Читать книгу: «Вкус жизни», страница 75
Трепет охватил ее, когда она унеслась мыслями в детство, в свои прошлые ощущения, которые долго дремали где-то в глубине ее души. Они нахлынули внезапно у могил матери, бабушки и любимого деда, переполнили грустной и нежной тоской осознания потерь. Она будто в кругу родных, еще живых…
Сколько всяких теплых, добрых мелочей сразу вспомнилось ей!.. У их могил она почувствовала не только первозданную тишину, чистоту деревенского воздуха и красоту дикой природы – в этой картине запустения старой части кладбища было ощущение застывшего времени. Словно за этим осевшим, сглаженным, заросшим бурьяном рвом притаилась само время, сама смерть… Столько здесь было покоя и печали! В тишине и аромате этой вечной кладбищенской жизни она остро ощутила, как стесняет ее сердце давняя, неизбывная любовь, светлая грусть прошлого, боль настоящего и неопределенность будущего. И сердце не могло противостоять внедрению печали. Навернулись слезы…
Стоя у надгробий, она медленно пролистывала книгу памяти, силясь удержать ускользающие теплые мгновения минувшего. Не без труда она прокладывала путь к, казалось бы, затерянным в памяти грустным местам… Но в переплетении мыслей о прошлом, настоящем и будущем побеждало новое настоящее, пропитанное и пронизанное добром давно ушедших лет. Не сразу побеждало, потому что моменты воскрешения прошлого слишком сложны. Ее сознание путалось в нем, как в неуверенном забытьи, которое мы иногда испытываем, задремывая, окунаясь в несказанные видения. Слишком много труднопреодолимого наслоилось в ее прошлом: детдом, еще детдом, семья, еще одна… Не хотелось думать о грустном, но оно просачивалось…
Воспитательница. Почему именно ее вспомнила? Что расшевелило и разбудило в памяти именно этот эпизод? Звук, совпавший с тем, из далекого детства? Запах цветущей белой акации? А может, густая, насыщенная тишина? Тогда она была заполнена страхом. Терпкий сладковатый воздух или всего-навсего до боли знакомый негромкий, надоедливый зуд насекомых?.. «Она замахивается, я сильно сжимаю веки, будто это поможет онеметь всему внутри, чтобы все живое там заглохло. Мое, стиснутое между зубами ойканье, под аккомпанемент жуткого, заходящегося от злости смеха воспитательницы, сплетается со свистящими звуками ударов лозиной и с тяжелыми, с великим трудом сдерживаемыми, продолжительными вздохами ожидающих своей очереди ребятишек. Страх рвет их сердца… А потом одних бросала в темном лесу. И это уже был не просто страх. То был ужас…» Именно этот ужас был первым и самым сильным, потому что полная беззащитность для ребенка – самое страшное… Разве я могла, мама, рассказать вам про это…
Знала воспитательница, что все будет шито-крыто, пока мы – запуганные малыши… Это годам к шести мы обретали голоса и некоторое понимания себя в этом маленьком детдомовском сообществе… После очередной экзекуции, когда боль сковывала тело, думала: «Когда вырасту, неужели я тоже вот так же буду психовать и бить?.. Нет!»
А иногда я в бешенстве рыскала по хлестким кустам, с остервенением ломала ветки, сквозь зубы выплевывая грубые слова и черту, и Богу, не защитившему… «А пропади она пропадом, эта ненавистная жизнь!..» Разряжалась… чтобы не озвереть… А кажущиеся другим случайными слова «дом» и «семья» уже тогда проникали в сердце колючей болью, проступали предательской бледностью лица и нервным подергиванием мышц у глаз… «Наверное, потому-то со мной – пока не выросла – всегда было непросто… Может, здесь корни моей одержимости и упертости характера?»
«Не воспоминание, а какой-то «тончайший исповедально-лирический» шедевр», – колко усмехнулась Лена с высоты своего взрослого мироощущения. Но душа заныла, как прежде, как много лет назад… – Лезут в голову совсем не подобающие месту и минуте мысли… И почему в первую очередь вспоминаются те, первые, самые горькие годы?.. Сколько же до сих пор во мне обиды на несправедливость судьбы, отнявшей детство… Мои воспоминания всего лишь смутный отголосок того времени, а так больно…
Вспомнилась единственная встреча с отцом.
– Не язви, – сказала мама, – он все-таки твой отец.
– Не велика заслуга стать отцом. Труднее быть им, – резко бросила я. – Разве эта версия из разряда гипотетических?
Он не нашелся, что ответить, и только буркнул раздраженно: «Преступление шьешь? У тебя шарики за ролики заехали. Не надувай щеки, прекрати свой интеллектуальный нудеж. Вся в мать… Не надейся на алименты». А я отвернулась и молча презрительно удалилась. Не понял. Больше нам говорить было не о чем… «Вот еще одно белое пятно замалевала в картинке своей жизни, – подумала я брезгливо… – Доцент, загадочный герой…»
И мать ни на чем не настаивала. Только кивнула, подтверждая этим правильность моего поведения… Тогда я еще не знала, что она – родная мать, путалась в догадках и домыслах. «Матери оставляют детей, если только умирают… А эта женщина переживает за меня, но не любит…» До полной разгадки тайны моего рождения было еще так далеко… почти целая жизнь.
Бабушка рассказывала, что родилась я с ощущением печали и какого-то космического одиночества в глазах. Совсем крошечной я любила вглядываться в лица, будто погружаясь в тайны человеческой души. Особенно нравилось мне смотреть на стариков… Откуда уже тогда была эта глубокая печаль, которая словно только искала повода, чтобы перейти в страшную внутреннюю боль?.. От того, что мать не хотела ее появления на свет?.. От несовершенства мира у некоторых людей главное отношение к жизни – тоска? Откуда это неравнодушие к людскому горю, сочувствие сиротству, сострадание к обиженным, обманутым? Это следствие собственного безысходного детства? Хотела для всех добрых людей справедливого мира в семьях, а не того, что каждый день открывалось ее не в меру чувствительному взору…
Подружек деревенских вспомнила. Почему-то их пары подбирались странным образом: одна красивая, вторая серенькая. Одна умненькая, другая не очень… Они убегали с кладбища. Маячившие впереди кусты казались им похожими на чудищ, и по спине у них пробегал влажный, но колючий холодок. Они прислушивались к скрипу шагов, шуршанию одежды, к стуку своего сердца. Дыхание у них сбивалось. Они дрожали, стенали, цеплялись за нее. А она не боялась мертвецов. Она многого не боялась из того, что приводило в ужас девчонок, и вела себя абсолютно непредсказуемо. Долго еще не понимала, чего надо бояться. А иногда из-за пустяка, с их точки зрения, отключалась, удивляя и пугая… Привычная с раннего детства улыбка, служащая препятствием для слез, никогда не сходила с ее лица. Ведь если они начинались, их долго не удавалось остановить. Девочки считали ее веселой… Тоже детдомовское наследие…
Почему-то о себе вспоминалось отстранено, как о постороннем, в третьем лице…
Школа и их хата стояли рядом. Хата. Здесь мать изводила нотациями… и была бабушка… Огоньки в окнах школы никогда не сливались и дрожали темными зимними вечерами, как далекие едва разнесенные звездочки в ночном небе, и звали, и манили. Школа – островок счастья. О нем всегда вспоминала, когда уставала от непонятной неосознаваемой тоски, когда та слишком угнетала. От школы во все стороны по деревне распространялись, как круги от брошенного в воду камня, известия о событиях в мире. От нее исходили положительные волны, поглощавшие все дурное и глупое.
Бабушка. Милая бабушка. Простите. Я не видела смысла в многочасовом вышивании крестиком или гладью огромных полотен, бездарно поглощавшем мое драгоценное свободное для чтения время – ну если только в усмирении моего вздыбленного характера и в выработке женской терпеливости. И, тем не менее, мне бывало жутко стыдно, когда вы заставали меня за воровским чтением книг, припрятанных под пяльцами. Мне не хотелось вас огорчать, даже если считала вас неправой… До сих пор помню ваши шаги, становившиеся год от года тяжелее и медленнее, ваши глаза, неконтролируемо закрывающиеся под давлением усталости, ваши тяжелые, вечно красные от домашней работы добрые руки…
Вызвали улыбку воспоминания о маленьких милых детских изобретениях. Одной учительнице понравился мел, которым можно писать не пачкая рук, как современным толстым фломастером, другой – идея перемещения в прозрачном стеклянном шаре, третью заинтересовала своевременная идея ленточного перемещения по бездорожью. Они снисходительно улыбались, но не ругали за фантазии…
Нравилось одним росчерком нарисовать чью-либо рожицу и притом абсолютно узнаваемую. Любила извлекать музыку из легкого дуновения ветра, из теплого утра, из шелеста листвы. Не зная нот, не имея ни голоса, ни слуха, то напевала что-то нежно-грустное, то сумасбродно-бравурное, то тоскливо-задумчивое, на ходу сочиняя подходящие слова. Не могла пропеть две строфы кряду на одну мелодию, потому что никогда не запоминала уже вылетевшее. Бесшабашная голова преподносила все новые и новые мелодии, сочетания звуков, рифмованные строки. Просто так пела душа… Чудно́й была девчонкой… И в студенческие годы на нее часто «находило», и она опять, как в детстве, качалась на волнах рифмы и музыки.
Потом был длительный перерыв. И вдруг… опять запела душа ярко, солнечно, восторженно. Было как-то странно неловко и радостно чувствовать в себе такое искреннее пробуждение, когда восхищало каждое хрустальное утро, каждая травинка, усыпанная брильянтами росы. Видно, мой добрый ангел вспомнил обо мне и дал еще один шанс порадоваться жизни. Воскресив мою душу, он позволил проявить себя в ранее горячо мечтаемом, но на долгие годы законсервированном, по причине необходимости выполнения своего долга перед сыном…
Почему-то вспомнила, как кружила по лесу. Будто затмение нашло. Тогда в седьмом классе училась. До того не подозревала в себе существование такого рода жуткого страха. Может, впервые почувствовала возможность смерти, как это чувствует животное… нет, все-таки, как человек… В шесть лет трижды тонула, но такого страха не испытывала. Уровень ощущений и осознания себя рос и формировался вместе со мной?
А в пятом классе зимой, когда напала свора собак, отнимая с трудом и нервами добытый для всей семьи хлеб, так только о хлебе и волновалась. О себе как-то не успела подумать. Спас чужой полуголый мужчина, случайно вышедший во двор «до ветру». С тех пор еще не раз пуганная, проходя даже мимо спокойно лежащей собаки, испытываю нервное волнение…
Воспоминание из городской жизни вклинилось. Преддверие перестройки. В дальнем углу рынка вступилась за обманутую старушку. Цыган нож к нижнему ребру приставил, слегка надавил. Сотоварищи окружили плотной, зло гомонящей толпой. Глазами, как плетью по лицу… глазами, как пулей в сердце… Лицо сына проплыло словно в красном тумане… Заметили бледное полуобморочное состояние, отстали, пригрозив припомнить. До самого дома, пока не обняла сына, ничего не чувствовала, кроме дикого страха оставить его без защиты. И этот страх был во сто крат сильнее того, каким боялась за себя… Не стану кривить душой: и за себя тоже на миг испугалась. Явно ощутила, как нож входит, полосует плоть… В груди холод, в животе жар, в голове туман, жуткий неконтролируемый страх… Помертвела… Страх неопределенный и конкретный – совсем не одно и то же… Думала, что не боюсь за себя. Оказывается, не железная, такая же, как все… Но ведь только на секунду… Но внутренний голос успокоил… Но это уже из другой жизни.
…И в момент первой встречи с сыном она тоже услышала голос кого-то, никогда ею не видимого, но ощущаемого в редкие, разбросанные по всей жизни минуты, – голос ангела-хранителя, впервые явившегося ей с подсказкой в шестом классе. Тогда она его не послушала… Она часто не слушала его, не веря, не воспринимая. А если подчинялась ему, то оказывалось, что лучше, правильней и быть не могло… Понимание пришло только с возрастом, и это-то и обидно. Сколько упущено прекрасных возможностей! Скольких глупых поступков не было бы совершено. «Ангел, приставленный ко мне, был очень заботливым, когда являлся. И случалось это в самые важные моменты моей жизни. Иногда я бывала ему очень благодарна», – улыбнулась Лена своим воспоминаниям и их кажущейся нелепости.
Перед глазами опять проплыло детство, поход с дедом в цирк. Шестнадцатилетняя девушка-наездница – это понятно. А тридцатилетняя женщина? Тогда я не задумывалась об этом. Я была безрассудно смелая, но когда у меня появился сын, долго не могла спокойно смотреть вниз с балкона своего шестнадцатиэтажного дома. У меня слабели руки, ноги становились ватными. Чувство ответственности перед сыном делало меня осторожней. А как же та бедняжка, из цирка? Ежедневное преодоление своего страха – это же выше человеческих сил!
Мать. Мама… Надо было раньше простить, когда была жива… Кто знал? А она, видно, чувствовала. Обняла, заплакала, сказала «прости». А я ей: «Чего уж там. Я уже давно самостоятельная». Не было намерения обидеть… Надо было сказать, что прощаю… Язык не повернулся соврать. Неготовой тогда оказалась. Надо было пересилить себя… Теперь бы на душе легче было… И все же жаль, что мне никогда не приходилось вкладывать в слова «папа» и «мама» того смысла, который хотелось вложить. А вот слова «дедушка» и «бабушка» не были для меня абстрактными во всех смыслах, и в том мое счастье…
О, эта рассыпанная и перемешанная мозаика событий!
…Вспомнила, как неожиданно для себя открыла, что святые – обычные люди, жившие нравственно и сделавшие что-то хорошее для народа. И понятие таинственного Бога, и поклонение святым сразу пропало в ее душе, будто и не было их в помине, хотя очень жалко было расставаться с верой в высшие силы, с надеждой на халявную помощь.
Слова дедушки пришли на память. Они о том, что «жизнь ведет каждого так высоко, как велико его понимание собственных возможностей, что нельзя поднять человека на высоту, если он не несет ее в себе». «Пока человек не съел ни одного куска хлеба, заработанного своими руками или головой, он не может понять счастья жить на земле». «Учись замечать в человеке не то, что всем сразу видно: броские качества внешности, ума, раздражительность, а ту внутреннюю силу и доброту сердца, которые могут стать светом во тьме для тебя и всех окружающих. Суди о людях по поступкам, старайся войти в их положение, найти им оправдание. Отдавай себе отчет, где ты и кто перед тобой». Улыбайся на глазах чужих людей беззаботно, если даже в сердце игла… Сила человека не в злобе, а в доброте и благородстве, которое он в себе несет… Следи за собой и не выискивай в других причины своих бед… Полнота жизни невозможна без страданий. Но истоки большинства человеческих страданий заключаются в страхе и сомнениях, в ревности и зависти, в жажде денег и славы. А еще в непонимании, что каждый из нас – частичка огромной вселенной и каждый должен занять в ней ему соответствующее место, чтобы не превратиться в пыль. В твоих силах избежать многих страданий». «Каждый человек проходит свой путь и сам несет в себе те осложнения, которые его потом непременно станут донимать. И, тем не менее, многие люди считают, что все беды к ним приходят извне». «Люди – существа эгоистичные. И если видят, что кто-то готов переложить их горести на свои плечи – садятся им на голову, используют внаглую, обманывают и при том еще не уважают тебя, высмеивают за доброту. Вежливое предложение: «располагайте мной, если моя помощь может быть вам полезна» звучит для них как призыв к нападению. Остерегайся таких субъектов, сторонись, избегай». Оградить хотел. Умным был. Этого у него не отнимешь.
Он часто говорил: «Пока человек не научится управлять своими страстями, к чему-либо большому он не способен, даже при наличии хороших умственных данных». «Ты еще не в состоянии представить себе весь сложный ход вещей, всю силу человеческих страстей, расставляющих на каждом шагу капканы. Признаюсь откровенно, не факт, что тебе все это скоро удастся усвоить, но слушай и запоминай. Пригодится…»
Учил, готовил к трудной жизни. Жаль, мало… Многое из его слов не умещалось в моем детском сознании, многое я никак не могла взять в толк, не углубляясь в смысл сказанного. А он их все повторял и повторял, словно хотел, чтобы я их выучила наизусть. Может, чувствовал… Меня уже тогда поражало, что он всегда во всем оказывался прав. Иногда меня это не устраивало. Я не понимала, почему именно так, а не иначе должна себя вести, но в голову не приходило его ослушаться. Я интуитивно сознавала, что в требованиях деда всегда лежит глубокий смысл, и хранила в своей памяти его наставления как самое дорогое… Слова его не были брошены в пустоту. И много позже я повторяла их про себя, не вдруг уверовав в них как в несомненную истину. Особенно, если сделала или сказала что-то не подходящее случаю. И как-то утихало внутри. Необычайная тишина воцарялась во мне, начинали звучать новые ноты… Потом, без деда, стало очень холодно… Только полгода счастья с ним подарила мне судьба, но его заветы сопровождают меня всю жизнь».
…А говорят, что «истина проста: никогда не возвращайся в прежние места». Надо возвращаться, тем более что они уже не совсем прежние…
Она легла в траву под огромную липу, подложив под голову ладони… Молодая березка в ногах. И хорошо ей стало, чисто и ясно на душе…. Незаметно для себя замурлыкала: «Вернулся я на родину…»
«Что-то мне подсказывает, что липа та самая. Бурая короста ствола выдает ее возраст. Листья скрывают внутренний рисунок ветвей дерева и мою маленькую тайну. Мне девять лет, я голым пузом скатываюсь с ее вершины…» Тишина вдруг опять зазвучала единственным неожиданно найденным звуком – жужжанием шмеля, будто ревниво охранявшего обитель ушедших… Потом послышался гул далекой машины, он приближался, нарастая и расширяясь, занимая все пространство вокруг.
И она очнулась. И теперь уже воспринимала – хоть как-то глухо и неясно – все звуки и мелкие детали окрестности. Разломы кладбищенского забора застыли своими зияющими рисунками в стиле «модерн». Тропинки к ним пропадали под нависшими ветвями многочисленной неистребимой незапланированной поросли. Вот вспорхнула из-за кустов и вскрикнула громче обычного потревоженная кем-то ворона. Вот, разорвав неподвижный воздух, бесшумно пролетел самолет, оставив на чистой голубой глади неба широкий, бесконечно длинный белый хвост… и деревня будто бы отодвинулась. Вдруг почему-то подумалось, что и без нее в мире все останется по-прежнему. Взгрустнулось… Но это в целом мире. А в ее городе, в институте от нее довольно многое зависит…
Находясь среди величавого молчания природы, она ощутила в себе какую-то неведомую ранее жизнь сердца, какое-то особое единение с миром давно ушедших людей и поняла, что мир прошлого, настоящего и будущего един и будто бы заранее и на много миллионов лет вперед запрограммирован. Осталось только правильно подставлять в программу свои данные, но это не всегда и не у всех получается…
Сегодня она как-то особенно остро ощущала свое слияние с природой. Она, как в раннем детстве, чувствовала, что нет разницы между нею, ветром, тихо шелестящими деревьями, что все едины, все они – звенья в общей гармонии вселенной. То был миг духовного прозрения вдали от людской суеты. Она ушла в себя, и какая-то странная тихая благость наполнила ее, очищая, успокаивая, умиротворяя. Она казалась себе частью этого пейзажа – так слилась с ним мыслями, чувствами и даже телесно. Не хотелось двигаться, говорить, даже слышать человеческую речь. Наверное, сердечные бури утихали у многих людей, попадающих в эту целительную тишину. Может быть, потому, что чем больше вокруг тишины, тем звонче и громче голос изнутри… Эта тишина отличительна значимостью и глубоким смыслом душевного покоя… здесь будто бы природа творит тихую утреннюю молитву…
«Боже мой, как умопомрачительно пахнут сегодня травы!»
На кладбище она особенно остро ощутила краткость, конечность и беспрерывность жизненного пути поколений. Вот, справа, Смирнов-прадед, вот дед, и сын их рядом. О Боже, и внук уже тут… в военной форме. Двадцать ему. У могилы ветром и дождями гладко ошкуренная, засохшая осина… Некому спилить… Пересохло в горле… Шершавым языком облизнула стянутые сушью губы. Афган? Чечня? Изучает даты. Сколько здесь молодых, красивых мужских лиц…
«Вот так, наверное, иногда люди приходят к мысли о Боге…» В груди похолодело. В изнеможении осела в траву. Своя боль придавила… Хотела пойти дальше, но не смогла. Какая-то сила удерживала, не отпускала. Опустилась на лавочку у могилы солдата. Вздохнула. Мелькнула кощунственная мысль: «Моя вера, наполненная сомнениями, не выдерживает критики. Но ведь и не было времени осмыслить. Круговерть…»
Ей показалось, что кто-то смотрит на нее сзади. Прошмыгнул худенький суетливый мужичок. И она, пожалев о потере пустынности места своего уединения, пошла дальше. Неожиданно попала взглядом на летящий в облаках крест. Раньше часовенки здесь не было. Это открытие окончательно вывело ее из оцепенения…
В детстве со страхом смотрела на эти кресты. Не боялась, благоговела… из молчаливого уважения к чужому прошлому, к чужим судьбам. Опять взглянула на могилу деда. Прислушалась к себе: хорошо и покойно. Грусть легкая, теплая и глубокая. «Оказывается, бывает и такая. Парадокс! Вот живешь, живешь столько лет и вдруг узнаешь, что не всё еще прочувствовала».
…Зычный голос гудка паровоза, подъезжающего к близлежащей железнодорожной станции, дерзко возвестил о скорых разлуках и встречах. И опять пронеслись в ее памяти с космической скоростью детдом, другой детдом, семья, другая семья… И всем этим переменам всегда сопутствовали эти тревожные звуки, несущие непредсказуемые перемены…
Сидя на лавочке у могилы деда в тихой доброй задумчивости, сама того не желая, неосознанно рассеянным взглядом выхватила молодую женщину, стоящую на коленях перед свежей могилой наедине с самой собой, как, собственно, и она теперь. Женщина заметила ее, усмехнулась как-то странно и ушла. А она, не сразу вникнув в ситуацию, наконец поняла ее, смутилась и долго не могла отделаться от неприятного ощущения вторжения в чужую жизнь… Это маленькое зябкое происшествие отвлекло ее от приятных воспоминаний.
Ее детство давно ушло навсегда, превратившись в некую абстракцию. Но нежность к родным оставалась в ее сердце, в ее памяти и вызывала некоторое раскаяние, что мало ценила, мало встречалась. Ей вдруг захотелось, чтобы ниточка этой памяти не прервалась… Она вновь испытала жуткую горечь потери сына и залилась слезами. И снова словно облегчающее благословенное омовение коснулось ее сердца, как когда-то очень давно с дедушкой, в детстве.
По тропинке пробежали чьи-то дети, подвижные и счастливые даже в этом необычном месте… Она задумалась, а снова, заметив малышей, вздрогнула…
Пересекла кладбище и пошла к деревне окольной дорогой, чтобы напомнить себе о школьных подружках, живших когда-то на самом дальнем конце порядка.
Елена вышла на большак. Справа луг, но не слышно на нем щелчков кнута. Нет теперь стада. Слева угадывалась река. Обмелела, заросла камышом, но еще ощущается ее влажное теплое дыхание. Под эскортом двух грязных тракторов ползла, надрывно сопя и дымя, условно белая «Волга», неизвестно каким образом попавшая в наши края. Ища приключений на свою голову, за нею на велосипедах, веером разбрызгивая жидкую грязь, мчатся деревенские мальчишки. (Дети – признак жизненности деревни. Значит, всё как прежде?) Они ловки и необыкновенно подвижны…
Всё отчетливей и зримей контуры крайней улицы. Лена испытала тихую радость от вида родной деревеньки, распластавшейся на холмистом берегу реки. Она не претерпела ни малейших изменений за годы ее отсутствия в ней, разве что домишки и сарайчики стали ниже, осели и потемнели. Некоторые уменьшились прямо-таки до игрушечных. Но обветшалые плетни везде заменены на заборы. Деревца, которые они сажали всем классом, выросли, загустели. А родная улица умудрилась застыть почти в нетронутом виде. Все так же плывут над ней огромные легкие облака.
Будто открутила время назад. Не была здесь после похорон матери…
И все же кое-что изменилось или стерлось из ее памяти. Потаенная география расположения деревенских улочек нарушилась прогалками, образованными давно брошенными и успевшими истлеть хатами. Словно отдельные, не очень важные ее куски просто выпали из памяти. То являлись, то терялись знакомые очертания… Вот здесь жил мальчик, ее первая детская любовь… Ей вспомнился грустный лес. Была поздняя осень. Деревья стояли голые, жалкие, понуренные, продуваемые промозглым ветром… Она всегда влюблялась осенью. Может, поэтому ее любовь всегда была заведомо несчастливая?.. Другое дело ранняя весна! Лес еще голый, но запахи в нем уже яркие, потому что земля просыпается в ожидании чуда… Но теперь хату того мальчика поглотили огромные кусты сирени, и видна только часть коричневой крыши. На первый взгляд она все та же, но воспринималась иначе, ностальгически. И знакомые теперь здесь в основном уже бывшие. Не все узнают…
Магазин. Не слишком развращены местные жители кулинарными изысками. Как и прежде, в витрине макароны и консервы. Керосин и сахар на одном прилавке. Нет вычурных домов, красивых арок, чугунных оград, так привычных в городе, но ворота крепкие, оконные наличники еще нарядные. Улицу не опишешь яркими, несоразмерно громкими эпитетами. Не подходят они этому скромному месту. И все-таки какая прелесть эта родная улица!.. Тревога нарастает сладостным беспокойством… родная хата… «Как удивительно похожи бывают окна на глаза хозяев. В нашем доме – на отчима: маленькие, настороженные…»
К своему дому – в котором теперь жили дальние родственники – она подошла, когда все живое и неживое уже спрятало под собой свои тени и воздух не обжигал. Приняли радостно, с любопытством. Первую ночь Лена проспала как убитая. Легла и как в яму ухнула на двенадцать часов. На второй день ей начал открываться «сезам» местного быстрого южно-русского говора, и она с удовольствием произносила забытые, немного смешные, но такие родные слова языка ее детства. И ей пришлось на короткое время забыть некоторые свои привычки, чтобы приспособиться к неторопливому быту семьи своих деревенских родственников. Она пыталась показать, что она такая же, как они. Но в их голосах звучало осуждение. Они хотели видеть ее другой, вырвавшейся из деревни куда-то очень высоко. Они хотели уважать ее именно за это.
Пошла в гости к бывшим одноклассникам. Разыскала троих. Учителей добром вспомнили. Помянули ушедших, проведали живых. Домой возвращалась, когда наплывали сумерки, и в их дымке растворялся горизонт, таял далекий лес. И почему вечером деревенские улицы кажутся печальнее? Потому что серые? – удивилась она, взглядом отыскивая свой старый дом.
В хату не пошла. Присела на лавочку. Боже, как удивительно пахнут маттиолы в палисаднике… Как и прежде… Она, как в детстве, потянулась сердцем в ночное небо, усыпанное огромными, необыкновенно яркими гвоздиками звезд. Далекий завод слезился рядами мелких цветных огоньков. В лунном свете деревня разительно изменилась, показалась незнакомой, чуть ли не потусторонней. Что-то инопланетное чудилось ей в старых огромных серебристых тополях и в потонувших в их черной тени домишках. Сразу набежали детские сказки… Она старалась воспроизвести прошлые чувства, не утеряв ни капли из пережитого… а они были другие, с примесью многочисленных знаний и ощущений. Но они были и радовали незабвенностью… Ее настроение изменила внезапно вынырнувшая из-за поворота машина. Шибанула в лицо фарами… Потом шумная компания вывалилась из соседской калитки… Она никогда не любила делить с кем бы то ни было свои благостные моменты общения с природой… только с Андреем и Антошей…
Потом наблюдала, как рассвет украшал золотисто-оранжевой каймой облака. Ходила по мягкой, давно просевшей, замшелой дамбе, по прогнившим доскам латака (запруды), по изломанной береговой линии обмелевшей речушки. Долго смотрела, как медленно раскачиваются по течению тяжелые косы водорослей. Они напомнили о первом свидании… Подумала: «Да, далеко не Генуя». Постояла около нехоженой ложбинки, где камыш прячет опасную для жизни копань (трясину). Вздрогнула: гиблое место!.. А днем прислонялась к теплым стенам, касалась обросших влажным скользким мхом фундаментов домов. Во всей полноте и пестроте вспомнила мир родной деревни. И оборотную сторону деревенской, будто бы романтичной, жизни снова увидела: бездорожье, необеспеченность быта. Потому что отвыкла от неудобств…
Почему с возрастом все чаще оглядываешься назад? Почему так влечет к этой не очень-то радостной, скорее даже печальной (но не горькой) деревеньке, где прошло детство? Чем обусловлена тяга к месту своих корней? Какова логика этого явления? Существует ли она… Детство, каким бы оно ни было трудным, – все равно радостное время… Тянет туда, где ты делал для себя первые счастливые открытия.
Драгоценный камень, если хорошо присмотреться, маслянистый. Изъятый из недр матери земли, он продолжает жить, даже если украшает чью-то руку или грудь, а выращенный, искусственный – сухой, неживой. Вот так деревенские люди от городских отличаются. Городской человек подчас продукт беспамятства, хотя теперь и в деревнях теперь таких хватает.
«Посреди деревни хвойные лесочки выросли. Мы их тоже всей школой сажали. Как приятно шумят!.. И на этой улице хаты без определенного порядка? Такие широкие прогалки! Исчезли многие дома. Ушли люди… Всегда издевались над деревней. Всегда бедность была. И бабушка рассказывала, и мама. И свое детство помню: на улице грязь по колено, в хате мухи и прекрасный вальс «На сопках Маньчжурии» из окающего репродуктора. И сейчас вот в той хате взмывающая на сквозняке занавеска от мух на двери… Так тронула сердце…
Подумалось. Сравнить хотя бы жизнь сельского и городского учителя: в деревне на нем работа, хозяйство, без которого не прожить, строительство дома, сараев, погребов – и все своими руками, а у городского – только работа. И ведь каких ребят в деревне выучивали – гордиться могли. Верили, стремились. Не за страх, за совесть трудились. Все заботило их. С петухами с радостью просыпались, за полночь с надеждой на лучшее ложились… Раньше деревня была материнским лоно для России, теперь уж нет… Грязь, бездорожье, неустроенность быта в больших селах в основном ушли в прошлое с появлением электричества, а теперь кое-где и газа. А все равно не задерживается здесь толковая молодежь. Перспектив не видит…
И ток все на том же месте. И силосная башня, где погибли, заигравшись, двое мальчишек из ее класса. Вот зернохранилище. Вот пожарная каланча, где сдают экзамен на способность проспать двое суток кряду самые ленивые. А вот и первая утрата: высохла речушка, протекавшая за огородами. Заглянула в колодец. Аукнула. Звук поглотила глубокая чернота воды. Маленькой звездочкой высвечивалось и дрожало дно еще живого колодца.
