когда у меня начинает отекать горло, я нащупываю кусок тростника, с некоторых пор постоянно висящий у меня на шее на кожаном шнуре.

Я все еще нахожусь в сознании и могу пробираться через лес к дому. Меня не рвет, но вид распухшего лица с открытым ртом, из которого торчит тростниковая трубочка, заставляет мать вскрикнуть, когда я наконец добираюсь до хижины. С ужасом во взгляде она вновь бросается доставать фигурки богов. Я успеваю остановить ее, когда она намеревается зарезать еще одного козленка. К чему тратить хорошую пищу на капризных божков, которые все равно поступают, как хотят?

Уже на следующее утро я вытаскиваю из горла тростник и могу дышать нормально. И все же я наконец понимаю то, что еще раньше поняла мать, которая сидит на скамеечке у двери нашей хижины и печально глядит на меня.

– Я больше не могу оставаться в лесу, – признаю я.

Она выдыхает с облегчением – я сам осознал необходимость уйти.

– Если насекомые для тебя опасны так же, как змеи, – говорит она, – тебе нельзя жить в Тевринтоне. Жители этого селения разводят пчел. Коровы и лошади привлекают оводов и слепней. Осы вьются повсюду.

– Куда же мне идти? – спрашиваю я.

Мать мрачно смотрит на меня.

– В Креку, в монастырь святого Кутберта.

В тот же день она начинает учить меня наречию саксов.