Читать книгу: «Полубрат», страница 2
И вот теперь я стою под дождем в Берлине у красного ковра перед отелем «Кемпински». Что-то случилось. Кто-то кричит, но звука я не слышу. Софиты погашены, камеры выключены, лимузины уехали. Давешний портье осторожно трогает меня за руку. «Сэр, все в порядке?» – «Что?» Его лицо приблизилось. Вечно все ко мне наклоняются. «Сэр, с вами все в порядке?» Я кивнул. Огляделся. Краны замерли на месте, похоже, Господу наскучило играть в конструктор или облака снесло в другую сторону, и они занавесили его. «Точно?» Сигарета полетела в водосток. Кто-то потерял фотоаппарат. Он лежал и отсвечивал. «Вы можете вызвать мне такси?» – «С удовольствием, сэр». Он погудел в рожок, который держал в руке. Я нащупал бумажку, я хотел дать ему, он заслужил. Но он помотал головой и отвернулся. «Оставьте, сэр». Я быстро спрятал деньги в карман. «Большое спасибо», – сказал я.
Подошло такси, портье распахнул передо мной дверцу. Внутри пахло не то специями, не то благовониями. Скатанный коврик для намаза лежал на переднем сиденье. «Zoo Platz», – сказал я. Шофер повернулся ко мне и расплылся в улыбке. Посреди черного рта блеснул золотой зуб. «Вам в зоопарк?» Я тоже улыбнулся. «Нет, в фестивальный комплекс. Там звери поинтереснее».
Ехали полчаса. Ходу туда пять минут. Я выпил коньячок и уснул. Во сне я видел, что Фред тащит через двор по снегу гроб. Шоферу пришлось расталкивать меня, когда мы добрались до места. Он смеялся. Теперь я его расслышал. Он смеялся от чистого сердца. Золотая фикса ослепила меня. Я заплатил гораздо больше счета, и он подумал, что я ошибся, что я или лопух-турист, не умеющий считать, или набравшийся киноворотила в нарочито дорогом костюме. Этот честный берлинский мусульманин собирался вернуть мне часть денег, но я был уже на тротуаре, между руинами и соборами, между мартышками и небожителями. Ко мне тут же кинулись продавцы кожаных курток. Я отстранил их. Дождь перестал. Башенные краны вновь выписывали свои неторопливые кренделя, небо над Берлином очистилось и стало почти прозрачным. Холодное солнце светило мне строго в глаза, но тут целая стая голубей взмыла вверх и расколола белизну света.
Я вошел в Фестивальный центр. Двое вооруженных охранников долго изучали мою аккредитацию с надписью «Барнум Нильсен, сценарист» и маленькой фоткой, сделанной накануне, вдумчиво и неспешно сличали ее с оригиналом и наконец пропустили меня за зону безопасности, в святые врата, отделяющие званых от избранных. Я попал к избранным. Вокруг сновали толпы безумных людей, мчавшихся куда-то с пивом, буклетами, кассетами, мобильными телефонами, плакатами и визитками. Женщины как на подбор высокие и худые, с начесанными волосами, очками на шнурке на шее и в серых облегающих юбках словно бы из одного магазина. Мужчины, напротив, сплошь оплывшие и низкорослые, моего примерно возраста, с красными апоплексическими лицами, похожие как близнецы, и минимум один из нас преставится еще до заката дня. На большом экране крутили трейлер японского боевика. Эстетское насилие уверенно набирает вес. Убивать с расстановкой, с чувством стало модой. Кто-то протянул мне саке. Я выпил. Мне долили. Устроил я своей печени ковровые бомбардировки. Билле Аугуст давал интервью австралийскому телевидению. Его рубашка сияла белизной. Таких ослепительно-белых рубашек, как у него, нет ни у кого. Вот бы о чем журналюгам спросить. Сколько у вас, сэр, белых рубашек? Как часто вы их меняете? Чуть поодаль жестикулировал перед камерой Спайк Ли. Сквозь все это вихрем прорвался Педер, узел галстука болтался в районе пупка, а рот по-рыбьи хлопал, как будто Педер не то упражнялся в глубоком дыхании, не то замахнулся на новый рекорд в пассивном курении. Не хватало, чтобы именно Педер оказался сегодняшним смертником. Он тормознул передо мной и схватил ртом воздух. «Так, – пророкотал он, – развязал». – «Я и не завязывал». – «Насколько ты пьян?» – «На пять с половиной». Педер придвинулся и повел носом. «Пять с половиной, говоришь? Барнум, это тянет на штрафную пеню». – «Еще чего. У меня все под контролем». Я засмеялся. Люблю, когда Педер балуется нашими старыми шутками. Но он не смеялся. «Где тебя черти носили?» – «Я был в сауне». – «В сауне? Ты знаешь, сколько времени мы тебя дожидаемся? Нет, ты знаешь сколько?» Педер тряс меня за руку. Он был вне себя. «Какого дьявола! Я тут столько о тебе напел, меня сейчас вывернет!» Он схватил меня за рукав и потянул к скандинавскому стенду. «Да расслабься. Вот он я». – «Блин, неужели нельзя завести себе мобильник, как все нормальные люди!» – «Мне не нужен рак мозга, Педер». – «Ну так заведи себе пейджер! Я сам его тебе куплю!» – «Педер, он не работает в бане». – «Он работает даже на Луне!» – «Не гоношись, Педер, ты и без него меня достанешь!» Тут он запнулся, замер и смерил меня долгим взглядом. «Знаешь, что я тебе скажу? Ты все больше смахиваешь на своего полоумного братца!» И когда он сказал это, какой-то сосуд времени лопнул, и оно хлынуло на меня со всех сторон. Я схватил Педера за лацкан и вжал в стену. «Не смей никогда так говорить! Ни-ког-да!» Педер таращился на меня оторопело, саке текло по его брюкам. «Барнум, ты чего? Я не это хотел сказать». На нас уже косились. Я и не знал за собой способности впадать в такое бешенство. А что, даже приятно. И кураж опять же. «Плевать мне, что ты хотел! Не смей сравнивать меня с Фредом! Никогда. Понял?» Педер попробовал улыбнуться. «Да все я понял, Барнум, отпусти меня». Я не спешил отпускать его. Но потом пришлось. Педер стоял, притиснувшись к стене, потрясенный и озабоченный. Ярость отлегла от моего сердца, оставив лишь стыд, страх и смущение. «Я не выношу, когда мне напоминают о нем», – сказал я тихо. «Прости, я не подумал», – прошептал Педер. «Все в порядке. Забыли. Извини». Я вытащил платок и попробовал промокнуть саке на его брюках. Педер не шевелился. «Может, начнем потихоньку двигаться в сторону встречи?» – сказал он. «С кем?» Педер вздохнул. «Два датчанина и англичанин». – «Это анекдот? Два датчанина и англичанин…» – «У них офисы в Лондоне и Копенгагене. Они были порядком задействованы в „Шофере мисс Дейзи“. Я тебе вчера все это рассказывал». Ботинки ему я тоже залил. Я стоял на коленях и старательно полировал их. Педер брыкался. «Уймись!» – шипел он. Я встал. «А что им надо?» – «Что им надо? А ты как думаешь? Поговорить с тобой, вот что! Они без ума от „Викинга“». – «Спасибо, Педер. И теперь нам надлежит охмурять их вдвоем?» – «Теперь нам надо идти, Барнум».
Мы пошли. Народу стало поменьше. Норвежский стенд, как водится, расположился на самых задворках, в углу, ибо поскольку мы продолжаем оставаться во власти несравненных «Тягот рыбацкой жизни», этого краеугольного камня всей нордической меланхолии, то наше место на обочине Европы и фестивалей. Добраться до Норвегии – целое путешествие. Педер посмотрел на меня пристальнее некуда. «Ты гремишь, как ходячий мини-бар». – «С ним почти покончено», – сказал я, открыл виски и выпил. Педер взял меня за локоть. «Барнум, эта встреча нужна нам. Мы в ней заинтересованы». – «Нам? Эта „Мисс Дейзи“ не фильм, а говно». – «Говно? Ты же знаешь, сколько премий она настригла. Это ушлые ребята, Барнум. Покруче нас». – «А чего ж тогда они ждали три часа?» – «Я ж тебе сказал. Они без ума от „Викинга“».
Они сидели за столом в отдельном закутке бара. Тридцать с небольшим, дорогие, сшитые на заказ костюмы, темные очки в нагрудном кармане, забранные в хвост волосы, кольца в ушах, пуза бочонком и прорези глаз. Герои нашего времени. Победители. Я уже не любил их. Педер выдохнул и затянул галстук. «Барнум, ты адекватный, трезвый и вежливый, да?» – «И гениальный». Я хлопнул Педера по спине. Она оказалась мокрой. Мы вошли в бар. Педер взмахнул руками. «Вот наконец наш пропащий долгожданный друг! Он забрел в зоопарк. Не заметил разницы». Они встали. Включили улыбки. Педер уже перешел на плоские шуточки, а еще и трех не настукало. Один из датчан, Турбен, наклонился к пепельнице, в которой угасали две сигареты. «Барнум – это ваш псевдоним или подлинное имя?» – спросил он. «Это имя, но я использую его как псевдоним». Все посмеялись, и Педер попробовал поднять тост, но датчанин не сдавался. «То есть имя, а не фамилия?» – «И так, и так. Смотря по обстоятельствам». Турбен улыбнулся. «Барнум был известным американским мошенником, верно? There’s a sucker born every minute». – «Ошибаетесь, это слова банкира Дэвида Ханнума. А Барнум говорил Let’s get the show on the road».
Педеру удалось вклиниться с тостом. Мы чокнулись, и второй датчанин в свой черед приник к столу. «Мы все просто влюбились в „Викинга“. Потрясающий сценарий». – «Спасибо, – сказал я и выпил. – Жаль, что из него так и не вышло фильма». Педер перехватил инициативу: «Мы не будем сейчас углубляться в детали». – «Будем», – сказал я. Он стукнул меня под столом по ноге. «Сейчас мы обсуждаем будущее. Новые идеи, новые проекты». Я хотел встать, но не сумел. «Если все без ума от сценария, почему бы вам не снять по нему фильм?» – спросил я. Педер опустил глаза, Турбен заерзал на стуле, будто ему под зад канцелярскую кнопку подложили. «Если б нам удалось заполучить на главную роль Мэла Гибсона, можно было бы попробовать». Второй датчанин, Пребен, наклонился ко мне: «Остросюжетность вышла из моды. Экшен – это позавчерашний день». – «А викинги в космосе?» – предложил я. Затрезвонил мобильник. Жестом чуть пресыщенных ковбоев все выхватили свои телефоны. Победил англичанин, Тим. В беседе походя мелькали солидные суммы и имена типа Харви Кейтля и Джессики Ланг. Нам оставалось обмениваться улыбками и тянуть выпивку. Я сумел подняться на ноги и вышел в туалет. Выпил джин, уперся лбом в стену и попытался собраться с мыслями. Этим ребятам я, Барнум Нильсен, голоштанный сценарист, которого они терпеливо ждали целых три часа, не продам и самой вшивенькой своей идейки. Перед глазами вдруг возникло отражение в зеркале лифта. Безотрадное зрелище. Увечное веко тяжело набрякло и повисло. Я рылся в памяти в поисках воспоминания, на котором мог бы минуту отдохнуть, но не находил ничего. Вернувшись к столу переговоров и обнаружив, что Педер заменил мой стакан на кофе, я заказал себе двойную водку. Тим держал на изготовку ежедневник толще, чем Библия в отеле «Кемпински». «Как ты понял, Барнум, в нашем списке авторов, с которыми мы хотели бы сотрудничать, ты занимаешь одно из первых мест». Педер улыбнулся до ушей. «У вас есть конкретные предложения?» – спросил я. «Сначала мы хотели бы услышать твои предложения». – «Вы первые. Чтоб я, так сказать, лучше ориентировался на местности». Тим медленно перевел взгляд с меня на датчан. Педер снова покрылся испариной. «Барнум любит перекидывать мячик», – сказал он. Это звучало так нелепо, что невозможно было удержаться от смеха. Я гоготнул. Барнум любит перекидывать мяч. Педер снова двинул меня под столом ногой. Мы с ним прямо как супружеская чета с большим стажем. Передо мной поставили водку. Турбен перехватил инициативу. «Ладно, Барнум. Мяч наш. Мы хотим сделать „Дикую утку“. Экшен, как было сказано, не тянет. Публику волнуют простые и понятные вещи. Типа семейной жизни. Поэтому „Дикая утка“». Педер неотрывно ел меня глазами. Это здорово нервировало. «Барнум, это твое, – вымолвил он наконец. – За пару месяцев ты сварганишь из этого классное кино, скажи?» Но Педера уже никто не слушал. «Это будет норвежский фильм, – спросил я, – или скандинавский?» – «Бери выше, – сказал Турбен и ухмыльнулся. – Американский. Кейтль. Ланг. Роббинс. Можно подключить Макса и Гитту. Но на английском. Иначе не заработать». – «Плюс надо будет немного все осовременить, – быстро вставил Пребен. – Действие перенесем в наши дни. „Дикая утка“ девяностых». – «А зачем?» – спросил я. «Понятно, что действие надо перенести. Зачем нам костюмированный фильм, да?» – пропел Педер. Стало тихо. Я отыскал еще одну водку. Тим шепнул что-то Пребену, который повернулся в мою сторону и сказал: «Мы думали о чем-то среднем между „Человеком дождя“ и „Осенней сонатой“». Мне пришлось податься вперед, поближе. «Простите, я не понял. Нечто какое?» – «Коротко говоря, мы хотим показать, что гениальность Ибсена неподвластна времени». – «Неподвластна времени? Как и гибрид „Шофера мисс Дейзи“ и „Смерти коммивояжера“?» Глаз Турбена дернулся. Остальные хихикнули. Педер был на последнем издыхании. И все никак не мог попасть в тональность. «Может, кто-нибудь хочет поесть?» – спросил он. Никто не ответил. Педер закурил. Он бросил восемь лет назад. Турбен вытянул сцепленные пальцы и посмотрел на меня поверх костяшек. «А у тебя какие мысли, Барнум?» – «Порнофильм», – ответил я. «Порно?» – «Я все утро смотрел платный канал. Просто поразительно, до чего эти порнофильмы убоги и бесталанны. Ни намека на драматургию. Ходульные характеры. Чудовищный монтаж. Поразительно примитивные диалоги. Омерзительная сценография». Пребен начал терять терпение. «Ты имеешь в виду эротический фильм?» – «Нет, нет. Порно. Настоящее жесткое порно. С занимательным сюжетом, интересно выписанными характерами и непревзойденной драматургией. Все, как учил Аристотель, и оргазм в апофеозе. Порно современного человека. Для женщин, мужчин, ну и нас всех прочих. Нечто среднее между „Кукольным домом“ и „Глубокой глоткой“. Вещь абсолютно на все времена».
Первым поднялся англичанин. Следом встали датчане. Они пожали руку Педеру. Обменялись визитками. «Будем держать связь, – сказал Педер. – Через пару месяцев у Барнума будет готов первый вариант». – «Напоминай ему, что это Ибсен, а не платный канал», – сказал Турбен. Педер захохотал. «Не бойтесь, я за Барнумом слежу!»
Крутые парни ушли. Мы остались сидеть. Педер безмолвствовал. Этим словом я пользуюсь единственно для него. Когда Педер не желает говорить, он именно безмолвствует. Но сегодня он был безмолвен, как никогда прежде. Я давно научился с этим жить. Если я что и умею в жизни, так это общаться с хранящими молчание. Нужно просто играть в молчанку и самому тоже и ждать, кто не выдержит первым. Педер сдался. «Ну вот и славненько, – сказал он и взглянул на меня. – Ты опоздал на три часа, потом явился похмельный, нахамил, но ничего не смог предложить. Ничего вообще. Вот что поразительно. За тебя, Барнум». Мы выпили, и я заговорил: «Ты видишь Мерил Стрип в роли утки?» Педер отвел глаза. «Барнум, ты ходишь по краю. Порно по Аристотелю!» – «Что значит „по краю“?» – «Ты прекрасно знаешь». – «Нет, не знаю». Педер резко обернулся ко мне: «Я вижу это не первый раз, Барнум. Сейчас ты летишь в пропасть. И я не собираюсь падать с тобой заодно». Меня вдруг охватила тревога. Я встал. Это вернулось то лицо из зеркала, только теперь их был миллион, они выплывали одно за другим и таращились на меня. «Черт побери, Педер, я ненавижу их манеру разговаривать. Нечто среднее между „Человеком дождя“ и „Осенней сонатой“… Весь этот дерьмовый сленг, на котором они щебечут. Ненавижу!» – «Брось. Я его тоже ненавижу. Но я же не теряю от этого голову. Все так говорят. Так принято. Среднее между „Один дома“ и „Выпускниками“ или между „В порту“ и „Красоткой“. Придет день, мы еще сами так заговорим». Он отодвинул водку, подпер голову руками и снова впал в безмолвие. «Я встретил Лорен Бэколл», – сказал я. Педер поднял на меня глаза. «Что ты сказал?» Я сел. Для такого рассказа мне нужно было сесть. «Я встретил Лорен Бэколл. Я едва не столкнулся с ней». Педер придвинул стул поближе ко мне и чуть разинул рот. «Ту нашу Лорен Бэколл?» – «Да, Педер, ту. А разве есть другая?» – «Конечно нет. Прости. Я не совсем в себе. Все думаю об этих трех денежных мешках, которые только что от нас ушли». Я взял его за руку, она была мягкая и подрагивала. «Как она выглядела?» – прошептал он. Я выдержал паузу. «Как сфинкс, – сказал я. – Как голубой сфинкс, удравший с очерченного прожекторами постамента». – «Браво, Барнум». – «Педер, шел дождь, а она ни капли не промокла». – «Я так и вижу это, Барнум». Думаю, на несколько секунд Педер тоже унесся мыслями далеко. В его лице появилось что-то детское, и я отчетливо заметил мурашки на загривке между ухом и воротником, как будто они навсегда остались там от того вечера в четырнадцатом ряду кинотеатра «Розенборг», когда мы разом положили руку на плечо Вивиан под высокий пронзительный голос Лорен Бэколл, говорившей Nothing you can’t fix.
А потом Педер точно очнулся и сразу как-то постарел. Глубокая складка, которую я раньше не замечал, пролегла наискосок от левого глаза, рассекая прежние морщины, отчего в лице нарушилось равновесие и голова как-то скособочилась на сторону. Мы с Педером стали похожи. «Вивиан звонила, кстати, – сказал он. – Мне показалось, она тревожится из-за Томаса». – «Вивиан вечно тревожится». Педер покачал головой, печально. «Мне кажется, мы должны купить Томасу что-нибудь особенное», – сказал он. Я попробовал улыбнуться. Вышло криво. «Само собой, – хохотнул я. – Помнишь, что сказали крутые парни: сейчас бум семейных ценностей». Педер глядел в стакан и долго молчал. «Все считают тебя говном», – сообщил он наконец. «Все?» – спросил я. Педер смотрел прямо на меня. «Навскидку я не могу вспомнить никого, кто думал бы иначе», – произнес он. «И Томас?» Педер отвернулся. «Томас тихий мальчик, Барнум, – сказал он. – Я не знаю, что он понимает». Я закурил. Во рту саднило. Я накрыл руку Педера своей пятерней. «Слушай, может, купим для него что-нибудь эдакое. По-настоящему необыкновенное. А?» – «Заметано», – сказал Педер.
Потом мы переместились в фестивальный бар. Тут клубилось все кино. Педер считал, что нам настоятельно необходимо засветиться здесь. Как он выразился. Мы должны были быть в обойме, в нужное время в правильном месте со всей тусой. Для поддержания баланса мы сжевали несколько жирных колбасок. Мы пили зелье со льдом. Мы были на виду. Речь, конечно, опять зашла о Сигрид Унсет и о том, в какой мере мужчина в принципе в состоянии сделать кино из «Кристин, дочь Лавранса». Тревоги элиты, одно слово. Я не вмешивался в разговор. Только мешал напитки и думал о Томасе. Я говно. И должен купить ему огромаднейший подарок, Берлинскую стену, чтобы расписывать ее, или башенный кран. А что, привезу ему конструктор от Господа, пусть Томас, сын Вивиан, соберет из него Царство Небесное на свой вкус. Голоса окружали. Я допился до прострации. Стоило мне закрыть глаза, и все звуки пропадали, как если бы лабиринт внутреннего уха замыкался на глазной нерв, но я давно перестал думать, что окружающий мир легко и шутя исчезает, стоит получше закрыть глаза. Более всего мне хотелось, чтобы они пропали оба: и шум, и мир, который его порождал. Но жизнь устроена иначе, и, когда я открыл глаза, на меня надвигалась критикесса из сауны, моя зловещая и действенная плохая примета. У нее уже фестивально блестели глаза. Циклоп подшофе. Она погладила Педера по спине, куда без этого. «Ну, мальчики, какие новости телеграфируем домой? Помимо того, что Барнум в парилке угостил Клиффа колой?» Педер повернул голову, не поднимая ее, будто боясь стукнуться о низкую балку. «Пока не время говорить. Но дела делаются. Напиши, что Миил и Барнум в седле». Лосиха почти легла на Педера, окутав его своими одеждами. Впору вызывать спасателей, пока он не задохнулся, подумал я. «Вы тоже решили прицепиться к унсетовскому экспрессу? Может, Барнум переведет сценарий со шведского?» Педер отвел ее руку. «Если „Кристин, дочь Лавранса“ переделают в шампанское, мы начнем производство тяжелой воды». Лосиха издала короткий смешок и запрокинула голову, чтобы выцедить последние остатки с широкого дна коньячного фужера. «Ну, ребятки, скажите еще что-нибудь. Старых метафор пока довольно». – «Представь себе нечто среднее между лосихой и закатом», – сказал я. Она обернулась и сделала вид, будто только что заметила меня. Это не было, конечно, правдой. Она видела меня все время. Лосиха обстоятельно состроила гримаску. «Когда будет можно, мы тебе первой шепнем, – быстро нашелся Педер. – Тебе одной. Эксклюзив». Она по-прежнему не отрывала от меня глаз. «Договорились. Передавай привет Клиффу, Барнум». Она неожиданно качнулась к самому моему уху и прошептала: «Забодай вас всех лягушка!»
И скрылась в табачном дыму в направлении туалета. Педер подергал меня за пиджак. «Она сказала „угостил Клиффа в парилке“? Клифф и Барнум – в парилке?» – «В Германии, Педер, общие сауны. Как ты считаешь, это наследие войны?» – «Что ты говоришь? Ты парился в сауне вместе с Клиффом?» – «И с Лосихой, она нас опередила. Я впервые видел ее голой». – «Эту часть можешь пропустить, Барнум». – «Она похожа на перезревшую грушу». – «А что она тебе шепнула?» – «Мой старый девиз. Забодай вас всех лягушка». Педер возвел очи горе, потом опустил их. «Слушай, не заставляй ее писать о тебе новые глупости. Только этого тебе сейчас и не хватало».
Когда Педер изредка напивается, у него повисает все: плечи, волосы, морщины, рот, руки. Алкоголь тянет его вниз, как якорь. Я мог бы сказать ему, что мы уже, считай, старики, и раз уж мы такие не-разлей-вода и все почти делили в жизни на двоих, то и сидим теперь лишь с половиной всего на свете. И я мог бы улыбнуться и нежно провести пальцем по самой глубокой его морщинке. «Вот только не надо мне говорить, чего мне сейчас не надо». – «Не надо так не надо. По последней, короче».
Он поднял руку, но она повисла и шмякнулась на стол между пепельницей, бутылками и намокшими салфетками. Кто-то запел по-норвежски за столом, где, по счастью, не было свободных мест. Дело шло к караоке. Принесли по последней. Педер поднял стакан обеими руками. «Твое здоровье, Барнум. Делать нам в Берлине уже как бы нечего. Только осталось купить подарок Томасу. Или ты уже успел забыть и это тоже?» Я опустил глаза и вдруг вспомнил, что лежит в чемодане в моем гостиничном номере. «Я привез сценарий», – сказал я. Педер беззвучно отодвинул от себя стакан. «И ты только сейчас говоришь это? Что у тебя, забодай меня лягушка, готовый сценарий?» – «Ты, что ли, не рад, Педер?» – «Рад? Барнум, ну давай, рассказывай! Хоть что-нибудь. Какое название?» – «„Ночной палач“», – сказал я. «Ночной палач», – протянул Педер и улыбнулся. «Ты теперь все повторяешь по два раза?» – спросил я. «А о чем? Барнум, колись!» Я улыбнулся. Вот как мы зачирикали. Колись. Делись. «О семье. О чем же еще?» Педер сжал голову руками и потряс ее. «Но почему ты и словом не обмолвился об этом на переговорах? Почему ты не принес сценарий с собой?» – «Из-за того, что ты меня разбудил». Он разжал руки, и голова брякнулась на плечо. «Я тебя разбудил?» – «Да, представь себе, разбудил. Ты названиваешь, будишь меня, оставляешь сообщения во всех немыслимых местах. Педер, я насилу могу урвать толику покоя в сауне. Меня это бесит. Как тебе прекрасно известно». – «Да, Барнум, известно». – «Я ненавижу, когда мною командуют. Чуть не всю жизнь мною помыкают и командуют. Все кому не лень. Педер, у меня лопнуло терпение, понимаешь? Лопнуло!» Из его глаз стерлось всякое выражение. «Барнум, ты все сказал?» – «Не подгоняй», – огрызнулся я. Педер придвинулся и постарался сесть прямо. Взял было меня за руку, да промахнулся. «Барнум, – прошептал он. – Это не я тебе звонил. И не я оставлял сообщения».
И едва он выговорил это, как я покрылся потом и протрезвел, а все вокруг меня заплясало, оно было мерзким и сжимало круг. Я знал. Оттягивал миг узнавания, но вот он пробил. Я побрел к выходу. Педер пытался удержать меня. Да где там. Я вышел в берлинскую ночь. Падал снег, роился мошкой между фонарями и тьмой. Слышно было, как кричат в зоопарке звери. Мимо руин и никогда не закрывающихся ресторанов я доплелся до отеля «Кемпински», перед которым так же чинно и церемонно маялись давешние лимузины, точно обреченная артель перелицованных катафалков, и тот же пожилой седовласый портье распахнул передо мной дверь, приветственно приложил пальцы к козырьку и высокомерно улыбнулся, я поднялся на лифте к себе, зашел в комнату и увидел, что горничная убралась и поменяла полотенца, тапки и халат, но телефон продолжает мигать красным, и я схватил трубку, но услышал лишь непонятные гудки и тут увидел конверт, тот, что я согнул и сунул в карман предыдущего халата, на письменном столе рядом с вазой с фруктами и бутылкой фестивального вина. Я уронил трубку и пошел к столу. Открыл конверт и вытянул листок бумаги. Сел на кровать. Это был факс, и сверху читался адрес отправителя: Больница «Гаустад», отделение психиатрии, сегодняшнее число, 7:44 утра. Мамин почерк, всего две пляшущих строки: Дорогой Барнум. Ты не поверишь. Фред вернулся. Приезжай немедленно. Мама.
Я еще раз перечитал две строчки, потом встал медленно, почти спокойно, руки, держащие листок, не дрожали, руки были спокойны, и я кинул быстрый взгляд через плечо, как я делаю всегда, когда мне кажется, что кто-то стоит в тени у двери и следит за мной.
