Читать книгу: «Пока зацветали яблони», страница 2

На рябинах, что росли напротив витрины с манекенами, гроздьями висели снегири в чёрных шапочках, важно выпятив свои розовато-малиновые пухлявые грудки. При малейшем дуновении ветра на грудках вздымались малюсенькие невесомые пёрышки. Снегирей Лариска очень любила и всегда приветливо махала при встрече, похлопывая одновременно снег, деревянной лопаткой, которую смастерил Дед. Щёки у неё в это время по цвету были аккурат в тон грудок тех самых красивых снегирей. Этой лопаткой она, хохоча, открыв рот, не боясь вечных ангин, бросала в спину Басё снег, а та, делая вид, что не замечает этого, тянула санки с Лариской по протоптанной дорожке. На Басё было старенькое перелицованное пальто коричневато–терракотового цвета с воротником шалька, разумеется, из искусственного чёрного меха, серый пуховый платок. А что ещё полагается бабусям? Было ей в то время около шестидесяти. Всю Ларискину жизнь Басё так и проходила зимы в этом пальтишке, за что теперь становилось обидно. Ведь прожила она, прямо скажем, долго. Сейчас дамы в таком возрасте выглядят куда как наряднее, моднее, на каблуках, да ещё и при косметике, при хорошей стрижке, с маникюром – педикюром, которых Басё за всю жизнь никогда не делала. Хорошо, конечно, что сейчас по-другому, а вот за Басё было обидно.

А по осени Басё и Дед надевали короткие войлочные ботиночки с молнией впереди. Их называли «прощай молодость». Теперь таких нет, а значит – нет и старости, а молодость не заканчивается никогда. Но, вполне возможно, с ней просто не прощаются.

Бросая снег или любуясь снегирями и жёлтенькими юркими синичками, Лариска думала, что на Новый год Дед обязательно принесёт ёлку, ну, то есть сосну, потому что елей в то время не продавали. Дед займёт очередь с раннего утра у мебельного магазина, где перед Новым годом устраивали ёлочный базар. Почему–то к дверям магазина из него всегда, даже зимой, выносили всякие кресла и стулья, накрывая их от снега полиэтиленом, а потом ребята из её класса, когда учились в началке, прятались за ними, играя в войнушку. Конечно же, ёлка у неё будет самая пушистая и большая – до потолка. Дед обстругает ствол, запихнёт ёлку в самодельный, неровно окрашенный им же синей краской металлический крест, который заранее принесёт из подвала, прибьёт огромными гвоздями прямо к дощатому полу, а потом начнётся настоящее веселье. Они с Басё будут наряжать её! Запах свежей хвои окутает всю их квартиру, забредёт в каждый её уголок.

Когда, наконец, привозили ёлки, Дед надевал под тёмно-зелёное пальто с серым каракулевым воротником, старенькую вельветовую жилетку на меху, байковую рубашку в коричневую клетку и валенки, но с калошами, а не как у них c Басё, в общем, напяливал всё тёплое, что было, и отправлялся за добычей. Он даже опускал уши у цигейковой старой шапки. Было–то у него из одежды, как сейчас понимаешь, совсем немного, просто необходимый минимум, да и не любил он наряжаться, несмотря на то, что Дед – майор. В отставке, разумеется. Верх шапки был из чёрной кожи, давно потрескавшейся и вытершейся, в связи с чем Дед периодически смазывал её каким-то маслом, скорее всего, подсолнечным. Как и Басё, он также не менял свои наряды в течение жизни, разве что рубашки, которые совсем разорвались, и Лариска уже не могла их зашить.

В этот день они у витрины долго стоять не будут, вернутся раньше, чтобы подождать Деда с огромной ёлкой дома. А возможно, вообще никуда не пойдут. Басё вытащит из кладовки ёлочные игрушки, они вместе бережно снимут с них клочки старых зачитанных Дедом газет «Правда», регулярно опускавшихся в их зелёный почтовый ящик, и разложат на круглом, стоящем посреди комнаты потрескавшемся жёлтом столе, чтобы всё было наготове. Со стола предварительно Басё снимет толстую клетчатую скатерть и расстелет газеты или старую простынь. Ведь это так здорово украшать ёлку! У них имелись даже раритетные игрушки, которые принадлежали ещё её маме. Их подарил ей друг Деда во время Великой Отечественной войны. Знала ли тогда Лариска, что такие игрушки впоследствии будут коллекционировать, и стоить они будут недёшево! Да разве возможно их продать? Потом игрушки выцвели, конечно же, на них появились мелкие пузырьки от потери цвета, но всё равно оставались любимыми, и Машка их застала. Там были: жёлтый самовар; жёлтый и белые чайнички; шишки; орешки и, какие–то матовые с непонятным загадочным узором шары, как в цирке, куда они иногда ходили с Дедом. Цирк Дед любил и всегда восторженно радовался, как ребёнок. Особенно вдохновляли его полёты воздушных гимнастов, о которых, забывая о присутствии открывшей рот Лариски, он восторженно говорил: «Вот сукин сын (ну или, наверное, дочь)!» Что, по его мнению, в переводе означало – «Высший пилотаж, да так и не бывает». В антракте же Дед покупал ей вкуснющее пирожное. Кроме того, он всегда к Новому году где–то «доставал» шоколадные конфеты. Конфеты они с Басё тоже вешали на ёлку на обыкновенной катушечной нитке, стараясь, конечно, чтобы та была зелёного цвета, как иголки сосны, проколов или обвязав конец фантика. Потом постепенно эти конфеты Лариска таскала и съедала, а фантик складывала, будто бы конфета всё ещё находится внутри. Кроме игрушек, конфет, серпантина и празднично блестящего дождика на ёлку разбрасывались кусочки ваты, обозначающие, разумеется, снег. Ещё вату можно было скатать в маленькие шарики и нанизать с небольшими интервалами на нитку, но уже белую. Получалось, что снег медленно падает. Эти незамысловатые конструкции привязывались на багеты, прикреплялись булавками к шторам и даже с помощью изоленты к рамам окна, чтобы они провисали на стёклах. Было необыкновенно красиво и сказочно. Между стенами хрущёвской арки натягивалась прочная нитка с разноцветными флажками с картинками, для чего в стены Дед каждый раз вбивал огромные гвозди. В декабре они с Басё всегда покупали ёлочные игрушки и мишуру в магазине «Спорттовары», который был в двух остановках от их дома. Басё называла это «подкупить игрушки». Туда отправлялись также на санках, которые Басё почему-то именовала салазками. Ну, на них, разумеется, сидела только Лариска, а Басё тянула верёвку. Потом игрушки, аккуратно сложенные продавцом в бумажный пакетик, Лариска прижимала к себе, чтобы не разбить, следуя обратно. Никаких разноцветных полиэтиленовых пакетов тогда и в помине не было.

Всё на их ёлке будет сверкать, а под ёлкой потом она найдёт, хоть маленький, но подарок. Но это только первого января. Накануне Нового года Басё, как обычно, испечёт свои пухлые румяные пирожки с самыми разными начинками, и в их хрущёвке на несколько дней поселится такой сладкий аппетитный запах! Басё называла их уменьшительно–ласкательно пирожочки. Через много лет эти самые пирожки Лариска будет носить в Университет и угощать ребят из своей группы, особенно тех, кто жил в общаге и вкусно поесть не имел возможности. Басё всегда просила обязательно угостить Ваню, завернув для него пирожки отдельно. Ваня был старостой её группы. Невысокого роста, худенький, отслуживший в армии и поступивший на юрфак после рабфака. Его светлые соломенные волосы всегда топорщились ёжиком, а усы были пышными и рыжими. Приехал он из какой-то деревни, теперь и не вспомнить, из какой именно. Он был спокойным и добрым, говоривший тихим голосом. Лариска всегда вспоминала его в немодной нейлоновой рубашке, на которой по чёрному полю были беспорядочно разбросаны зелёные, коричневые и белые узкие прямоугольники, да в таких же немодных коричневых брюках – клёш. Понятно, что гардероб у Вани небольшой, а эти рубашка и брюки – самые нарядные. Насколько это всё неважно…Потом Ваня женился и перевёлся на заочное отделение, чтобы содержать семью, а когда Лариска перешла на пятый курс, его не стало. Умер Ваня от рака.

Пройдёт много лет, прежде чем Лариска вспомнит о бабушкином рецепте пирожков, который когда–то просто потребовала ей продиктовать, и будет выпекать их сама. Впоследствии рецепт пройдёт этапы усовершенствования, от чего тесто станет воздушнее, а пирожки ещё вкуснее. Жаль только, что ни Басё, ни Дед их никогда не попробуют…Правда, когда немного подросла и, особенно, когда уже окончила школу, Лариска пекла разные торты, пироги и печенья, чем всегда подкупала Деда. Тот частенько раскладывал на лоджии или прямо в коридоре перед туалетом инструменты и принимался подбивать кусками резины, которые приволакивал неизвестно откуда, сбившиеся каблуки своих заношенных ботинок. Резина и мелкие сапожные гвозди постоянно падали, Дед психовал и бормотал под нос никогда не произносимые дома словечки. Данный процесс папаша обычно именовал «разговаривать с умным человеком». Когда эта бурная деятельность одолевала, а прекращать её Дед не собирался, так как стоял насмерть, Лариска подходила и сообщала, что сейчас будет печь пирог, и будет им счастье. Моментально после такого известия сапожная мастерская с сопутствующими причиндалами сворачивалась, а Дед постепенно перемещался в кухню и, доверчиво заглядывая Лариске в глаза, интересовался, что там выпекается и, когда будет готово. Он был сладкоежкой, впрочем, как и сама Лариска.

По квартире потихонечку распространится и запах мандаринов, которые, кстати, тоже «доставал» Дед, и несколько штук также частенько вешали на ёлку. А уж если повезёт, а везло почти всегда, они с Басё за несколько дней до наступления Нового года, сцепившись за руки, преодолевая, как тогда казалось, высокие сугробы, то есть, обходя их стороной, пойдут в соседний с их домом гастроном, и купят несколько тоненьких, в плотной фольге шоколадок. На фольге будут красоваться яркие зайцы и белки, нарядные матрёшки и, разумеется, Дед мороз и Снегурочка! Шоколадки они припрячут, и ни одной до праздника Лариска есть не будет, даже мысли такой у неё не возникнет, чтобы попросить хотя бы кусочек. Впрочем, те шоколадки на дольки не делились.

Ёлочные игрушки хранились в стареньком, можно даже сказать, старинном чемоданчике, сделанном из фанеры, и обитом тёмно-коричневым дерматином, оторвавшимся во многих местах, да что там, попросту висевшим клочьями. Углы на чемоданчике были металлические, как и ручка, причём всё было какое-то вычурное, а замки сломались, наверное, очень давно, отчего он был перевязан простой ненужной старой верёвкой, которая уже и форму не держала, а просто расплеталась на отдельные нити и была не совсем чистой. Чемодан тоже был раритетным, так как именно с ним её мама и Басё уезжали в эвакуацию в Узбекистан. Деда же в то время воевавшего под чужой фамилией, отозвав с линии фронта, заслали в тыл к немцам, когда их город оккупировали. Он был с радистом, с ним и вернулся, хотя их уже не ждали, а давно похоронили, так как говорили, что вернуться оттуда при том раскладе было невозможно. Это она слышала от Басё, которая тогда, в отсутствие Деда, периодически ходила к гадалке Марфуше, обещавшей, что Дед вернётся вопреки всему. Дед же рассказывать про войну не любил, даже спустя многие годы, всегда важно говорил, что это – военная тайна. Потом Лариска поняла, что в основном все, кто воевал, о войне говорить не любили. Деда наградили орденом Красной Звезды. Видимо, сведения, которые он добыл, оказались ценными для освобождения их города и дальнейшего продвижения Армии. Рассказывал Дед только о бомбёжке, во время которой они с радистом укрылись в землянке, а какой–то чужой дед вёз на подводе зерно и, несмотря на уговоры её Деда, остался его охранять. Так и убили его. Лошадь взбрыкивала, как могла, а из одного разорвавшегося мешка медленной жёлтой струйкой сыпалось зерно. Но лошадь Дед взять не мог. Всё-таки он был на задании. Видимо, эту историю Дед поведал исключительно из любви к лошадям. Сам он прекрасно ездил верхом ещё с гражданской войны, да и имя его переводилось как «Любитель коней». Ларискина тётка всегда вспоминала его верхом на лошади и называла дядя Чёрный, когда он приезжал к Басё ухаживать. Тогда волосы у Деда были густые и, как рассказывают, чёрные. Лариска этого не застала, так как поседел Дед рано – к сорока годам. А вот густота осталась навсегда, в связи с чем лысин он не терпел.

Спустя очень много лет, от родственников Деда Лариска узнает, что именно в райцентре, где он родился, который оккупирован не был, в здании администрации (ну это по новому, а тогда, видимо, райисполкоме или сельсовете) был штаб фронта. Все знали, что ждут сведения разведки о том, где расположены орудия немцев в их области и соседней, ну и сколько их. А когда Дед вышел из окружения, вернувшись с того самого задания, в грязной, рваной крестьянской косоворотке, с отросшими и вшивыми волосами, все поняли, кто был тем самым разведчиком. Ведь Дед был местным жителем. Никто до этого, да, скорее всего и после, ничего не знал о том, чем именно он занимается. Почти все его браться были на войне. Старший Андрей пропал без вести, Иван побывал в плену, но вернулся, с остальными вроде всё обошлось. Но Дедом гордились больше всех и говорили, что он был на особо важном задании. Кстати, фотографии в той самой косоворотке, совсем малюсенькие, с заломами от угла до угла и подписями чернильной ручкой на оборотной стороне с именами Басё и мамы сохранились. Это тоже была память. Ох, как бы выпытала она у него всё сейчас, совершенно легко, Дед бы и сообразить ничего не успел, но нет… Давно нет ни Деда, ни Басё.

Чемоданчик Лариска не выбросила, хотя считала своим долгом выбрасывать весь хлам, ну это в отличие от Деда, который скупердяйничал до последнего и, если от чего–то уж прям невтерпёж, как нужно было избавиться, то это происходило в его отсутствие. Вот здесь, как раз гороскопы не подводили, потому что по гороскопу Дед был крысой. Потом на его вопрос Лариска округляла глаза и невозмутимо отвечала, что он сам что–то куда–то и припрятал, а она, конечно в помине не видела, поскольку за его вещами не следит. В общем, врала во благо остальным жителям квартиры, которую Дед мог захламить до самых верхов, то есть работала по Станиславскому. Дед верил.

А вот чемоданчик остался навсегда. Ведь это тоже была память, да ещё какая! В нём, таком маленьком, помещалось всё имущество Басё и мамы, а, возможно, и та буханка хлеба, которую именно Басё поровну разрезала на всех в товарном вагоне, когда они ехали в Узбекистан. А было ей в то время немногим больше тридцати лет. Она, рассказывая об этом, гордо говорила, что резала ровно, и все были довольны. Конечно, в чемоданчике все игрушки, мишура и ёлочный блестящий разноцветный дождик не помещались, а поэтому требовались дополнительные пакеты. Вот они периодически менялись. На пакетах красовались и заснеженные ели, и яркие рябиновые гроздья с теми самыми снегирями, которые, почему-то давно перестали прилетать в город, и модные Деды морозы со Снегурочками, на которых были чудесные, обычно красные, сапожки на вычурных каблуках.

В детстве почему-то кажется, что всегда будет так, как есть, если, конечно, тебе хорошо, да и не задумываешься, что там за тем поворотом, а особенно, что с тобой будет. Зачем вообще над этим думать, если всё кажется бесконечным. Всё будет так, как и должно быть, то есть хорошо.

Летом, после проливного дождя, в небе будет перекинута, словно коромысло, огромная, будто прозрачная радуга, с переходящими один в другой иногда блёклыми, а иногда яркими цветами. Жаль, что пробежать под ней не удавалось никому, хотя Лариска много раз пыталась. Потом будет светить горячее солнце, превращая её белую кожу всего за одну неделю в тёмную, с бронзовым отливом. Когда тепло, можно высоко взлетать на качелях, поджав под сидение ноги, ничуть не опасаясь перевернуться, да просто, потому что не страшно!

Осенью лягут ковром на землю жёлтые, пурпурные, багряные, оранжевые кленовые листья, которые Лариска активно расшвыривала в разные стороны облупившимися носками сереньких ботиночек, проносясь по асфальтированным дорожкам парка Авиационного завода, где работала мама и, куда частенько они наведывались с Басё. Те листья, которые не успели засохнуть, а только что оторвались от ветки и лежали под деревьями влажные и совсем ещё живые, она бережно собирала в букет, делая дома свой гербарий, перекладывая их между страниц старых журналов и газет, а сверху придавливая тяжёлыми книжками. Будут осенью и кислые, но необыкновенного, просто непередаваемого запаха, антоновские яблоки. Яблоки Басё, одетая в простенькое ситцевое платье, сшитое её сестрой бабой Таней, всегда как–то особенно торжественно выкладывала на стеклянную синюю вазу, которая тоже осталась вместе со старинным чемоданчиком и ёлочными игрушками. Правда, эти яблоки Лариска не ела, уж больно они были кислые. Но такого запаха сейчас почему–то тоже нет. Антоновские яблоки есть, а запаха нет. Так вот. А тогда запах гулял себе по всем уголкам их маленькой квартирки.

Зимой она, визжа, будет нестись на санках, как казалось тогда, с очень высокой горки, ведь деревья тогда были большими, а позже, когда пойдёт в школу, чертить под громкую музыку замысловатые линии фигурными коньками на расположенном рядом стадионе и всего–то за десять копеек, получив в кассе синенький узкий билетик, переобувшись под трибунами и, сдав в раздевалку, войлочные сапоги. Вокруг неё будет взлетать плиссированная синего цвета юбка, ведь модных штанов или брюк, как у нынешних детей, у неё не было. И плевать, что ботинки коньков не белого, а тёмно-бежевого цвета. Дед смог «достать» только такие, хотя, чего уж там, хотелось, конечно, белые.

На майские праздники, как обычно, в парке включат фонтан, как теперь понимаешь довольно бедненький, в центре которого стояла, разумеется, устремившаяся в космос к неизведанным планетам с облупившейся краской ракета. Но других фонтанов Лариска в раннем детстве видеть не могла и с удовольствием смотрела на упругие тонкие струйки воды. Ей всегда хотелось смеяться, бежать вокруг фонтана и черпать ладошками выброшенную из ракеты воду, отмывавшую запылившуюся за осень и зиму разноцветную весёлую мозаику чаши. Воробьи, сбившиеся в оголтелую стаю, шлёпали по краю чаши, осторожно дотрагиваясь до воды, а потом, напуганные Ларискиным бегом, вылетали из неё и топали по мокрому песку своими крошечными худенькими лапками. Первомайскую демонстрацию они, как обычно, встретят вместе с Басё с красным флажком и заранее надутой Дедом охапкой воздушных разноцветных шаров, стоя на своей троллейбусной остановке, провожая идущие к площади колонны. Потом шары Лариска, бегая около остановки, разбрасывала по ветру, чтобы всё вокруг становилось ярче и праздничнее.

В любое время года они с Дедом будут ходить смотреть, как экскаваторы выкапывают в их городе огромную яму, которая потом станет водохранилищем. На его берегу Лариска так и проживёт потом всю жизнь. До водохранилища на том месте протекала река, а на лугу летом цвели колокольчики, но не голубые, как в лесу, а какие-то то ли бордовые, то ли коричневые. Пахли они, прямо сказать, не очень, даже очень «не», а вот сам цветок был словно выкроен из плотной бархатной бумаги или вылеплен из замысловатой материи. Есть ли они сейчас где-нибудь эти колокольчики? Как-то никогда больше не встречались. Хотя, вполне возможно, где-то на реках и растут они себе потихоньку. В общем, Лариска эти колокольчики любила. Перед походом на строительство они с Дедом всегда заходили в гастроном, где ей покупалась полоска пастилы, которая лежала в картонной коробке у кассы и стоила все те же десять копеек.

Когда немного подросла, лет с пяти, Лариска, гуляла самостоятельно, без Басё. С дворовыми девчонками в траве за беседкой они ловили синекрылок, которые так и скакали между травинками и цветами, называвшимися по дворовому мыльниками. Конечно, были во дворе и бархатцы, и золотые шары, но как окультуренные цветы, они росли в палисадниках, а вот мыльники – повсюду. Сейчас как-то и мыльников этих тоже нет. Синекрылок либо выпускали, либо, привязывая тонкой катушечной ниткой ненадолго за лапку, держали поверх травы, любуясь, как они судорожно машут своими голубенькими полупрозрачными крыльями, почему–то не заботясь об их перепуганном состоянии. Конечно же, их потом всё равно выпускали, но некоторых уже с повреждённой лапкой. Тогда Лариска считала, что это такой вот необычный кузнечик и не заморачивалась по поводу его правильного названия. В мае в углу двора зацветала, покрываясь белоснежными кружевами, ароматная черёмуха, запах от которой распространялся по всей округе и особенно ощущался вечером, когда начинало темнеть. А потом на черёмухе появлялись вяжущие рот чёрные ягоды, которые дружно съедались их сбитой дворовой командой.

Но кроме этого, а возможно, это и есть главное, они с Дедом иногда, когда тому было зачем-то нужно, ходили в их районный отдел милиции к его товарищу, где Лариску, совсем ещё крошечную, в дежурной части ставили на стол, и Дед просил спеть песню. В то время были модными, во всяком случае, у детей, песни о войне, поэтому Лариска, как правило, затягивала «На безымянной высоте», особенно стараясь, когда начинала со строчек «Дымилась роща под горою…». Эти строки ей нравились больше всего. Впрочем, она могла петь и любую другую, так как знала их много, а дяденьки в форме иногда даже заказывали, словно артистке какой. За песни самый главный дядька – дежурный из заветного ящика доставал и дарил ей кокарду от милицейской фуражки или пилотки, звёздочку или что-то ещё из того, на что она впоследствии насмотрится «от и до». Но ведь это будет потом, спустя столько лет, а в те времена она так хвасталась своей добычей Басё. Влетая в квартиру, хитро прищуриваясь, она разжимала ладошку (приобретение всю обратную дорогу Лариска несла в кулаке) и кричала во всю мощь: «Ну! Гляди!» Действительно, игрушек у неё было не так уж и много, впрочем, как у большинства её сверстников, и каждая штучка, а, тем более из самой милиции, была весомой и хранилась крайне бережно в металлической коробке из–под леденцов.

Такими коробочками – битками, наполненными утрамбованным песком, они играли в классики, в которых Лариска, была чемпионом двора, а затем класса, что для неё было само – собой разумеющимся, как впрочем, и в прыжках через резиночку, которую для неё натягивали чуть ли не до плеч, что на дворовом диалекте обозначало «шестой уровень». И Лариска, хохоча, со всей силы отталкиваясь от асфальта, задирая до ушей вечно разбитые коленки, с лёгкостью преодолевала все эти возможные и невозможные уровни, пока остальные сидели на скамейке или просто на бордюре и через некоторое время начинали ныть, чтобы она, наконец, «заронилась».

Короче, прыжки, скачки и всякую беготню Лариска уважала. Это были и «выбивалы», и «казаки – разбойники», и «разрывные цепи», и «часики». Да мало ли что ещё? Сейчас и детей во дворе не увидишь. Все дома в компьютерах, телефонах, планшетах, да на всяких «развивайках». Развивают всех и во всём, безотносительно к тому, надо ли сей талант развивать в обречённом на гениальность отпрыске или лучше не трогать, поскольку таланта попросту нет. А, как показывает жизнь, развитие во всём подряд ничего с возрастом не приносит.

А ещё летом в их двор довольно часто привозили кино. Об этом сообщалось заранее в объявлении на листке бумаги, прикреплённом кнопкой к стенке беседки, за которой и водились те самые синекрылки. Были написаны день, число и название фильма. Кино привозил Толик, который жил вдвоём с мамой в соседнем дворе, хотя и был уже взрослым дядькой. Где он работал, никто не знал, а показ фильмов во дворах, видимо, был его общественной нагрузкой. Толик был светло-рыжий, с взлохмаченной причёской в виде торчащих во все стороны прямых волос, голубыми глазами, так и ничего себе, но какой–то странный. На нём всегда неизменно красовалась клетчатая синяя рубаха. Завидев Толика во дворе или около гастронома, где покупались петушки на палочке или кисловатые листики (ну это была редкость) за пять копеек, а также брикетики утрамбованного кофе с молоком за двадцать, все бросались к нему с вопросом: «Когда кино привезёшь, Толик?» На что он деловито отвечал: «Всё по плану». Но никаких дат, как правило, не называл, скорее всего, не знал. Да, брикетики, собственно, не использовались по их прямому назначению, ну, то есть не растворялись в кипятке, в общем кофе такой не пили. Они просто сгрызались прямо по дороге во двор. Вот это была вкуснотища! А жёлтая плотная фольга или просто «золотце» и узенькая полоска с изображённой чашечкой дымящегося кофе впоследствии использовались для «секретиков», которые, найдя битые стёкла, они делали под деревьями и кустами сирени во дворе.

Приезжая во двор на велосипеде, Толик натягивал на верёвки белый экран сзади небольшой дощатой сцены, устанавливал свою аппаратуру заранее и вместе со всеми ждал, когда стемнеет. Перед сценой несколькими рядами стояли длинные лавки, аккуратно выкрашиваемые в ежегодный апрельский субботник, в том числе, и её Дедом. Но их, конечно же, было недостаточно для всех желающих. Поэтому занимать места нужно было очень даже как рано. Мальчишки могли пристроиться на заборе, огораживающем палисадник около дома, что находился рядом со сценой и относился к другому двору либо сидеть рядом на корточках, а многие бабуси выносили из дома табуретки. Девчонки, которые были постарше и уже учились в школе, почему–то в Ларискином дворе таких было большинство, предлагали, как правило, рассаживаться по классам, в смысле «А», «Б» и так далее. Поскольку Лариска причислить себя ни к какому не могла, её сажали в «А», что собственно говоря, потом и совпало. Все нетерпеливо ёрзали на лавках, поглядывая на небо в ожидании темноты и, перебирая в карманах горсти сосучек – «Барбариса» или «Дюшеса» в блёклых фантиках. Конфет, как правило, набирали достаточно, чтобы угостить всю лавку. Движуха до сеанса была постоянной, так как кому–то срочно требовалось в туалет, кому–то за кофтой, кому–то ещё успеть что–то доделать, кого–то срочно зазывали ужинать. При этом громко объявлялось пристроившейся рядом соседке: «Посторожи место, я сейчас!» Но как только смеркалось, а сзади начинала трещать скрипучая аппаратура Толика, все разом умолкали, как по команде монотонно шуршали конфетными фантиками и пялились на экран, обсуждая действие шёпотом. Такие показы проходили во всех дворах, ну точнее не во всех, а в тех, где была сцена. А уж в этот двор можно было прийти из соседних домов. Получалось, что кино могли посмотреть два – три дома. И всё было даром! И гулять в дни сеансов можно было допоздна! После фильма Лариску с лавки выволакивала Басё, как правило, подходившая к концу просмотра. Заодно забирали и Деда, который частенько резался в домино, как он говорил, «забивал козла» за столиком, что был прямо напротив их подъезда, а с наступлением темноты просто травил байки с соседями, дымя «Беломорканалом». Инициатором игры всегда являлся Дед. Он выносил треснувшую чёрного цвета пластмассовую коробку с домино и зазывал за стол таких же, как и он, пенсионеров и всех желающих. В общем, Дед всегда находился в центре событий.

В детстве всё было здорово. Во всяком случае, весело, а это – основное! А самое главное было то, что Лариска искренне считала, что всегда будут Дед и Басё, мама и папа, что ничего плохого случиться не может, ну не может и всё тут. В общем «Пусть всегда будет солнце! Пусть всегда буду я!» Ну все остальные тоже пусть будут, нам не жалко. Наверное, в детстве все так считают.

Вода, вытекающая из облупленного, имевшего довольно странный цвет, расшатанного практически до полного отрыва крана, продолжала наполнять ванную, давно оставшуюся без эмали, до краёв…

II

– Зайди к начальнику! – бросил на ходу выруливающий из его же кабинета отдежуривший и отчитавшийся Витька, который был слишком уж бледным, прям с синевой. Видимо дежурство, как поняла Лариска, ему досталось не из лёгких, хотя и в обычные дни беспредельным румянцем он, в общем–то, не отличался. Витька направлялся к выходу и, как было видно по его лицу, разговаривать с ней не собирался, возможно, устал или спешил домой. Всё–таки двое детей. А может жена уже ушла в больницу на дежурство?

– Не, ну только вошла, сделать плохого ничего не успела, ещё полчаса до девяти, – парировала в ответ Лариска, скорее самой себе и также, не здороваясь с Витькой, пожала плечами, не обращая на его равнодушие к ней никакого внимания, хотя потрепаться и перетереть они любили. Не заходя к себе в кабинет, располагавшийся почти в самом конце коридора, она процокала металлическими набойками каблуков по выложенному плиткой полу, как и велели, к начальнику. Рост её не смущал, и каблуки она уважала. Тем более туфли на ней были приятного дымчато-розового цвета лодочкой и, как она считала сама, очень модные, а ещё и в тон к импортному трикотажному платью размыто– малинового цвета с белыми, жёлтыми и бирюзовыми завитками. Тут во всю мощь выпирал папаша, в смысле её отец, любивший нарядиться при любых обстоятельствах на следующий день после приобретения обновки. Природа, как ей и полагалось, не отдохнула, как и на чувстве юмора, которое Лариска называла врождённым. Она решила, что сейчас получит новый материал или дело. Прямо персонально! Какая честь! Прямо не терпит отлагательств! Не дожидаясь утренней проповеди, то есть совещания! Прямо бросайся в «дежурку» и тащи кого–то в кабинет. Это, разумеется, Лариска утрировала, так как таскать она никого не таскала. Сами все ходили, ну если из «дежурки». Впрочем, откуда–либо ещё не таскала тоже. На это есть, как говорится, настоящие мужчины, а именно опера или участковые. Вот только жалко, что не все они были настоящими. Искусственные, как правило, также водились. Но с этим ничего сделать было нельзя – что имеем, с тем и работаем. Она уже по всем падежам благодарила Витьку за отличное дежурство, а рой мыслей в полном беспорядке мгновенно пронёсся в её практически свежей голове.

Но это были не материал и не дело…

– Ну что, завтра собирайся в командировку, раскрыли твой умопомрачительный грабёж, – не здороваясь, сказал тот самый начальник, а попросту Митрофаныч (Алексей Митрофанович, но кто бы называл).

– Как раскрыли? Кто? – начала было Лариска, отметив тем не менее про себя, что сегодня с ней все предпочитают не здороваться, думая, обижаться на это или обойдутся. О чём идёт речь она поняла сразу, несмотря на то, что прошёл уже год после того самого грабежа, да и в производстве дел было, как обычно, достаточно. – А командировка-то при чём?

– Проводникова, ну, ты ещё спроси зачем. В соседней области раскрыли, работают люди, – спокойно продолжил Митрофаныч, не отрывая глаз от надежуренных Витькой материалов.